Дом и дорога

Начать можно с евангельской притчи о блудном сыне. Так, видимо.

Затем — долгая дорога домой участников троянского похода, рассказанная легендарным слепцом. Через две с половиной тысячи лет к этому сюжету вернулся другой писатель. Шатания по городу сборщика объявлений и возвращение его к распутной жене он уподобил странствованиям хитроумного грека, вместив в июньский день дублинского обывателя двадцатилетний путь героя древней поэмы.

Странника домой приведи, — обращается к богине греческая поэтесса, маленькая смуглая женщина, которую современники называли «фиалкокудрой».

И она же: Братний парус правьте к отчизне милой!

Потом — Рим.

Смерть близких, предательство друзей, несчастная любовь и дом — вот темы грустного лирика, умершего совсем молодым. И возвратиться с легкою душой снова, устав от долгих странствий, к своему Лару и на давно желанном отдохнуть ложе!

Другой поэт, из всадников, прославился любовными элегиями. Тяжко бывает уйти далеко от родимых пенатов: даже ушедший нет-нет да и воротится вспять.

После греков и римлян — провал. Одним махом проскочив средние века, я добрался До Возрождения.

Француз, один из лириков «Плеяды». Жил при посольстве в Риме, тосковал по родине. Когда же те места я посетить сумею, где каждый камешек мне с детских лет знаком, увидеть комнату с уютным камельком, где целым княжеством, где царством я владею.

А еще? Больше ни строки. Ладно, на первый случай, на первый случай...

Возьмем наших. Здесь легче: возвращение в дом под родное крыло — неизбывная тема российских поэтов:

Можно вспомнить пушкинское: Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам.

Когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен. Господи, из какого далека тянет этим дымком! Кажется, еще с гомеровых кровель.

Старый дом, старый друг! посетил я наконец в запустенье тебя... Русский поэт из старинного дворянского рода; прожил жизнь то под негласным надзором полиции, то под гласным надзором отца и умер в изгнании.

Я вошел. Те же комнаты были...

Поразительны эти совпадения у самых разных авторов. Немец приезжает в родной город, приходит в дом, где провел детство, разговаривает с людьми, которые его не знают. На американском Юге герой находит дом, идет взглянуть на свою комнату, разговаривает с чужими людьми...

Ну, эти-то параллели, допустим, можно понять — кочующий сюжет. Но случались и буквальные совпадения, когда заимствования как будто были исключены. Окруженные на родине призраками прошлого, герои всегда оглядывались: не задержалось ли время на знакомых улицах. Они оборачивались, словно улицы были временем. Строку эту я встречал у самых непохожих авторов. О ней вот тоже стоило подумать.

Старый дом глянет в сердце мое...

После русского поэта неожиданно вспомнился норвежец, сначала аптекарский ученик, позже — знаменитый писатель. Он сочинил драму, герой которой увидел мир, все познал, прошел огни и воды и вернулся умирать домой, в деревенскую хижину, к теплу каменного очага.

И в городах задумчивых искать ту улицу...

На память пришли стихи с печальным зачином «Пойдем, пойдем поглядим...» — рассказ о человеке, который кружит по городу, стараясь догнать состарившиеся мечты.

Потом — японский поэт, чьи пятистишия стали народными песнями. Сегодня с силою внезапного недуга нахлынула по родине тоска. Как грустен этот дым на синих небесах.

И вдруг без всякой связи с японскими стихами — щемящие строки из песни, которую вроде и не слышал никогда: Звезда полей, звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука...

И снова дом, и снова звезда — две строки из неизвестно кем сочиненной песни: Растаял в дымке хутор дальний, и занялася ранняя звезда... Какая пронзительная одинокость в этой звезде! Словно замирающий прощальный крик вслед беглецу: возвращайся!

На всех широтах, под всеми небесами, во все времена — неутихающий, несмолкаемый, вечный зов: домой! До последнего шага, до эпитафии на могильной плите: Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник вернулся с холмов.

Человек уходит из дома, что-то гонит его прочь. По ночам он лежит на чужих кроватях, и чужой ветер шумит над ним в деревьях. Он бродит по чужим улицам, и перед глазами его проходят лица, но он не знает имен для этих лиц. Голоса, которые он слышит, — не те голоса, что звучат в его ушах с тех пор, как он ушел из дома. Это громкие голоса. Такие громкие, что заглушают голоса его родины. Но вот наступает минута тишины, и он снова слышит прежние голоса, те голоса, которые он унес с собой, уходя из дому. И он уже разбирает, что они говорят. Они говорят: Возвращайся. Они говорят: Возвращайся, мальчик. И он возвращается.

Я засобирался в дорогу. Неправдоподобно далеким показался мне тот день, когда я встретил во дворе двух девчонок в ситцевых платьях. Город притих, сады сделались светлее. Они теперь просматривались насквозь — за деревьями летели трамваи.

Перед отъездом я пошел в последний раз взглянуть на дом. Был поздний вечер. Из глубины двора, который терялся в темноте, до меня долетали слова беседы. Голос был мягкий, неторопливый. Я опустился на край скамейки под тополями и долго сидел неподвижно, глядя на освещенные окна. Я снова был дома и ждал, когда меня позовут. Двор, казавшийся мне раньше необъятным, сжался. И город мой стал меньше. Я почувствовал, как далеко ушел от дома: армия, университет, работа, путешествия, плоские силуэты чужих кораблей на горизонте, белая прокаленная пыль пустыни... И не только пространство, но и время сжалось, и детство, бывшее некогда целой эпохой, теперь жило в памяти бедным кратким мигом.

Мимо прошел мальчик с удочкой и связкой рыбы. Окуни матово светились в темноте. Я видел круглую голову, вихры светлых волос, острые худенькие плечи. Мальчик прошел бесшумно, скользнул, как воспоминание. У меня сжалось сердце: мое детство прошло рядом со мной.

На стоянке такси толкалась по-вечернему нервная толпа. Здесь, на правом берегу реки, приметы нового города особенно бросались в глаза: лезли в небо этажи Дома быта, в закат был врезан мост строгих современных форм, над парапетами набережной парил концертный зал — пилоны, стекло, алюминий... А на левом берегу жизнь как будто остановилась: заборы, тесовые крыши, поленницы во дворах. Но все это не сплошняком, кое-где дома снесли, да и те, что остались, были готовы к сносу. Они служили лишь временным фоном для девятиэтажных зданий и смотрели сиротливо. За деревьями поблескивали купола церквушки. Под ее сводами в наше время размещались полутемные лавчонки, где мы покупали керосин, рыболовную снасть, сыромятные ремни для коньков. Но даже эта церквушка выглядела теперь иначе. Ее сохранили единственно для того, чтобы она подчеркивала чистые плоскости и стремительные линии новых зданий.

Вот идут по мосту школьницы. Этот мост, эти белые здания они видят каждый день, и значит, новый город останется с ними навсегда, и значит, он будет жить, уже живет...

Промелькнули последние городские дома. Машина вырвалась на шоссе и теперь тонко пела среди погруженных во мрак полей. Я протер ладонью стекло и в последний раз взглянул на горящие окна и уличные фонари. Машина круто повернула, и город, накренившись, полетел в ночь... Там остался мой дом, там, в неизменном прошлом, жили, не старея, мои школьные друзья, по-прежнему стояли желто-коричневые станционные постройки, окраина спала под своими тополями и по горбатой улице с дорожным сундучком в руке поднимался машинист, вернувшийся из поездки...

Неожиданно я обнаружил, что шагаю по сухой траве к аэропортовскому домику, а свежий ветер, налетающий из темноты летного поля, холодит мое лицо. Потом я услышал гул и увидел огни рейсового самолета.