Повести и рассказы

III

Злободневность содержания рассказов и повестей Буткова, своеобразие подхода к актуальной проблеме — изображению социальных низов, все это вызвало журнальную полемику сразу же после появления первой книги «Петербургских вершин».

Одним из первых выступил с отзывом о книге враг демократизации литературы Фаддей Булгарин. Книга Буткова была разрешена к печати 7 сентября 1845 года, а уже в ноябре о ней появился фельетон в «Северной пчеле» (№ 243). С первого взгляда могло показаться, что Булгарин относится к «Петербургским вершинам» сочувственно. Он говорил о том, что книга заставляет «мыслить и чувствовать», что автору свойствен ум, «чистый юмор» и наблюдательность. Однако всем содержанием своего фельетона Булгарин обнаружил, что его похвалы — не более как хитрый политиканский ход. Смысл отзыва заключается в противопоставлении Буткова — Гоголю, в извращении содержания и направленности «Петербургских вершин». Именно такова суть утверждения о том, что у Буткова, в отличие от Гоголя, «достоинство не в грязных картинах, а в истине», что «Гоголь смешит карикатурами и… пишет картины грязью», а Бутков «рисует с натуры и светлыми красками». Воздав эту «хвалу» Буткову, Булгарин тут же проболтался о ее цели, заметив; «Некоторые журналы, разумеется, употребят все свое усилие, чтобы уничтожить г. Буткова за то, что „Северная пчела“ его хвалит… и за то, что при его имени вспомнили имя Гоголя, как творца натуры 15 класса…» Но Белинский разгадал приемы продажного критика и вскрыл их в своей рецензии на «Петербургские вершины». Одобрительно отозвавшись о книге, Белинский, в противовес Булгарину, указал, что у Буткова талант не юмористический, а чисто сатирический, то есть обличительный. Бутков «умеет заметить смешную сторону предмета и схватить ее. Этого мало: у него не только виден ум, но и сердце, умеющее сострадать ближнему, кто бы и каков бы ни был этот ближний, лишь бы только был несчастен»[4].

В своем отзыве Белинский отметил также и недостатки первой книги «Петербургских вершин», ее неровность, обилие описаний, но заключил, что у Буткова есть ум и дарование, что он умеет иногда «говорить довольно оригинально о вещах самых простых»[5]. Когда же вышла вторая книга «Петербургских вершин», Белинский нашел ее «гораздо лучше первой», добавив: «хотя и первую мы не нашли дурною». Подчеркивая оригинальность этого писателя, он писал: «Может быть, талант г. Буткова односторонен и не отличается особенным объемом; но дело в том, что можно иметь талант и многостороннее и больше таланта г. Буткова — и напоминать им о существовании то того, то другого еще большего таланта, тогда как талант г. Буткова никого не напоминает — он совершенно сам по себе. Он никому не подражает, и никто не мог бы безнаказанно подражать ему. Вот почему особенно любуемся мы талантом г. Буткова и уважаем его. Рассказы, очерки, анекдоты — называйте их как хотите — г. Буткова представляют собою какой-то особенный род литературы, доселе небывалый»[6]. Благожелательно отозвались о первой и второй книге «Петербургских вершин» и другие критики. Они отметили не только одаренность, наблюдательность, ум автора, но, в пределах цензурных возможностей, намекнули на ее социально-обличительное направление. Так, в газете «Русский инвалид» было сказано о свойственном книге Буткова «желчном остроумии», «негодующем взгляде на общество и жизнь»; «Литературная газета» подчеркнула, что благородное направление и юмор Буткова часто навевают на душу грустные мысли.

Сочувственно встретил книгу Аполлон Григорьев, посвятивший ей обширную рецензию в «Финском вестнике». Вместе с тем против Буткова ополчилась реакционная критика. Н. Кукольник писал в «Иллюстрации», что Бутков вступил на «скользкий путь». Злобное недовольство критика Л. Бранта вызвал самый замысел книги: «Все четвертые, пятые и шестые этажи столичного города С.-Петербурга попали под неумолимый нож г. Буткова. Он взял, отрезал их от низов, перенес домой, разрезал по составчикам и выдал в свет частичку своих анатомических препаратов». Когда вышла вторая книга «Петербургских вершин», булгаринская «Северная пчела» заявила, что «надежды, возбужденные первой книжкой, уменьшились», и негодовала по поводу того, что Бутков избрал в качестве героев «маленькие и низкие характеры».

Однако и в критике прогрессивной о Буткове встречались суждения отрицательные. В. Майков, в общем одобряя «Петербургские вершины», утверждал вместе с тем, что Буткову не хватает «мыслительного элемента», с чем не согласился Белинский[7]. По мнению Майкова, Буткову недоставало двух важных условий — «верного сознания своих сил и богатого внешнего содержания для ума, материалов для выработки идей — одним словом, науки, которую нельзя заменить наблюдательностью…» П. Анненков относил Буткова к направлению, которое основывается на ложной сентиментальности, псевдо-реализме, смещении фантастического с анализом «бесконечно малых»[8].

Для того чтобы разобраться в этих оценках и представить действительное место Буткова в литературном движении этого времени, необходимо обратиться хотя бы к краткой характеристике направления, к которому он примыкал, и к судьбе его главной темы.

Плеяда писателей-реалистов, выступивших в 40-х годах, сделала «анатомическое» изучение жизни, проникновение в ее тайники, основой своего творчества. Белинский именовал этих писателей представителями «новой школы», объединенной, при всех идейных и художественных различиях, общими принципами. Эту школу он именовал также «натуральной», термином, который употреблялся тогда им в демонстративно-полемическом плане, как бы в противовес реакционной критике, третировавшей «натуральность» (то есть реалистичность). Знаменем новой школы было творчество Гоголя, которое «смело вторглось во все стороны действительности, вызвало наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь…»[9]

Среди достоинств новой школы Белинский подчеркивал ее массовость. По сравнению с пушкинским периодом, когда круг писателей был узким, литературное движение 40-х годов отличается значительной широтой. На страницах лучших русских журналов рядом с Герценом и Некрасовым, Гончаровым и Островским, Тургеневым и Щедриным выступали многие писатели, которые по силе своего дарования, конечно, не могут быть сравнимы с корифеями русского реализма, но которые в той или иной степени следовали гоголевскому направлению. Белинский с большим вниманием следил за их творчеством, с одобрением отмечал их успехи, отстаивал от нападок реакционной критики, поносившей их за принадлежность к «новой школе». Среди этих писателей были имена, известные в истории литературы, такие, как Д. В. Григорович, И. И. Панаев, Е. П. Гребенка, В. А. Соллогуб, или менее известные, как Я. П. Бутков. Показательно, что в произведениях этих писателей встречаются не только мотивы, но и герои гоголевских произведений, часто поставленные в новые ситуации и тем самым проявившие по-новому те или иные особенности своего характера. Новая, «натуральная» школа выступила как организованное литературное направление со своими сборниками, журналами, творческими манифестами.

Сборник Буткова «Петербургские вершины» с открывающим его своеобразным манифестом появился в том же 1845 году, когда вышел и программный сборник статей и очерков «Физиология Петербурга»[10]. Во вступительной статье к первой части сборника Белинский от имени всех авторов указывал, что вниманию читателя предлагается «опыт характеристики Петербурга, несколько очерков его внутренних особенностей… Читатели найдут, может быть, в некоторых, если не во всех, из наших очерков петербургской жизни более или менее меткую наблюдательность и более или менее верный взгляд на предмет, который взялись они изображать»[11]. Некрасов же в статье, напечатанной анонимно в «Литературной газете» (1845, № 13), писал, что цель «Физиологии Петербурга» заключается в том, чтобы «раскрыть все тайны нашей общественной жизни, все пружины радостных и печальных сцен нашего домашнего быта, все источники наших уличных явлений; ход и направление нашего гражданского и нравственного образования; характер и методу наших наслаждений; типические свойства всех разрядов нашего народонаселения и, наконец, все особенности Петербурга… Добро пожаловать, книга умная, предпринятая с умною и полезною целью! Ты возложила на себя обязанность трудную, щекотливую, даже в некотором отношении опасную… Ты должна открывать тайны, подсмотренные в замочную скважину, подмеченные из-за угла, схваченные врасплох; на то ты и физиология, то есть история внутренней нашей жизни, глубокой и темной, прикрытой мишурой и блестками, замаскированной роскошными фасадами, вкусными обедами, наружной чистотой и блеском, отражающими и переломляющими луч истины, который нахально хочет проникнуть в ее тайную внутренность!..» Некрасов отмечал, что сборник имеет «достоинство правды, весьма важное и даже главное в сочинении такого рода». Прокламированное в сборнике «Физиология Петербурга» направление было теоретически обосновано Белинским. В обзоре русской литературы за 1845 год он подчеркнул, что новая школа в качестве одной из своих задач ставит обращение к так называемой «толпе», избрание ее своим героем, глубокое ее изучение. Та же линия была продолжена «Петербургским сборником», вышедшим в 1846 году и содержавшим произведения Достоевского («Бедные люди»), Герцена, Тургенева, Панаева, Некрасова и других.

Основная устремленность произведений Буткова, его герои и образы полностью находятся в русле принципов «натуральной школы». Именно потому нападки на писателей этой школы, которые шли из «Северной пчелы», «Маяка» и других, такого рода изданий были однотипны с теми, которые адресовались Буткову, — обвинения в пристрастив к «толпе», «сальности», «грубости», «грязи» и т. п. Не устраивала реакционных критиков и трезвая правда, с которой писатели «натуральной школы», и в том числе Бутков, изображают социальные низы. В рецензии на вторую книгу «Петербургских вершин» критик «Северной пчелы» Л. Брант, утверждая, что Бутков, «очевидно, покушается сблизиться с мнимо-„натуральною школою“, требовал искать „на чердаках бедности трогательной, благородной“: тем самым критик выступал против трезвого реалистического взгляда на положение и судьбы „маленьких людей“».

Своеобразие Буткова, как мы видели, заключается в том, что он не только сочувствовал своим героям — бедным чиновникам, обитателям «петербургских вершин» и подвалов, но и критически оценивал их приниженность, смиренность и особенно ситуации, когда «маленький человек» перерождался в хищника, эксплуататора своего же брата. Именно этими своими чертами Бутков занимает хотя и скромное, но свое собственное место в «натуральной школе». Конечно, влияние Гоголя на Буткова было очень сильным, часто оно сказывалось в прямом подражании. И все же при всей несоизмеримости таланта Буткова с гением Гоголя, Бутков внес и кое-что новое в изображение бедного чиновника, по сравнению с гоголевской «Шинелью». У Буткова мы находим образы людей, которые, подобно Акакию Акакиевичу, никем не защищены, никому не дороги, никому не интересны. В произведениях Буткова звучат ноты сурового осуждения приниженности и забитости бедных чиновников, сатирическое осмеяние узости их мирка, мотивы, которые свидетельствуют о понимании писателем социальной опасности, которая таит в себе психология примиренности с судьбой.