Дом и дорога

НАЕДИНЕ С РОДИНОЙ

Безвольного и почти невесомого его куда-то несло — странно, боком... Так он проснулся. Вагон слегка пошатывало, под полом стлался ровный гул колес.

Первокурсник Игорь Артемьев ехал домой на каникулы. Садился он ночью и уснул неожиданно быстро, даже не успев пережить своего отъезда. В памяти осталась только резкая вонь дезинфекции. Ее запах по-прежнему плавал в вагоне, но уже слабый, едва различимый. У жесткого слова «плацкартный» был теплый, сладковатый привкус.

Игорь отбросил оконную занавеску. Вдали, за разливом матово-зеленых хлебов, в холодном полусвете спала деревушка. В березовой роще прятался погост. Над куполом церкви вились птицы. Должно быть, они кричали. И оттого, что он не слышал криков птиц и почти не различал их движений (расстояние скрадывало), вся картина казалась застывшей: тесовые крыши, зябкие деревца кладбищенской рощи, птицы, распятые на бледном утреннем небе... С чем-то похожим на удивление Игорь подумал, что все это он уже видел однажды.

В тесном коридорчике толкались пассажиры с полотенцами. Игорь прошел в тамбур, открыл дверь и вдруг так свежо, по-детски, горячим, после сна лицом ощутил прохладу летнего утра.

Бледная тень поезда скользила по траве, взлетала на косогоры, сбегала со склонов, терялась в низинах, мелькала в перелесках. С дробным грохотом поезд проскочил короткий мост и по широкой дуге вылетел к молодой роще. В глазах рябило от берез, а дальний лес с прислонившейся к нему деревушкой сквозил в просветах белых стволов и плавным хороводом, танцуя, улетал за горизонт.

Игорь вернулся к себе, приглаживая влажные после умывания волосы и чувствуя запах ягодного мыла, исходивший от рук. Проводник в белой куртке разносил чай.

Повинуясь какому-то безотчетному зову, Игорь снова вышел в тамбур. Была еще одна деревня. А может, все та же. Теперь она открылась с околицы: потемневший от времени сруб, крапива под оконцем. Банька, что ли? Над ветхой крышей, подернутой зеленоватым лишайником, курился дымок. И тут из открытой двери, из темноты блеснул навстречу отсвет жара. Кузница! И старый сруб исчез — ни звона наковальни, ни запаха окалины, ни жара из горна...

Деревня просыпалась. Синевато-белый дым поднимался над крышами и таял в солнечных лучах. Картина дышала теплом и старинным покоем. Давешнее его удивление сменилось неясным, томящим чувством.

Медленно развертывалась и убегала к горизонту равнина, а впереди, по ходу поезда, надвигалась краем темная стена леса. А потом лес кончился и снова пошли поля, мягкие покатые холмы, блюдца озер между ними — открытый, доверчивый пейзаж. Там, дома, на плоских и бесконечных зауральских равнинах, пространство не ощущалось, а здесь не только холмы, но даже открытые дали, казалось, были в движении — пространство развивалось, жило...

Игорь вдруг подумал, что не знает России, ее средней полосы. Подумал так, как никогда раньше об этом не думал, с чувством открытия, хотя никакого открытия в этой мысли не было: не он один! Сколько нас русских, не видевших срединной России, что, собственно, было и некогда звалось Русью. Он перебирал свой недолгий опыт: детство в Сибири, армейская служба в Заполярье, а теперь большой каменный город, свет его белых ночей, близость моря, остзейский ветер, чухонские болота... Игорь подумал о своих сверстниках с таким же, как у него, опытом. Они повторяли «родина», «родные места», «дом», а потом говорили «Россия». Они хранили в душе образ земли, которой никогда не видели. Все наше отсюда, думал он, наша память, история, язык. «Я никогда не был здесь, на этих равнинах, среди этих холмов, но я чувствую себя на родине. Иначе почему заходится, почему замирает сердце от одного только взгляда на эти дали и тихие небеса? Откуда внезапная нежность к этим неярким пейзажам, их власть надо мной? Ведь я вижу их впервые». Юра Демушкин, его сосед по общежитию, провел зимние каникулы в каком-то пансионате на Валдае. Он рассказывал про морозы, метели, снега и все повторял «ждал», «узнавал»... Игорь тогда его плохо понимал и только сейчас отчетливо представил себе, что должен был переживать в лесном пансионате среди снегов Юра, родившийся и выросший в Крыму.

Медленно сникал в зное ветер и замирали ленивые волны хлебов. Край поля терялся в дымке, а дальше у горизонта висела плотная, тяжелая — уже не дымка! — мгла, в которой нельзя было различить ни лесов, ни деревень.

Долгий летний день все не кончался. Казалось, он не кончится никогда. Казалось, за окнами всегда будут эти рощи, эти тени облаков на пологих холмах, медленные реки, слабое свечение воды, дощатые мостки и снова — тихие дали с синеющими лесами, разбег равнин и плавный полет холмов.

Где он все это видел? В детских снах? Или, быть, может, когда-то совсем давно, еще до своего рождения? Странное волнение охватило его. Ему вдруг показалось на миг, что он уже был здесь однажды. Иначе почему эти картины так трогали его, будили неизъяснимую печаль и наполняли душу горькой нежностью и любовью. Это была память о каких-то равнинах, реках, холмах... Сейчас он узнавал их как старых знакомцев, и чувство родства с ними окатило его горячей волной. Это была не культурная память («Родная речь», страницы книг, картины русских художников), это было что-то давнее, вековое, заветное. Он спросил себя: отец? Да, отец был родом из этих краев и теперь смотрел на них его глазами. Что-то очень русское было в этих ландшафтах — мягкость, широта, напевность. Он их видел впервые, но с изумлением обнаруживал, что понимает их язык.

Не рождаемся ли мы с этим пониманием?

В глаза било низкое вечернее солнце, тянул с полей свежий ветер, и вдруг широкой звенящей полосой над равниной пронесся дождь. За сеткой дождя Игорь увидел город — весь в садах, с одинокой колокольней над морем крыш. Это был маленький старый городок. Уездный — так о нем подумалось. Там на базарной площади еще сохранились, должно быть, торговые ряды, провинциальный гостиный двор, пожарная каланча стояла, верно, по-прежнему и, как раньше, цвела в палисадниках сирень. В домах мерцали огни и на узких улочках городка сейчас, видимо, было пустынно.

День угасал. Смеркалось над всей землей, темнела и делалась тяжелой вода, в сумеречном воздухе реяли птицы. Почти с болезненной остротой переживал Игорь эту исконную печаль вечереющих полей и медленно текущих, гаснущих рек. Ему захотелось в поля, где в низинах стелется густой туман, бродят стреноженные кони, глухо позвякивает колокольчик и носятся бесшумные тени птиц.

Кто знает, подумал он, не оставят ли эти равнины, эти холмы и деревушки как заповедники нашей старой родины, чтобы они учили нас красоте, будили светлую грусть и врачевали наши души.

Игорь подумал об этом с неожиданной тревогой, торопливо, словно собирался что-то кому-то доказывать. На поезд надвинулись высокие темные стены, замелькали трубы, огни электросварки, пролеты цехов — огромный, горящий в ночи завод. Проносились мимо бетонные утесы элеваторов, опоры высоковольтных линий, мачты ретрансляторов, антенны, серебристые шары газгольдеров. Это была знакомая сегодняшняя жизнь, но и ее он видел теперь с тем же чувством открытия, с каким смотрел утром на спящую деревушку. Рядом с поездом летело широкое шоссе, залитое сиянием ртутных светильников, и по нему мчался мотоциклист в кожаной куртке и белом шлеме.

Вокруг снова была прохладная сырая ночь. Из-за черных деревьев зеркалом блеснула гладь лесного озера и одинокий огонек на воде. Игорь долго смотрел на этот дрожащий огонь и неожиданно затосковал по людям, по их жизни, скрытой за лесами и речными излуками.

Он вышел на маленькой станции — сырой асфальт, шелест тяжелой листвы, желтый свет в окнах, запах кухни из открытой двери, девочка с бидоном молока... Он еще не уехал, а уже тосковал по чужой жизни. Кто научил его понимать пронзительную одинокость и грусть маленьких станций?

Сейчас станция проплывет мимо, скроется за деревьями, и он никогда больше ее, наверное, не увидит, и только, быть может, вспомнит однажды, и сердце его сожмется от утраты.

А он снова будет ехать и долго не сможет заснуть, и будет сидеть у окна и ждать, как подарка, какого-нибудь огня, а потом среди ночи на глухом полустанке поезд остановится, и проводник откроет дверь прямо в ночь, в поле, в сырые травы, и далекий нежный запах дыма напомнит ему о людях, о человеческом жилье; раздадутся в тишине чьи-то голоса, слабый гудок, и поезд снова тронется.

Игорь все стоял в тамбуре и не хотел уходить. Он знал, что такая ночь не может повториться. Впервые с полнотой и определенностью он почувствовал себя русским. В его душе, в крови, в каждой его клеточке никогда не виденные раньше пейзажи отозвались неожиданной острой любовью. Чем была эта любовь? Наследием поколений? Памятью? Это была память — отцова, дедова, родовая, народная... Сейчас в нем продолжалась жизнь, которая была здесь до него, без него. Исконное, давнее он переживал как свое и почувствовал, что он не один на этих равнинах.

А все-таки... Вся жизнь минувшая должна остановиться где-то.

Иногда какой-нибудь дом, рыночная площадь, лошади у коновязи, деревенский мужик с покупками или просто запах талого снега (с чего бы вдруг!) вызывают острое, почти физическое ощущение прошлого, минувшей жизни, точно ты жил в этом доме и знал эту исчезнувшую жизнь. Картина вдруг начинает дробиться, тускнеть, меркнуть в зыбком полусвете, а из него проступает уже другая картина, набирает цвет, плотность, ощутимость...

Во всяком поколении есть все поколения. Человеку пусто и одиноко в одном настоящем, с тревожным замиранием в душе пускается он в странствие во времени и неожиданно возвращается из дали лет с чувством надежды и покоя.

История — живая жизнь. Прошлое не умирает. Ты живешь потому, что до тебя жили другие. Ничто не может обречь нас на беспамятство, все мы связаны в тесный узел соучастия.

Еще не пережив волнения, ты обретаешь чувство утраченного родства, похожее на внезапный прилив счастья.

Целый день он не отрывал глаз от пейзажей за окном, он влюбился в них, по сейчас, стоя на ночном ветру, понял, что родину не опишешь в географических понятиях. В самом деле, что скажут другому эти поля и косогоры? Ведь только их он и сможет увидеть.

Родина — это память, это душевное измерение, это способность видеть и чувствовать так, а не иначе.

Он искал слова, чтобы выразить то сложное и, быть может, невыразимое, что было заключено для него в слове «родина». Как рассказать об этом? Ведь не размахивать же руками, не кричать на всех перекрестках о своей любви. Надо хранить в себе это сдержанное, строго-ревнивое чувство. Он подумал об этом с грустью, но и с надеждой тоже, потому что другой, если ему суждено разделить твое чувство, безошибочно узнает его, поймет тебя по жесту и голосу и улыбнется в ответ.

1983