Музей «Калифорния»

Ладно, еще в этом жанре невозможно кончить. Это такой непрерывный будет акт, может, я хоть этим войду в историю?.. Непрерывная книга. Она приподнимется, я бы сказал, на второй трети — ей бы взмахнуть крыльями и чуть пророческой сделаться, словно я проповедую, знаешь?.. (снова стряхиваю пыль с кончика сигареты, снова она меняет позу, но странная коленка перестает быть привлекательной, чудо чудесное, как стремительно рождаются и гаснут эти микро-смыслы во мне, это был бы самый короткий подкат в истории, если бы он состоялся).

Но долго эту ноту длить не удается. Слишком не практично. Практическое? Думаю, практично было бы сообщить, во‐первых, с кем я спал, а во‐вторых, где работал. Вот эти сюжеты на века. Дальше, на третьем месте, всякие пороки: как начал курить, как бросил, какие наркотики попробовал и на что они похожи. На четвертом месте сюжеты книг и рассказов, написанные там, — без них-то будет непонятно, что книга о писателе, разрушившем свою судьбу, здоровье, чтобы почиллить — то, что он не успел в институте, а так, фигня. Ну а дальше — пятая часть должна быть вереницей фотографических снимков (пресловутые списки).

Нью-Йорк, Вашингтон, Бостон, Майами (о, самый бесполезный и тупой город, который я видел, это точно), Феникс, Вегас, Сан-Франциско, Портленд, Сиэтл, Лос-Анджелес, разумеется, куда ж без этой дырки в жопе, Чикаго (на удивление достойное место, это самое вменяемое после Москвы, в чем реально можно жить, если ты подписался быть урбанистом, капиталистом, отцом, гетеросексуалом), Остин, Даллас, Сан-Антонио, Детройт и Денвер, Шайен (уезжая из Вайоминга, не забудьте погасить свет), Хелена и бесконечные маленькие городочки, полустаночки, туристические вывесочки Монтаны-Айдахо-Небраски-Нью-Мексико.

По-моему, пятую часть запросто может занять одно их перечисление, если бы я взялся давать им по одному предложению (ты, впрочем, видела, какой длины я научился тут вить предложения, это тупые понты, предсмертная агония автора). Вот такого ждали, и я сам ждал, а проросло что проросло.

Ну ладно, так что там с твоим?.. Извини, это делается навязчивой идеей, похоже, я передавливаю, но что поделать? Не могу запретить себе думать, что девушка Лана — тоже писатель, Вселенная, автор авторов, а значит, могла бы быть чем угодно, но отчего-то отказалась. Отчего?.. Я ведь рассказал тебе свою историю. В ней остается буквально один последний диалог, но он уже и сама знаешь к чему подводит. Этот спич надо чем-то кончать, и пока ты трезвеешь, пока тебя отпускает, я успеваю вшифровать в него последнее завещание, последнюю структуру».

(Я закуриваю третью сигарету, над башней вырастает облако мглы размером с Галактику, и она применяет это как excuse, чтобы попрощаться и ничего не говорить, в последний раз я бросаю взгляд на коленки: странно — на правую мне плевать, а левая дышит сексом. Я бы трахал во имя одной только левой коленки, и все. Такое бывает вообще? Или это выдумка, чтобы набрать «классы»?..) Дамиан поднимается, отдает честь, кривляется, хохочет, падает на пол, трясется, охваченный пламенем эпилепсии, все делает, чтобы сойти за полезного безумца.

И вот шторм падает на башню, смывает нас в водоворот событий, ослабляет игривое давление финала, смывает сумасшедший зной, чтобы я, умытый и свежий, пришел к ней. Снова черный двойник занимает левую сторону стола, по левую руку от меня, никто его не видит, и снова я перевожу с призрачного на английский, а с него на русский — двойной перевод, следовательно, тройная потеря смысла.

Я двигаюсь к последнему диалогу своего возвращения в Россию, своего escape’a из бесконечного сухого лета, но вдруг двери лифта распахиваются, и кто-то черный, недостоверный врывается в пустой банкетный зал, где третья сигарета — единственный мой доподлинный спутник, — и я с удивлением обретаю силу видеть призрака. Призрак Ланы, как мой Дамиан, только легче, певучее, насквозь проходит через Дамиана и врастает передо мною в пол, я роняю изо рта сигарету и успеваю услышать сквозь поднявшийся рев ветра поспешное: «Не вышло у Ланы оттого же, отчего не выйдет у тебя: желание обладать, желание радоваться и гневаться. Много желаешь, а даже желать освобождения от желания — значит тоже желать! Много хочешь внешнего, а пишешь про внутреннее, на потеху пишешь, на потребу. Мы-то видим насквозь. Думал, зубки ей заговорил? Не тронь, не тронь ее! Ни глотку ей не трожь, ни коленку. Нет, ничего она тебе не сказала, не было ничего, не было! И про вторичность она сказала, только чтоб ты отъебался, не ясно что ли?.. Всех она вас видит насквозь, лучами-лазерами режет. Думаешь, не режет? Да она прирежет тебя одной левой, ей даже делать замах не надо, ты встанешь на коленки, и она прирежет, понял?!. Ты кого вторичным назвал, гнида?!»

Как удивительно красив сизый этот дым, не так ли?.. Я, чтобы успокоиться, засмотрелся на него: спираль, никогда не приготовленная для следующего возвращения и не знающая, в какую спираль ее закрутит… Здесь бы стоило заприметить какой-нибудь дальний образ, какое-нибудь дальнее сравнение, мол, сказать ей, опостылевшей Ланиной двойнице петербургской, и тем ее вовсе низвести из рукописи, как недоразумение, закравшееся по дефекту чертежному:

«Изыди! Как исходит человек в забвение, в несуществование, в очищенную память, когда переворачивается страница, и только представление сверх-представляющего, великого Наблюдателя остается. Изыди!.. Не может ничего существовать без наблюдателя, без вкушающего, без нюхающего, прикасающегося лаской, прикасающегося гневом, прикасающегося справедливостью и Возмездием… И если у материи нет сознающего ее, существует ли она?.. И тебя, дух, не станет, как не станет моего темного духа-наперсника скоро. Не станет, о, не станет, я расколдую тебя и отпущу… Изыди! Без помнящего никакой смысл не удержится, все сгинет. Сколько добыто нефти? — Вся она — бывшая жизнь, неизмеримая масса жизни, а еще больше жизни не оставило по себе ничего, но мы питаем жилы машины черной кровью ежечасно, и она не иссякает — разве не Наблюдающий посеял ее там, прострочил ею породу и глубину Земли, и разве не еще больше таится дальше, в глубине?..»

[И действительно последнее, нужное здесь, чтоб найти выход]

А с возлюбленной мы встречались уже в парке. Выдался теплый день, но память отпечатала его сенью сумерек. Я оборачиваюсь, и кажется, что тепло было ядовитым, изматывающим, слишком теплым для московского апреля, и мы все бродили под ним, как в обмороке… — тепло было томящим, и ее липкое прикосновение было страшным, как будто в него она вложила всю колдовскую силу. И я вспомнил, как был с ней еще до ведьмачества и до превращения в мужчину. Вспомнил, как приманила меня давным-давно и не отпускала много лет, пока с кровью не вырвал я ее из своего сердца.

Силу проводит женское тело втрое лучше, чем самое чистое мужское тело, и я подчиняюсь сразу. Моя власть — слово, но тут много энергии не скопишь. Слово — это сухой песок, твердая материя без надежды на движущую влагу. Все слова однажды превратятся в лунную песочную серость, из них изольются смыслы и контексты их одряхлеют, ничего не будет значить: «лавка», «парк», «свидание», «коленка», «случайность», «взгляд», «сполох», «рывок», «поцелуй», «разочарование», «косой», «взгляд», «прохожие», «дети», «разомкнутость», «молчание»… Ничего не останется, никаких содержаний — чем были все эти символы?.. Станут спрашивать исследователи: «Правда ли был в них звук?.. Нет достоверных свидетельств». Со временем не будут замечать и следов наших — настолько изменится природа, что померкнут любые малые приметы эпохи, приподнимется оптика уже так высоко, что останется смутный замысел, но не смысл, парадоксальная сказка, населенная еще живыми сущностями, но не сохранятся ни герои, ни персонажи. А дальше и архетипы сотрутся, тени величайших смыслов сойдут с земли — свет заберет их.

Если такова участь, то есть ли у меня наконец-то повод ничего не писать… и вернуться в человеческий облик, снять поволоку демона-Дамиана, человеческим белым бесхитростным телом насладиться, а это значит — схватить в объятие единственную, которую я любил, от которой уехал, к которой вернулся, которую проклял, запечатал за семью печатями, а сердце это отправил на дно и мутными волнами слов, сюжетов, смыслов погрузил в такую дальнюю пучину, откуда невозможно было вернуться? Но вот я сижу, нехотя превращается очередной московский сезон в лето — женщина эта рядом, — нет сердца, ее любившего, и нет книг, ей не посвященных, она произносит примирительно, словно не понимает, что нет адресата ее слов ни в этом парке, ни в этом мире:

«Ты не представляешь, как много для меня сделала твоя любовь. Твоя любовь смогла меня изменить. Я думала о ней три года, о твоей любви.

Твоя любовь была на нас двоих надета, я просто… Знаешь, может, кто-то подселился тогда? В ответ на твою любовь? Встал меж нами темной преградой? Ты кривишься, но я начинаю верить в любого рода мистику, лишь бы только объяснить, как было возможно так ослепнуть, и позволить этому развалиться, и отпустить к берегу, где вечное лето, тебя одного?.. Может, он встал между нами? Этот демон-черт? Ты не скрываешь ничего от меня?.. Ты не скрываешь, что и с тобой есть подселенец, и что вы пришли сегодня вместе, и что принес его сюда ты как старинную незатянувшуюся рану, чтобы я оплакала ее и исцелила?

Белокожий, с жидкой бородкой, с прямыми белыми волосами, редковатыми, хотя он молодой, с клювом-носом, с хорошими зубами, с ловкими ногами, умеющий хорошо на роликовых коньках… делать кульбиты и записывать белые стихи… — таков мой демон-проводник. Умеет обращать в разговор то, что между любовниками не должно произноситься. Да, есть вещи, которые мы не должны обсуждать: женская участь, мужская участь, уж выпало нам сыграть, так лучше играть смело, без обсуждений. Но он встал, возник… Но нет, я не затем тут, чтобы осуждать тебя. Ты все сделал для нас, все… И я послушно прихожу на третью с тобой встречу, третий день подряд, чтоб побыть рядом и почувствовать семью. Я не про горевание и плач, жизнь коротковата для этого, я здесь, чтоб прикосновение запомнить. Знаешь, ведь испарятся твои слова, а тяжесть в твоих словах испарится еще быстрей, и все недостоверное, не прожитое испарится первым, прожжет свет любви врата и границы, и пограничье встретит тебя, и ты, хотя тело твое больнó и вяло, как рыцарь, прямой и смелый, войдешь в зенит славы, как войдешь однажды в меня, в мою мягкость. И так свершится наша семья. Надо веселиться, а как же?! Давай я оплету твою голову последним объятием. Последнее наше лето в Москве, помнишь?.. Все было как всегда, ты вещи возил туда-сюда, чтоб растратить время, и не понимал, что покидаешь великий имперский город, меняешь на унылое захолустье.

Там, говоришь, спортсмены и спортсменки, люди веры и хайкеры?.. Там, говоришь, кот, и нежность, и лень?.. А имперские улицы и сады — разве не смотришь на них ты исподволь в сновидениях? И корявая, трескучая речь, из которой демон-подселенец научился делать белый стих?.. На которой написал рассказ поздней питерской ночью, как будто ты убил меня: душил и убил, ты сказал, одной строчкой: „Ты подарила мне историю, ты подарила мне тайну того, как можно любить настолько, чтобы захотеть уничтожить“. — Как можно быть верным и преданным до последнего тому, кто убивает тебя, и через любовь обретать божественную власть над не-любящим? Это еще не обнажившаяся порода мифа, еще глубоко она, до той нефти недобурили гномы-искатели, но демон открыл тебе после последнего свидания со мной, как сильно ты хотел бы удушить».