Музей «Калифорния»

А если без лирики, надо показывать знание новой моды: забота о safety. Блядское слово, «сэйфти» проникает в цвета одежды глубже любых клубничных разводов, у него бледно-синие, бледно-зеленые цвета, нейтральные цвета недостоверной больничной безопасности. Мы за полдня пытаемся превратиться в людей, которые не делают вид, что беспокоятся о чем-то, кроме собственной жопы, а беспокоятся на самом деле. Удивительно, но выходит плохо. Да что там, выходит полный провал: люди, как одержимые — у кого, конечно, хватает сил, — скупают предметы, чтобы оставить тех, кто без сил, без предметов, люди штурмуют склады и выставки предметов, пытаясь заполнить вымытую пустопороду на твердые, имеющие денежную ценность вещи, и кажется, примерно на полчаса, что даже получается.

Коту куплен огромный мешок жратвы — моя инвестиция в пирамиду ужаса, — но в целом ничего не меняется. Продолжает невидимое движение невидимый убийца смыслов, бесстрастный гаситель звуков. Я подумал: невозможно будет об этом написать не потому, что происходит прямо-таки ужасное, а потому, что структура колеблется и меняется, и нет смысла служить через текст прежним структурам, с их главами, частями, томами, разделами, если вылупляется прямо из тела дряхлеющего человечества Чужой, и если через десятилетие он предъявит иные структуры, вовсе не похожие на этажи или комнаты, то поздно уже заниматься сооружением для него здания. Не узнать мне, в чем он пожелает жить.

Я смолк, заперся в прохладном кабинете, обмазался работой и следил, боялся вместе со всеми. Первая волна сомкнулась над нами ранним мартом, догнала нас одними из последних. Даже странновато уйти так далеко на запад, что все потоки докатываются до тебя столь поздно, что начинает казаться, что тебя может даже миновать. Но нас не миновала участь сжаться, запереться, а выдалось тогда на редкость сладкое, вымеренное лучшим алхимиком лето, похожее на образец из книжки-раскраски. Его было запрещено трогать и облизывать, и оно билось в окна — будто бы для нас, а на деле ни для кого, лишь обусловленное тем, что тут всегда лето. Take it or leave it.

И все другие истории меркнут, все сужается, как в какой-то чертовой желтой воронке, — стремясь превратиться в одну передавленную, набухшую историю-глыбу. Она уже себе самой должна казаться неподъемной, и кажется, даже время застрянет в ней, так и будет теперь трепыхаться, будто в сетке — КОВИД КОВИД КОВИД КОВИД — его со мной никогда не было, но он свил во мне гнездо. Он никогда не касался моей семьи и пустых комнат моего Музея, по коридорам которого бродят лишь редкие странницы; но воображение построило для него целый гостевой дом, втрое больше, шире моего дома. Все будто вспомнили, что дышат и что понятия не имеют, как дыхание устроено.

Здесь я попал в немного привилегированное положение: с дыханием через болезнь я работаю тридцать лет, то есть дольше, чем говорю и пишу, и последние пару лет выдалось мне немало сражений за ровное, полное дыхание. Ничего я не делал так отчаянно и упрямо, как учился дышать через болезнь. Болезнь во мне не переставала, лишь сжималась до размеров орешка, и пускала сезонно корни, и мнимо умирала, но время не смывало ее, возможно, потому что болезнь едина со временем — болезнь самой жизни в том, что она стремится вытечь и протечь дальше, чем я осознаю. И я тренировал дыхание в болезни: быть юрким, быть упругим, знать, как надуться и как выпустить воздух, — знать пропорции и ритм. Когда не можешь ходить, говорить, есть, а тратишь всю волю на дыхание, то по правилу десяти тысяч часов делаешься однажды мастером дыхания. Да, еще делаешься инвалидом — буквально invalid — не-пригодным — ты не пригоден, на мне этот штамп… как отметка на заводе, с которой я отправился на конвейер капитализма, — но все-таки делаешься и мастером тоже.

Никаких историй не остается, кроме историй болезни, и никому не нужное мастерство дышать становится твоей вотчиной… Короче говоря, я пришел приготовленным на эту войну, где против крестьян, спящих крепко после пахоты, накануне пахоты, ранней весной, глубокой зимой — чертов Хозяин применил биологическое оружие. Как и все, я не знал, что объявлена брату-крестьянину война, но выучил, какова дыхательная помпа и как ею пользоваться, и выучил, что будет в дни, когда она перестает работать. Дни, когда изобретаешь мнительную бездну в себе, самопознающую дыхательную науку, замешанную на владении неостановимой грудной помпой — то, о чем большинство никогда не вынуждено задумываться. Нынче они со мной в одной лодке, и им до смерти страшно сдохнуть.

Тем более, что задыхаться обидно, мне-то не знать. Все ринулись за туалетной бумагой; тут, в Калифорнии, помешались на том, чтобы заткнуть свой ужас через анальную дырку, я думаю, они не понимают, что вечно живут в состоянии перманентно сжатого от ужаса ануса и постоянно мечтают гладить, массировать — короче, как-нибудь расслаблять его. Это напряжение почти непереносимо — по крайней мере, сосед готов стоять в бесконечной очереди, чтобы купить заветные рулоны, чтобы заполнить корзину вещами, что угодно, только бы не встретиться. Дороги опустели и ни разу за весь следующий год не заполнились снова, люди запрятались в норки, бизнесы вроде нашего, где я служил в полубессознательном состоянии, начали процветать, будто похоронщики времен войн и чумных жатв.

Газ и энергия ходят не только в постоянном поступательном движении вверх — к чему-то лучшему, освобождающему. Есть и целая энергия в индийском пантеоне, отвечающая исключительно за нисходящее движение, вниз и прочь, в сторону низшего состояния. Можно не применять это знание, но лучше иметь его в виду. Когда вниз спускающаяся энергия и вверх поднимающаяся прана сталкиваются, происходит микровзрыв, он называется сердцебиением и случается обычно, как несложно догадаться, в центре груди. Тебе отмерено их немало, этих микровзрывов, течение газов и энергий нельзя останавливать, если только не готов к тому, что остановится само сердце. Прану можно спутать с кислородом, но индийцы говорят, дело хитрее: кислород, мол, держит и разводит жизнь по клеткам физического тела, но физическое — не последнее и не первое, что существует. Сперва ты срисован с чертежного стола как духовная наметка, и поскольку он не может быть мыслью в вакууме — ему также надлежит иметь энергетическую подпитку, основу и переносящие структуры, вот тут-то и появляется прана — мглистая величина в скукожившемся мире.

Скукожилось все, чем я хотел быть, страх перед остановкой дыхания остановил меня раньше самой смерти. Стало невозможно хотеть куда-либо отправиться, что-либо сделать. Я был парализован вместе со всеми, только берег дыхание, я только экономил силы, ведь если завтра не станет достаточно дыхания, то это значит — послезавтра не будет пробуждения. Будет постоянная тьма. Затем я истратил три полнокровных года дыхания, чтобы прийти теперь ко тьме? Кроме тьмы, ничего нет, это жутковатое признание, его приходится заедать работой, утомительным, рутинным трудом, мозг одержим, мои руки перестали функционировать нормально. Я не могу быть автором ничего значимого… Я кротовая нора смыслов и замыслов, я вор, похититель чужих содержаний, не производящий в ответ ничего, кроме переваренных слов, газа, устремленного вниз, но даже в том нет заслуги, через все движется огонь, создавший правила и закономерности. Огонь — это главный житель Вселенной, он проносится через нас, разгоняя события до состояния, когда наблюдающему начинает мерещиться, что с ним что-то происходит, что кто-то рассказывает ему историю. Или, может, это им, как тряпичной куколкой, рассказывают?..

Как бы то ни было — набухшая история эпидемии и карантина казалась непобедимой, непреодолимой, и вдруг к летним месяцам двадцатого — двадцать первого растворяется в жарком пугающем видении: я вижу, как все мы застреваем именно там, где поймала нас останавливающая сила болезни, задержанное дыхание. Все в порядке. Откуда столько этой драмы, ведь лето настало?!. (Правильнее — продолжилось.) Я, как всегда, в тысячный райский день, пойман подле зеленого склона, между холодным Тихим и раскаленной пустыней, и здесь бормотание мое совершает последнее усилие, последний рассказ, после которого все сворачивается в молчание, становится не с кем говорить. По улицам вдруг снова ходят люди, но сходиться с ними непривычно и гадко: я узнаю их глубину и суть — пустая их порода выдала себя, и ее не собираюсь забывать, я буду помнить. Вздымаются новые ценности: переизбыток хочет всех одарить, в Америке в полный рост расправляет плечи призрак социализма, всем так не хватало его, все задыхались без него…

Пришел век левого крена. Равенства не хватало, здоровья, образования — у этого общества давно достаточно изобилия, чтобы раздать всем. Мы надежно уселись на троне из костей и мяса, мы правим половиной мира, а еще за половиной присматриваем, и из обеих половин Хозяева наши тянут соки, сцеживая немного нам, крестьянам, пашущим четыре сезона без продыху.

Змея социализма жалит доводами о великой справедливости, законе, который, как нам мерещится отсюда, из невежества, можно воплотить через говорящую машину, я назову его просто «И.» — Интеллект. Зачем уточнять, что он искусственный? Мой интеллект — точно искусственное насаждение, нарост на гармоничной стройности природы, призванный прогнать поскорее, через вертлявую нервную сериальную мыльницу, множество глубинных звездных сюжетов. Например, сюжет об огне и воде: огонь, чтобы остановиться и понаблюдать за порожденным им свечением, должен натолкнуться на воду, попытаться побороть и уничтожить ее, а вместо этого в возникшем пару являются призраки носорогов, людей и птиц, эхо голосов, не имеющих настоящих исходников, просто шепот, эдакий «бз-з‐з», сводящий с ума, появляющийся в одной отдельно взятой голове и проникающий в соседние.

И. да рассудит нас! В тайне все мы ждем его: должен прийти следующий Спаситель, ведь множатся предвестия. Книги, фильмы, песни, разговоры «знающих»… Шепотом наполняются открывшиеся после карантина малолюдные бары и молельни. Ждут его как никогда прежде, ждут величайшего распределителя достатка. Всего на всех хватает, и по крайней мере точно должно хватить всем прав: быть услышанными, замеченными, накормленными. В вену Америки вкалывают нечеловеческое количество денег-энергии, а ей хоть бы хны, из чужой боли она возьмет адреналина, и деньги потекут рекой: ради корки хлеба больше не портит нищий капиталист-писатель зрение, осанку, по пятьдесят часов в неделю не приходится РАБотать. Новоприбывшие американцы, натужно делающие все, чтобы стать этим призрачным «American guy», надутым из кино и жвачки, жертвуют и бóльшим, и все это в каких-то три месяца обесценивается, заливается небывалым, невероятным богатством, быстро утомляющей ленью, вкручивающей в мозги странную мысль, вызывающую оторопь: можно не делать вообще ничего, все уже и так разлито в воздухе и на земле, и нам точно хватит!..

[Последнее. Добавлено, чтобы дать слово Дамиану и закончить]

Поскольку история эта не может не заканчиваться возвращением на запад, на южный запад, выхолощенный слишком мягким, слишком долгим летом — мы с Дамианом летим в Москву. Книга должна жить, и мы берем дорогущие билеты и рвемся через полмира домой. Пора. Надо увидеть отечество после исторического события, о котором как-никак будет несколько строк в справочниках будущего. Это заканчивается в сумерках московской не просыпающейся осени — там же, где началось, — и параллельно с нами будет жить вечное калифорнийское лето, но его давление наконец ослабнет и будет время записать форму. Я должен рассказать. И вернуться оттуда на запад.