Дом и дорога

ЛУКОВЫЙ СУП

Редактор решил, что мне будет интересно (не-без-ын-те-рес-но) вновь посетить... Вернуться на прежнее, на круги своя... «Сколько ты не был в этом городе? Лет пять? Семь! Вот видишь...» Ласковая улыбка. Патрон. Батя. Отец родной. Словом, решил, что будет не-без-ын-те-рес-но. Легко и привычно решает за других. Посмотрел бы на меня и увидел, как я скис, когда услышал про этот город.

И вот знакомый город, дела сделаны, и можно уезжать. Черт, командировка не ко времени и встреча эта ни к чему! Днем я не думал об Ирине. То есть боялся признаться, что хочу ее увидеть. И тут как тут он — ее муж, ее супруг — Анатолий.

— Хотите увидеть Ирину?

Я одарил его улыбкой, но на душе у меня было погано. Этот его жест — как бы дарение (не хотите ли?) — меня доконал. А Ирина уже шла навстречу знакомой танцующей походкой, раскидывая коленями полы легкого пальто.

Возле универмага была толчея, сновали лоточницы, у груды эмалированой посуды базарили цыгане. Ирина легко огибала толпу перед магазином. Я смотрел на нее и думал, как отчаянно мне не повезло. Позвонил бы утром, посидели где-нибудь, вспомнили прошлое. Есть что вспомнить. Поговорили и разбежались. Больше всего почему-то я боялся неожиданной встречи, но именно ее и получил. Это так походило на Ирину. Бывало, я возвращался из командировки и, еще не успев распаковать чемодан и разобрать бумаги, уже слышал на лестнице ее каблуки. Она вбегала с сияющим лицом и говорила, чуть задыхаясь: «Тебя видели на вокзале. Вернулся? Жив! — Она торопливо целовала меня. — Небритый, ужас!» Была в ней эта внезапность, преждевременность. Я лениво журил ее. Смеясь, она говорила, что это-то как раз и хорошо — преждевременность, что так и надо жить — впереди себя. В такой философии, наверное, есть свой резон, но тогда я больше всего хотел порядка и равновесия. Лишь позднее стал я замечать, как выцветает жизнь, втиснутая в рамки режима и контроля, как сушат ее всякие предумышленные схемы. Но к тому времени мы с Ириной поменялись местами: мои дела пошли вразнос, а она получила то, чего, в сущности, и хотела по-настоящему — устойчивость, порядок, прочность.

Ирина приветливо кивнула мне, вспыхнув при этом, но быстро справилась с волнением. Она заботливо и небрежно поправила мужу шарф — нарядный шарф из шотландской шерсти, явно купленный ею. Я никак не мог связать небрежность ее жеста с такой очевидной нежностью. И вот что странно: связать не мог, но их отношения вдруг стали мне ясны.

Они мне понравились — спокойные, сдержанные. Не то чтобы постаревшие, но другие. Даже так подумалось: постаревшие, но молодые. Я поймал себя на дешевых парадоксах: старые — молодые, небрежность — нежность... Словом, соображал я неважно.

У Анатолия было бледное, чуть одутловатое, но приятное лицо с теплыми карими глазами. В Ирине же меня не то восхищала, не то раздражала мучительная похожесть ее теперешней на ее прежнюю. Интересно, каким они видели меня? Что-то я начал заводиться.

Меня приглашали в гости, я слабо отказывался, злясь на себя, потому что не мог решить, как мне себя вести, будто надо было это решать. В самом деле, что может быть естественней встретиться и поговорить с давними знаковыми. Знакомыми? Ладно, говорил я себе, мягкость, терпимость, ровность. Да, это, пожалуй, лучше всего — ровность и даже некоторое радушие, быть может. Я бы, наверное, успокоился, если сам пришел к этому. Но нет! Они вдвоем (семья!), не сговариваясь, легко навязали мне этот непринужденный и радушный тон: мол, чего уж там, встретимся, поговорим... Короче, было решено, что я переночую у них на даче.

— Можно улететь завтра днем, — сказал Анатолий. — Есть еще рейс.

Они вполголоса заговорили между собой.

— Я на минутку к портнихе, — быстро говорила Ирина. — Потом заберу Димку и — к старикам. Димка что-то куксится. Кажется, простуда. Мать взялась вылечить, приготовила отвар. У них полно еды. Мать говорит: забери, тебе надо мужиков кормить.

Ирина мельком взглянула на меня.

Она снова бежала. Я смотрел на Ирину, стараясь найти в ней перемены. Я ждал, что во мне проснется холодная и злая наблюдательность, но, как и раньше, видел лишь знакомое. Она заметно пополнела, но по-прежнему казалась легкой и стремительной. Я вспомнил и вновь пережил это несоответствие между ее легкостью и тяжестью, которое так меня потрясало... Она летела навстречу, едва касаясь земли, я брал ее на руки и вдруг чувствовал неожиданную, такую женскую тяжесть...

— У меня дело в КБ, совсем короткое... — Анатолий посмотрел на часы. — Не хочу вас таскать за собой. У них там, знаете, пропуск надо заказывать. Может, погуляете? Денек-то сегодня! — Он сделал широкий жест, словно дарил мне этот осенний денек. — Знаете поселок на Увалах?

Я пожал плечами: дескать, кто же его не знает.

— У нас там дача. — Анатолий улыбнулся. — Как бы дача... Все не можем достроить. Вы легко ее найдете. Автобусом до Увалов, потом — вдоль поселка до дороги в лес. Там новый дачный поселок. Идите по левой стороне. Я вас встречу.

У меня был час времени, его куда-то надо было деть. Я вспомнил Анатолия: «Может, погуляете?» Но это было бы бездарно — гулять по знакомым улицам и растравлять себя воспоминаниями. Что-то обязательно зашевелится в душе, начнут расти тоска и жалость к себе, от которых потом уже не отвертеться. Знал я за собой эту привычку киснуть.

Раскинув умом, я решил уехать на Увалы. Там, в осеннем лесу должно быть хорошо — свободно, просторно, холодный чистый воздух...

С остановки автобуса (ее теперь перенесли к плотине) я хорошо видел знакомую пельменную — старое, конца прошлого века, но еще крепкое (каменный низ, деревянный верх) здание. Впрочем, здание это трудно было не заметить, как-то уж очень отдельно стояло оно от города. Рядом была река, а за нею начинались сады, гаражи, пригородные огороды, лодочная станция — город кончался.

Раньше на месте пельменной была закусочная, а еще раньше — чайная. А в самом начале здесь, должно быть, располагался постоялый двор или трактир. На задах этого строения еще оставалась ветхая коновязь. «Последний кабак у заставы», — сказала однажды Ирина. В своих художественных вкусах она не двинулась дальше передвижников, но всегда к месту вспоминала имена или названия картин, какой-нибудь пейзаж или уличная сцена вызывала в ее памяти работы любимых художников. «Последний кабак у заставы». Кажется, у Перова есть такая картина: догорающий в конце улицы ледяной закат, красноватые окна домов в сумерках, лошади у крыльца трактира. Должно быть, в этом доме и вправду был трактир. Я легко мог представить, как мужики из окрестных деревень, приезжавшие в уездный город за покупками, прежде чем пуститься в обратный путь, останавливали лошадей у коновязи, заходили в тепло кабака и пропускали стопку перед дорогой.

Мы с Ириной любили эту харчевню и зимой часто забегали сюда с мороза, в тесноту и парное тепло... Гул голосов, запах овчин и отсыревшей одежды, пар над мисками с пельменями, тесноватый уют. Выискивая местечко, мы медленно двигались между столов, какой-нибудь мужик в тулупе, сидевший над похлебкой, говорил Ирине: «Садись, девка!» — и она, в шубке и енотовой шапке, раскрасневшаяся, благодарно улыбалась, глаза ее блестели...

Самое время было выпить. Причем, неплохо это было бы сделать с Анатолием. Но я знал, что он не пьет. Об этом мне однажды сказала Ирина. «Хочет дожить до ста лет?» — спросил я. — «Нет, — ответила она. — Он говорит, что иногда ему хочется загудеть, но даже после безобидных пирушек пальцы его не слушаются... Ему надо беречь руки». После института Анатолий работал в КБ, потом перешел на опытный заводик, нашел себя в изготовлении миниатюрных инструментов. Сочинял и сам же их делал — такой умелец! Он был из породы тех мастаков, которые могут на рисовом зерне написать изречение или даже изобразить «Утро в сосновом лесу». Теперь он делал инструменты по заказам кардиохирургов и других тонкачей. Некоторые свои изобретения он запатентовал. Я читал о нем в центральной прессе.

Когда у нас с Ириной все рассохлось, когда наступила пустота, тем не менее поглощавшая все мои силы, когда на меня накатила тоска и я начал дурить и выпивать в случайных компаниях, я вечерами обязательно заходил в «последний кабак у заставы», точно надеялся встретить там Ирину. Помню, как я сидел над стаканом вина в мутно-желтом, сумеречном свете, перед закрытием пельменной, а рядом, сложив руки поверх фартука, стояла не то повариха, не то мойщица посуды и говорила: «Ну чо убиваисси, малец! Убиваисси-то чо?»

Сюда, в эту грязную харчевню я и затащил Ирину для «последнего разговора». И хотя к тому времени от прежней нашей жизни ничего не осталось и Ирина заметно отдалилась от меня, я все не хотел поверить, что она меня бросает. И вот что постыдно: не мог или не умел понять, что происходит, а ждал, надеялся...

Я взял вина, Ирина пить не стала. Она говорила спокойно, но с какой-то скрытой страстью, точно защищала и хотела сберечь мир, в котором мне уже не было места. «Нет, — говорила она, — нет... Не могу... Я должна... Тебе незачем с ним знакомиться». (Потом я встретился с Анатолием. Некрасивый, но, что называется, симпатичный. Инженер. Никакого юмора. Скромный парень, зато надежный.) Мне показалось, что Ирина сейчас встанет и уйдет. В торопливой попытке втянуть ее в разговор я схватился за первые попавшиеся слова.

«Нельзя все бросить разом», — сказал я.

«Нет, только так — разом».

«Для этого должны быть веские основания».

«Он любит меня. Это достаточное основание».

«Я тоже люблю».

«Мне хочется тепла. Тепла и прочности. Это еще одно основание».

«Тепла? Довольно скромное желание».

«Для меня и этого много. Я не избалована. Ни одно из моих заветных желаний не исполнилось».

«Так не бывает».

«Ты не слушаешь меня. Не хочешь слушать. Я устала. Устала от вечной настороженности, тревог...»

«От тревог не убежишь».

И тут она взорвалась.

«Я устала надеяться только на себя, верить только себе. Я устала быть нянькой чужого тщеславия, устала от талантливых ребят с их уязвленными самолюбиями... Я всегда была только рядом, под рукой. Меня, какой я себя знала и чувствовала, такой меня как бы и не было вовсе. Я хочу спастись...»

«Спастись? От чего? От жизни?»

«Не забирай так высоко! Спастись от одиночества. — Она помолчала. — Анатолий много работает, но он говорит о работе и о себе, когда я этого хочу. И он умеет слушать... Видишь, как немного мне надо. — Ирина улыбнулась. — Я оттаяла, живу...»

Я привязался к этому словечку «живу» и, злясь на собственную слабость и теряя себя, гаденько ухмыльнулся, словно намекая, что понял слово «живу» в самом откровенном и грубом смысле.

Ирина посмотрела на меня без всякого выражения. Монолог опустошил ее. Редко говорила она с такой горячей искренностью.

Насчет «чужих тщеславий» и «уязвленных самолюбий» я все понял. После института у Ирины был роман с одним скульптором — громоздкий такой парень с безумными голубыми глазами и неопрятной рыжей бородой. Он, помнится, сочинял какие-то решетки из кованого железа, резал алюминий, баловался сваркой, осваивал новые материалы, искал себя, все более ожесточаясь... Кажется, ни черта из него не вышло. В свое время и я сделался похожим на этого ваятеля. Мы пришли в областную газету — трое выпускников университета — полные надежд и молодого энтузиазма. Редактор улыбался и говорил про «свежую кровь, которая омолодит газету». Мы слушали, развесив уши, и верили редактору. Но организм газеты сопротивлялся притоку чужой крови и не спешил омоложаться. Статьи, которые мне казались «проблемными», воспринимали спокойно, другие — не печатали вовсе. Я ругался с ответственным секретарем, хандрил, бесился... Словом, Ирина получила еще один вариант рыжего ваятеля, правда, менее громоздкий.