Бусы из плодов шиповника

Непрочитанное письмо

Этого южного письма я ждал с нетерпеньем…

Почти ежедневно, приходя на главпочтамт, с легким замиранием сердца протягивал в полукруглое окошечко, вырезанное в толстом стекле, за которым сидела грузная женщина с печальными глазами, свой раскрытый студенческий билет. Билет пятикурсника, уже заканчивающего нынешней весной институт!

Почтарка бросала беглый взгляд на фамилию и начинала полными, «сарделечными» пальцами проворно перебирать корреспонденцию, поступившую в отдел «До востребования».

– Вам ничего нет, – обычно говорила она тихим голосом.

Это «ничего» длилось уже третью неделю, и я не понимал, почему Нина Александровна, Нина, молчит. Ведь она обещала написать сразу же, как только устроится в санатории… И после нашего такого нежного прощания ожидание скорого письма было естественным. Однако оно не приходило, и я терялся в догадках: «Почему?..» Более того, разузнав адрес санатория, в котором она остановилась, я через неделю разлуки написал ей прямо-таки переполненное любовью и нежностью письмо.

Писать о своих чувствах мне всегда было легче, чем о них говорить. К тому же я считал, что письма, где я бывал более раскован, чем в жизни, из-за своей природной стеснительности, которую всячески пытался скрыть, удаются мне больше, чем диалоги вживую. Может быть, оттого, что я обладал достаточно живым воображением и к своим двадцати трем годам слыл весьма начитанным молодым человеком. Да и любовный опыт черпал в основном из романов. Поскольку те незначительные, немногочисленные, кратковременные и почти не трогающие душу связи, в которых дух был вторичен, а физиология первична, – с их чисто житейскими неудобствами и порой весьма поспешными действиями, из-за отсутствия своей жилплощади, – по завершении оных, доставляли гораздо больше досады и неумело скрытого стыда, чем удовольствия и никак не соответствовали моим представлениям о любви. О которой я имел понятия, в основном, из одноименного трактата Стендаля, который я тогда не просто читал, а, можно сказать, внимательно изучал, пытаясь поживиться чужой мудростью в столь личностной сфере человеческих отношений, в которых любые советы не только бессмысленны, но и попросту бесполезны. Ибо человека нельзя научить любить. Каждый осваивает эту сложнейшую науку сам. Но тогда я этого еще не знал…

И свое второе письмо Нине Александровне, Нине (я все никак не мог привыкнуть называть такую шикарную, в моем представлении, женщину просто по имени), на ее информационную записку, полученную через день после отправки ей моего первого письма, о том, что «Долетела нормально». «Море теплое, погода прекрасная», «Все хорошо», – я начал атакующей фразой именно из трактата «О любви».

«Я пытаюсь дать себе отчет в этой страсти, всякое искреннее проявление которой носит печать прекрасного…». Мне так хотелось быть по-настоящему взрослым: все знающим, все испытавшим уже человеком… Может быть, именно поэтому я без зазрения совести и позаимствовал несколько фраз у Стендаля…

«А вдруг ее напугал мой безудержный напор? Это половодье чувств, которое «затопило» оба моих письма?», – размышлял я потом. «Но ведь она обещала писать! Обещала отвечать на каждое мое письмо, когда мы бесцельно бродили по городу накануне ее отъезда…»

Я вспомнил тот апрельский день…

С утра занепогодило. Я сидел на кухне, у широкого окна, за небольшим столиком. Пил крепкий чай с молоком и любовался весело и быстро кружащимися за окном снежинками, которые на скатах домов и асфальте мгновенно таяли. Отчего железо крыш влажно поблескивало, а серый, еще недавно пыльный, асфальт становился темным, будто скрывал в себе глубину. Было очень пасмурно. И нынешняя ранняя весна скорее напоминала минувшую позднюю осень. И так было хорошо в квартире одному (Все были на работе, а я заканчивал писать диплом): неторопливо пить свежий чай и думать о Нине! О том, что я ей должен позвонить в пять вечера, когда ее муж Эдуард, музыкант-саксофонист, уйдет на репетицию знаменитого в нашем городе ансамбля «Аборигены», созданного им при Дворце культуры «Современник» пять лет назад и неизменно пользующегося успехом у публики, заполняющей залы на нечастых их концертах. Известен был ансамбль и за пределами Сибири и даже гастролировал однажды, после победы на телевизионном конкурсе, по европейским городам, выступая и там с аншлагом, благодаря оригинальным «доморощенным» композициям и незатасканности песенных текстов, превращаемых в оные из стихов неплохих, и даже хороших, поэтов, часто тоже местных. Однако настоящей изюминкой ансамбля общепризнанно считалась виртуозная игра на саксофоне, любящего всевозможные импровизации Эдуарда Несынова, руководителя ВИА (вокально-инструментального ансамбля) «Аборигены» – кумира почти всех женщин нашего городка: от четырнадцати до тридцати лет. Может быть, потому, что Нине Александровне шел тридцать первый год, Эдуард Константинович, как чаще всего она называла его в разговорах, для нее кумиром уже не являлся…

– Я познакомилась с ним в консерватории, – поведала она месяца через два после нашего знакомства историю своего замужества. – Дурочкой тогда еще совсем была. Первый курс. Семнадцать лет. А он – пятикурсник! Руководитель ансамбля Новосибирского Академгородка! На контрабасе, аккордеоне играл просто фантастично! На танцах, когда с каким-то джаз-бандом работал – все девки его. Ну и я в том числе, конечно…

Как-то он меня остановил в длинном консерваторском коридоре и предложил под «аккомпанемент» доносящихся, из-за дверей аудиторий различных звуков: пения, игры инструментов, настройки рояля, – стать ни много ни мало певицей в его ансамбле. Я от счастья даже не знала, что и сказать. Онемела просто… А девчонки все мне тогда ох как завидовали… Такой веселый парень, такой музыкант! Все уши прожужжали о его таланте. И всегда при деньгах, что при скудной студенческой жизни тоже немаловажно. К тому же нежмотистый, широкий человек! Не красавец, конечно. Но ведь не все же одному человеку Бог дает. Да и не так это существенно при всех прочих достоинствах: красавец – не красавец…

А он как раз тогда подыскивал тембр голоса, чтоб как у Ларисы Долиной, и уверял, что у меня именно такой и что учиться мне в консерватории нечему. Голос он мне сам поставит.

Недолгие наши репетиции закончились однажды поздним вечером тем, что в какой-то плохо прибранной небольшой комнатке ДК, которую занимал ансамбль, меньше чем через месяц после начала знакомства с развешанными по разным углам блестящими концертными костюмами, с недопитой бутылкой вина на журнальном столике и пепельницы, с давнишними, намертво приросшими к ней окурками, чуть ли не на своих же нотных листах, на протертом в некоторых местах диване, он профессионально лишил меня невинности. А до этого, то есть до того, как он сказал: «Давай отдохнем немного», мы весь вечер разучивали его новую, очень хорошую, светлую песню о любви…

– А ты че не сказала, что девчонка? – удивленно и даже как-то неприязненно спросил он, когда все произошло. – Ну, ты даешь! – повернулся он ко мне спиной, застегивая штаны. – Диван вон вымазали, – обернулся он на красное пятно, расползшееся по затасканной обивке. – Юбочку-то хоть одерни, – сказал он уже от журнального столика, выливая в стакан остатки вина и аппетитно похрустывая сочным яблоком.

– А тебе восемнадцать-то есть? – спросил, с удовольствием выпив вино.

– Через три месяца будет.

– А-а-аа, – раздумчиво протянул он. – А родители у тебя чем занимаются?

– Они у меня профессора. Филологи. Преподают в Томском университете, – как на экзамене, отвечала я, чувствуя маяту на душе, а внизу живота – несильную ноющую боль.

– Профессорская дочка, значит, – закончил он вялый диалог и с сожалением посмотрел на пустую бутылку вина. – Во вторник, как обычно, в семь, приходи на репетицию. Извини, проводить на могу. Поработать еще надо. Вот – на такси, – щедро сунул он мне в руку несколько крупных купюр.

А через три месяца, на моем дне рождения, мне стало плохо и я окончательно поняла, что беременна.

Когда сказала об этом Эдуарду, он такую истерику закатил! Обозвал меня расчетливой, хитрой дрянью, решившей его подставить, сломать карьеру! Закончил он ультиматумом.

– В общем так. Ты втихую делаешь аборт. С кем надо, я договорюсь и оплачу это дело.

– Так, наверное, поздно уже, – пробовала я слабо возражать.

– Никогда не поздно все начать сначала, – отрезал он. – А как только все устаканится – мы поженимся. О’кэй?

Под конец своей речи он вроде бы сжалился надо мной. Наверное, у меня был совсем несчастный вид.

– Ну, не расстраивайся ты так, – дружески похлопал он меня по плечу. – У нас еще будет куча детей. Будь умницей, киса, слушайся своего папульку, – похлопал он меня уже по попе.

Как ни странно, он в самом деле потом женился на мне. А вот детей у меня своих ни от кого никогда уже больше не будет… А на нашей свадьбе я застала его целующимся за ворохом одежды в гардеробе кафе, где мы гуляли, со своей подругой, которую он, очевидно, собирался сделать новой звездой, потому что я, по его определению, «вышла в тираж».

Не закатывая истерики, я тихо и незаметно поднялась в банкетный зал к гостям, уже потерявшим «молодых» и жаждущих рявкнуть: «Горько!»… Что и было потом много раз за вечер проделано. Гости кричали: «Горько!» Мы целовались. Но что-то уже тогда сломалось во мне. Хотя был и относительно неплохой период в нашей жизни…

Сразу же после свадьбы мои родители подарили нам квартиру. И какое-то время мы жили вполне нормально. Но потом начались записи на ТВ, на городском и областном радио, гастроли. Ансамбль с новой солисткой, моей бывшей подругой, становился популярным. И в поисках лучшей жизни мы стали кочевать из города в город, ненадолго задерживаясь в каждом. Барнаул, Усть-Илимск, Братск, Ангарск… Условия жизни в каждом новом городе становились все лучше. Шумихи вокруг ансамбля было все больше, а композиции Эдуарда, на мой взгляд, становились все однообразнее, а тексты песен – все скуднее в их смысловом содержании…

Ровно в пять, совершенно одурев к тому времени от нудной дневной работы над дипломом, я позвонил Нине.

Не успел телефон пропищать дважды, как она взяла трубку.

– Алло, – услышал я ее спокойный, немного глуховатый, красивый голос.

– Это я.

– Узнала…

– Ты одна?

– Да… Есть какие-нибудь предложения?

– Давай погуляем, а то я сегодня целый день сижу дома и ощущаю в организме явный недостаток кислорода.

Некоторое время трубка молчала, а потом произнесла:

– Хорошо. Встречаемся через пятнадцать минут у последнего дома 207-го квартала. Идет?

– Идет, – ответил я и подождал, когда она положит трубку на рычаг. После чего положил и свою.

Когда я подошел к указанному месту, Нина Александровна была уже там, задумчиво разглядывая широкую пойму реки внизу и в некотором отдалении. Выглядела она, как всегда, изящно и просто. Длинный плащ, из-под которого были видны зеленые замшевые сапожки на высоком каблуке. Пояс плаща туго перехватывал стройную талию. Голова, несмотря на прохладу, была ни чем не покрыта. Волосы, слегка подкрученные внутрь, плавно, изящной волной спадали на спину и были чуть темнее светлого плаща.