Дом и дорога
- Автор: Вячеслав Веселов
- Жанр: Путешествия и география / Советские издания / Авторские сборники, собрания сочинений / Советская проза
- Дата выхода: 1986
Читать книгу "Дом и дорога"
МИЖИРГИ
Вчера мы встретили альпинистов. Пока один из них, маленький и худой, точно подросток, отвечал на вопросы Посохина, я рассмотрел остальных. Заросшие, с сухим блеском обтянутых скул, они стояли, опираясь на ледорубы, неподвижные, отрешенные от всего.
— Это эстонцы, — сказал Посохин вернувшись. — Отмахали четыре перевала вроде нашего.
Глаза его блестели: четыре перевала! Было от чего прийти в восторг. Ладно, четыре. Ну что, в самом деле, обмирать. Они прошли, мы пройдем.
— Ха! — сказал Посохин. — Для них это разминка. Готовятся к восхождению. Акклиматизируемся, говорят.
Мне стало не по себе. Свихнулись они здесь все, что ли? Готовятся к восхождению! На них и без того страшно было глядеть.
Сейчас я снова вспомнил, как тот маленький, должно быть их руководитель, односложно отвечал Посохину, нетерпеливо поигрывая ледорубом, а его братия стояла, готовая в любую минуту тронуться дальше, и тоже, видать, не могла дождаться конца разговора.
Карниз был позади. Мы вышли из тени на залитый солнцем перевал и, не снимая рюкзаков, повалились на снег.
— Ерунда, — сказал Посохин. — Нервы. Работали, забыли про мозоли, а теперь вспомнили... Смотрите — Шхара![1]
Мы сидели рядышком на высоте четырех тысяч метров с лицами, вымазанными глетчерной мазью, и с запекшимися от жажды губами. Из наших оскаленных ртов вырывалось тяжелое дыхание. Толя Ивахненко часто сплевывал.
За нами было темно-синее небо с косо подвешенной луной, а перед глазами — горячее, добела раскаленное солнце. Внизу расстилался нетронутый, нежнейшей белизны «цирк». Время от времени его переметали крутящиеся столбики сухой снежной крупы. Они срывались с вершин, танцуя летели по склонам, замирали и осыпались в центре снежного амфитеатра.
— Вздрогнули! — Посохин забросил за спину рюкзак. — Два часа ходу — и мы на австрийских ночевках. До темноты надо успеть.
Этим чаяниям не суждено было сбыться. Через полчаса нас накрыло туманом, и я потерял ребят из вида.
Из сырой пелены возник Посохин.
— В след ступай! — кричал он. — В след!
Вид у него был растерянный. Он уже дважды успел провалиться по пояс. Под нами был сильно разорванный ледник с глубокими, чуть припорошенными снегом трещинами. Не без злорадства, каюсь, я подумал, что у нас нет сейчас иного выхода, как разбить лагерь и переночевать в снегу. Посохин, конечно, может бежать дальше, но я торопиться не стану. Хватит, сыт по горло! Последние полчаса я брел нога за ногу, точно в полусне. Когда группа прибавляла шаг, я продолжал плестись по-прежнему. Моего самолюбия это больше не задевало. Я перестал что-либо чувствовать, кроме усталости и раздражения. Шпарят, не оглядываясь! А куда, собственно, спешить? Мне хотелось сесть, лечь, исчезнуть...
Я тупо смотрел, как ребята устраивают бивак.
— Шевелись! — снова торопил Посохин. — Ужинать не будем. Все равно кусок в горло не полезет. Побалуемся чайком и спать. Выходим рано, по насту. Доберемся до лагеря, там и поедим, и отдохнем по-человечески.
Палатки рвало из рук. Они оглушительно хлопали и хлестали по лицу оттяжками. Мы с Толей Ивахненко толкались у примуса, глядя, как снег в кастрюле медленно темнеет, оседает и превращается в кашицу. Внутри у меня все горело.
Мы не стали ждать, когда закипит вода, бросили в кастрюлю полпачки чая и принялись пить коричневатое, чуть теплое пойло. После того, как все выпили по кружке, я снова налил себе. Я бы мог пить до бесконечности. Мы пожевали печенье с сыром, я допил воду прямо из кастрюли, вытряхнул остатки чая в снег и полез в палатку.
Утром ко мне заглянул Посохин.
— Как мозоли?
С ломотой в теле, не успевшем отдохнуть, я сидел на спальном мешке и с тоской глядел на сырые ботинки.
— Ладно, идем.
— Говорили ведь, сделай еще стельку.
— Отвяжись, пожалуйста! Откуда я мог знать, что ботинки так разносятся. Два шерстяных носка, прокладка из войлока... Думал, обойдется.
Мы спустились в ущелье и зашагали по гребню морены. Слева в утренней дымке плавала Безенгийская стена. Когда солнце вырывалось из-за облаков, ледники разом вспыхивали, их слепящий свет резал глаза. Изломы вершин, горящие на солнце ледники, грохот камнепадов — в другое время я, пожалуй, сумел бы оценить все это. Но сейчас меня больше занимали собственные мозоли. Я постоянно чувствовал тяжесть рюкзака, ныла спина, покалывало в груди.
Ну вот, слава богу, и лагерь. Босой парень возится с примусом, кто-то настраивает транзистор, две девушки умываются у ручья. Тур, сбивая камни, осторожно спускается к воде.
— Верка! — кричат девушки. — Твоя коза пришла.
Я сбросил штормовку и с кружкой в руке спустился к ручью. Это был долгожданный миг!
— Не пей! — крикнул Посохин. — Сейчас сообразим чайку. Крепкого горячего чаю, а?
Я чуть не наорал на Посохина. Мне все трудней становилось выносить его шуточки и приказы, эти «не пей», «не делай», вечное его «давай». Я старательно вымыл кружку, отыскал камень поближе к воде, уселся, словно собирался выпить весь ручей, и только тогда сделал глоток.
Недалеко от меня, вокруг гудящего примуса сгрудились альпинисты. Они только что вернулись с восхождения, стояли с дымящимися кружками и слушали парня в простеганной пухом куртке из розоватого шелка. До меня долетали слова «шагать», «группа мышц», «гипоксия»... Мне сделалось тоскливо. Все, подумал я, конец. Не пойду.
Когда я вернулся к своим, парень в розовой куртке уже разговаривал с Посохиным. У альпиниста были темные с проседью волосы и грубое обветренное лицо.
— Сейчас проходят и нависающие стены, и вертикальные, гладкие, как зеркало, любые, — говорил он. — Сейчас куда угодно можно залезть.
Уже спелись. Рыбак рыбака...
— Нет, — говорил альпинист, — консервы стараемся не брать. Мясо готовим сами. Какое? Лучше говядину. С баранины пить хочется. Отбиваем, жарим, складываем в мешочки из полиэтилена и заливаем салом. Так мясо можно долго хранить.
— А хлеб? Сухарики?
— Да, сухари. Есть время, печем галеты.
— Из какой муки?
— Какая под рукой. Только масла туда побольше.
Такие беседы Посохин мог вести часами. Я прошел у него за спиной и сел на камень. Но Посохин меня заметил.
— Пресса, — сказал он, кивнув альпинисту. — Напахался от души. Больше в горы, говорит, не пойду.
— А зачем вы взяли его на «четверку»[2]? — Парень приветливо посмотрел на меня. — Впервые в горах? Ну и как?
— Никак.
— Перевал тяжелый?
— Я еще на подходе сдох. Мы два дня шли по морене. Только и забот, что под ноги глядеть. Это немного не то, на что я рассчитывал. Остановиться бы где-нибудь в селении: сваны, балкарцы, другая жизнь... А тут прешь и передохнуть некогда.
— Приходится.
— Зачем?
— А зачем люди бегут на сто метров? Зачем вообще спорт?
— Какой там спорт! У вас ведь целая индустрия: крючья, кошки, шлямбуры, молотки. Вам и лекции по физиологии читают. Я слышал, о чем вы тут говорили: мышечная работа, гиперфункции сердца... И все для того, чтобы забраться повыше. А я вот приеду на будущий год и пойду один на Джанги-Тау... Красивое название!
— Ходили тут... — Парень помолчал. Я заметил, что он улыбается. — Когда пойдешь, дай знать. Спасать придется.
— В самом деле?
— Точно. Найдут, особенно не радуйся. Выматерят, а могут и поколотить. Здесь не любят самодеятельности. Как-то вернулись зимой с восхождения. Сидим в палатке, пьем чай, размякли. Вдруг из города по рации: «Группа потерялась!» — «Бросьте, — говорим, — нет здесь у нас никакой группы». — «Самодеятельность! — кричат. — Студенты из Москвы». Там их, оказывается, родители допекали. Прилетели — и в совет по туризму. И сразу в крик: «Где мой сын? Где моя дочь?» Тут кто-то из наших вспомнил, что мельком видел этих недотеп в лагере, вспомнили девочку в голубой куртке. Прикинули, куда они могли двинуть. Стали собираться. А что делать? Пошли злые. Хорошо, что быстро на след напали да погодка была... Короче, на вторые сутки нашли их. Сидят голуби под скалой, кончаются. Переморозились все к черту, кожа на лицах лохмотьями, голодные. Они, умники, шоколаду в горы набрали! У одного острый гастрит. Сделали парнишке промывание...
— Выходит, и со мной обязательно что-нибудь случится?
— В горах всякое бывает. — Альпинист пошевелил губами и ровным голосом, словно продолжая разговор с Посохиным, сказал: — У меня в прошлом году друг погиб. Они пошли на Восточную Мижирги с юга, по правому контрфорсу... — Парень поднялся. — Пойду похлебаю щей. Мы неделю орехи ели.
Посохин подождал, пока альпинист скроется за палатками, потом спросил:
— Что делать будем? Я тут сказал: мол, отдохнем, починимся и пойдем дальше.
Он выжидающе смотрел на Толю Ивахненко. Вот тоже, связался черт с младенцем! Без меня они пойдут, но если Ивахненко откажется, всем придется спускаться в долину. Вчера на перевале Толя, говоря словами Посохина, крепко наелся. Но теперь он молчал. Ждал, что я скажу. Ему просто не повезло. В горах шли дожди, две ночи мы ночевали в снегу, и ангина, которой Ивахненко переболел весной, дала о себе знать.
Посохин повернулся ко мне.
— Идем?
— Нет.
— Остались-то пустяки. Перевалим Верхний Цанер, а дальше легкой ногой.
— Я не пойду.
Посохин смерил меня долгим изучающим взглядом. Он, видимо, надеялся прочесть на моем лице выражение ущемленной гордости, стыда, быть может.
Я не чувствовал угрызений совести, когда впервые сказал «нет». Боль и усталость притупили тогда все чувства. Но сейчас я бы не смог ответить, почему отказываюсь идти. Я сидел в тренировочном костюме, ощущая босыми ногами нагретый щебень. Усталость прошла, боли тоже не было.
— Послушай...
Посохин решил прибегнуть к последнему доводу: мужество, выдержка... Незатейливая мораль спортсмена. Он мог всю душу вымотать.
— Жора, что это за парень?
— Инструктор по альпинизму. Они только что вернулись со скал. Все семь дней, говорит, был дождь. А потом, знаешь, эти ночевки на скальных полочках: привязался, ножки свесил и непонятно, то ли дремлешь, то ли дрожишь... В прошлом году с ленинградцами он сделал полный траверс Безенгийской стены. Железный парень! Кстати, сколько ты ему дашь?
— Лет сорок, наверное.
— Он твой ровесник.
— Укатали Сивку крутые горки.
Посохин холодно посмотрел на меня и заговорил вполголоса, точно заговорщик:
— Обмишурились мы с вами. Да кто знал, что столько снега в горах. Решено: сходим с маршрута. Теперь одна забота — не проболтаться. А то ведь со стыда можно сгореть. — Он говорил противным шепотом. — Значит, так: отдыхаем, мол, то да се и на Цанер. А сами пораньше встанем и тихонько в долину, в город, по домам.
За ужином Посохин снова принялся кадить альпинистам. Эти разговоры мне наскучили еще в клубе. Туристы приходили на свои слеты загорелые, с бородами и запасом потрясающих историй. В общем, глядели молодцами. Но что-то искусственное виделось мне в их восторженности, какая-то ненатуральность была в этих разговорах про риск, очищающий душу. Я пытался спорить с туристами. Разумеется, суждения мои казались им обывательскими. Сейчас у меня не было охоты подзуживать Посохина, но я неожиданно спросил, почему они ходят в горы. В самом деле, не любовь же к пейзажам толкает их.