Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

I

«Вы должны отдать им должное, потому что в каком-то смысле они достигли такого, о чем никто никогда не мог бы и помыслить». Британский художник Дэмиен Хёрст сказал это об атаке на США 11 сентября 2001 года. Девятнадцать угонщиков совершили самоубийственные теракты, направив захваченные ими рейсовые самолеты на башни-близнецы WTC в Нью-Йорке и на здание Пентагона в Вашингтоне. В результате погибло 2977 человек и более 6000 человек получили ранения: «Дело в том, что случившееся 11 сентября было в каком-то роде произведением искусства. Злого искусства, но оно и было задумано, чтобы произвести воздействие такого рода. Оно было задумано именно с целью произвести визуальное впечатление. Так что на каком-то уровне их нужно поздравить с этим достижением, о чем многие люди избегают думать, а это очень опасно. Я думаю, что то, что произошло 11 сентября, изменило наш визуальный язык: самолет стал оружием — и, если он летит близко к зданиям, люди начинают паниковать. Таким образом, наш визуальный язык постоянно меняется, и я думаю, что как художник вы должны постоянно быть в поиске таких вещей»[503].

Многие другие художники были столь же потрясены терактом и испытывали сходное чувство зависти к террористам, потрясшим мир своей акцией. Всего через несколько дней после обрушения башен-близнецов композитор Карлхайнц Штокхаузен провел в Гамбурге пресс-конференцию, назвав нападение на Всемирный торговый центр «величайшим произведением искусства, которое возможно во всей вселенной». Продолжая аналогию, он говорил о человеческих умах, достигших «единственной акцией» чего-то, о чем «мы не могли даже и мечтать в музыке»[504]. Испанский художник Сантьяго Сьерра сказал: «Проблема в том, что из-за 11 сентября сейчас трудно, будучи художником, заставить Запад успокоиться, сесть и обратить на тебя внимание»[505].

Все трое чувствовали, что визуальная интуиция террористов бен Ладена, срежиссировавших массовое убийство 11 сентября, задвинуло их оригинальность на второй план. Роберт Хьюз описывал современное искусство как мастерство шокировать новизной. Теперь всё выглядело так, как будто искусство уже не могло шокировать, потому что реальность многократно превзошла его. Стивен Кинг рассказал мне, что после 11 сентября к нему обратились руководители одной телекомпании, которые хотели адаптировать его роман 1987 года Бегущий человек, злободневную сатиру на реалити-шоу. «А я такой: „Конечно, без проблем, но вам нужно будет переделать финал“. Концовка должна быть такой: герой угоняет самолет и направляет его в небоскреб, убивая там всех. Он делает это, потому что он воспринимает всех обитателей небоскребов как агентов Сатаны. Тогда они довольно быстро потеряли интерес»[506]. Визуальная мощь теракта 11 сентября такова, что ее невозможно скопировать.

Некоторые теоретики утверждали, что 11 сентября положило конец постмодернизму. Два самолета, врезавшиеся в башни-близнецы, вернули мир к реальности после десятилетий его декадентского увлечения постмодернизмом и гиперреальностью. Такая аргументация привлекательна еще и зримым символизмом, потому что она предполагает, что у постмодернизма есть точные даты рождения и смерти, и обе связаны с разрушением зданий, спроектированных Минору Ямасаки. В 1971 году в пыли от взрыва начал оседать комплекс Пруитт-Айгоу; в 2001 году рухнули одна за другой башни-близнецы. Бен Ладен шокировал нас, возвращая к реальности.

«В то утро, — писал британский писатель Хари Кунзру, — стало ясно, что „неприятие великих нарративов“, как определил это Жан-Франсуа Лиотар, было уделом меньшинства, интеллектуальным кубиком Рубика для крошечной прослойки городской элиты развитых западных стран. Оказалось, что большинство людей в мире всё еще находят применение словам Бог, истина и закон — терминам, которые они используют без кавычек»[507]. Другие, в том числе редактор Vanity Fair Грейдон Картер, заявили, что эти атаки ознаменовали «конец эпохи иронии»[508].

Но сообщения о смерти постмодернизма были преувеличены; по иронии судьбы эпоха иронии в буквальном смысле пережила сокрушительный шок терактов. Мир после 11 сентября, несомненно, отличался от того, каким он был до него, но совсем не так, как это представляли теоретики постмодернизма. Утверждение Кунзру, будто 11 сентября ясно показало, что постмодернизм был уделом меньшинства, само по себе демонстрирует ироничную слепоту. Задолго до 11 сентября было очевидно, что лишь очень немногие обладают тем уровнем понимания иронии, который необходим для чувствительности к постмодернизму; что великие нарративы сохраняются в умах большинства жителей нашей планеты; что бо́льшая часть населения буквально верит в различные разновидности терминологической бессмыслицы, такие как Бог, истина, закон, американская исключительность или Божественное откровение через священные тексты, независимо от деконструкции Деррида или лиотаровского анализа состояния постмодерна.

Даже среди крошечной городской элиты развитых стран Запада некоторые продолжают верить в великие нарративы. Тезис Сэмюэла Хантингтона о «столкновении цивилизаций» был основан на представлении о том, что большие нарративы мотивируют обе стороны в глобальном цивилизационном конфликте, возникшем после окончания холодной войны. Постмодернизм долгое время служил не симптомом конца великих нарративов, а их критикой. В них верили, безо всякого сомнения; они действительно послужили мотивацией для некоторых из самых ужасных и бесчеловечных вещей; но они также рассматривались с чувством, которое Лиотар назвал «удивленным скептицизмом», — грубо говоря: как разумные люди могут верить в такую чушь?

Постмодернизм не стоит спешить отправлять на свалку истории. Идея о том, что из руин Ground Zero поднялась Новая серьезность, которая вернула уважение к старым ценностям веры в истину и Бога, которые были сломлены постмодернизмом, не выдерживает критики. Эпоха иронии после 11 сентября претерпела ферментацию и превратилась в некую еще более деградировавшую субстанцию: в наш мир постправды.

Художники, возможно, и были сбиты с толку 11 сентября, но другой вид виртуозных работников креативной индустрии сумел приспособить этот шок к делу. В 2015 году Дональд Трамп, тогдашний кандидат в президенты от республиканцев, заявил на митинге в Алабаме: «Я видел, как рушился Всемирный торговый центр. И я видел, как в Джерси-Сити, штат Нью-Джерси, тысячи и тысячи людей приветствовали разрушение этих зданий. Тысячи людей аплодировали», — сказал Трамп[509]. Семь дней спустя он повторил это в передаче телеканала ABC На этой неделе, когда ведущий Джордж Стефанопулос заявил, что полиция опровергла слухи о том, что подобные массовые проявления радости имели место. «Но это действительно было. Я сам видел это, — возразил Трамп. — Это показывали по телевизору. Я видел. Были люди, которые радовались теракту на том, другом, конце Нью-Джерси, где у вас живет много арабского населения. Они приветствовали разрушение Всемирного торгового центра»[510].

Позднее Трамп цитировал статью из Washington Post от 18 сентября 2001 года, в которой говорилось, что «правоохранительные органы задержали и допросили ряд людей, которых, как утверждается, видели праздновавшими эти события». Но один из авторов статьи, журналист из The New York Times Серж Ковалески, возразил, что статья не подтверждает версию Трампа. Ковалески сказал, что как раз и пытался выяснить, праздновали ли какие-либо мусульмане нападение на США, и что не смог найти никаких подтверждений этому[511]. Абдул Мубарак Роу, пресс-секретарь филиала правозащитной организации Совет по американо-исламским отношениям в Нью-Джерси, назвал высказанную Трампом версию событий «наглой ложью» и «фанатичной расистской риторикой»[512].

Но это больше чем ложь. Это врожденный изъян постмодернизма. Постмодернистская теория предлагает означающему не чувствовать себя связанным, стать свободным от означаемого. В этом случае первый, который в конце концов должен был бы быть носителем смысла, оказался неисправимым самовлюбленным, склонным к хронической логорее означающим. Удовольствие от такой свободы, не связанной с реальностью креативности, выглядит менее привлекательным, когда пробел между означаемым и означающим оказывается чашкой Петри, в которой начинают бесконтрольно размножаться фейковые новости. Как утверждал Мэтью д’Анкона в своей книге Постправда: Новая война с правдой и как организовать сопротивление, постмодернисты виноваты в том, что теперь повсеместно принято считать, будто таких вещей, как истина и объективность, не существует, а есть только сила и интересы[513].

В 2017 году пресс-секретарь Белого дома Шон Спайсер заявил для прессы, что, несмотря на фотографические доказательства, толпа, собравшаяся на церемонию инаугурации Трампа, была самой большой за всю историю США. На следующий день Келлиэнн Конвей, тогдашний старший советник президента, в передаче Meet the Press на канале NBC, когда ведущий Чак Тодд указал ей, что заявление Спайсера было ложью, беспечно заявила: «Не будь таким драматичным, Чак, Шон Спайсер, наш пресс-секретарь, просто привел альтернативные факты»[514].

Что касается иронии, то она тоже выжила после 11 сентября — и не в последнюю очередь как инструмент понимания американской внешней политики. Джордж Буш в речи от 20 сентября 2001 года сформулировал цели «войны с терроризмом», заявив, что она «не кончится, пока все террористические группировки на земле не будут обнаружены, остановлены и разгромлены»[515]. В той же речи он назвал эту войну «задачей, которая не заканчивается». Ирония, инструмент, позволяющий нам оценить противоречие между тем, что говорится, и тем, что имеется в виду, помогает осознать, что утверждения Буша были пустой бессмыслицей: не может быть войны с терроризмом, потому что терроризм — это не армия, а тактика. По правде говоря, Буш и не объявлял войну всему терроризму на планете: он ведь не собирался вступать в бой, например, с Ирландской республиканской армией или баскской сепаратистской группировкой ЭТА.

Более того, первые залпы в войне с терроризмом прозвучали во время вторжения в Ирак в 2003 году, несмотря на то что эта страна не имела никакого отношения к терактам 11 сентября и не обладала — несмотря на заявления Буша или Тони Блэра — каким-либо оружием массового уничтожения. Это был конфликт, пропитанный трагической иронией. Война с терроризмом была начата в Ираке не для того, чтобы освободить мир от терроризма (поскольку это всё равно невыполнимая задача), а для того, чтобы создать дымовую завесу, за которой развернулась схватка за иракскую нефть, необходимую, чтобы мировая цена за баррель продолжала удерживаться на низком уровне. Существовала ироническая дистанция между заявленными и реальными целями этой войны. В 2003 году английская ученая и политик Ширли Уильямс предупредила, что «британскому правительству и его американским партнерам стоило бы остановиться и задуматься, не сеют ли они семена будущего негодования и не создают ли будущего рассадника терроризма»[516]. Она оказалась провидицей: именно в Ираке возникло террористическое движение ИГИЛ[517] — Исламское государство Ирака и Леванта, — захватившее в 2014 году Северный Ирак и Восточную Сирию с целью создания Всемирного халифата. По иронии судьбы именно война с терроризмом породила терроризм.