Сага о Северных островах

* * *

Тощий, как высушенная сельдь, Эмануэль ходил взад-вперед по дому. Альрик, Полузубый и Даг обсуждали какие-то шкуры и шерсть. Тулле выстукивал пальцами по столу. Живодер вырезал узоры на необычно темной кости, Леофсун сидел смирно, то и дело поглядывая на ткацкий станок. Там на деревянной раме было натянуто большое полотно. Энок и Эгиль тоже пришли на правах старых ульверов, а Вепрь отказался: «Нечего попусту языком трепать. Лучше проверю лишний раз корабль. Там на „Соколе“ одна досочка мне не нравится».

Мать споро накрыла на стол и собиралась уже уйти из дома, как Рысь остановил ее и показал на ткацкий станок. Я тоже глянул и заметил снизу кожаные башмачки.

— Ингрид, пойдем! — позвала мама.

Но упрямая девчонка не откликалась, видать, еще не поняла, что ее обнаружили. Тогда встал я, схватил ее поперек живота, вынес из дому и поставил за дверью. Еле увернулся от ее пинка.

Первым заговорил Эмануэль, что никого не удивило. Собрались мы здесь по его зову.

— Тулле останется здесь, — резко начал Мамиров жрец. — Ему больше нельзя ходить необученным.

— Зачем? Ворон же его наставлял, — возразил я.

— Ворон показал ему, как разжигать огонь, делать факел и немного освещать тьму. Но этого мало. Нужно уметь тушить огонь, подкидывать дрова, знать, когда можно разжигать костер, а когда не стоит. Ему и так повезло, что не спалил себя нечаянно.

— И надолго? — спросил Альрик.

— Год, не меньше. Обычно по две-три зимы уходит, у некоторых и пять зим, но через самое сложное Тулле уже прошел.

— Сложное — это что, пальцы рубить? — пошутил Энок, рассмеялся и тут же затих под гневным взглядом жреца.

— Пальцы любой дурень отрубить сможет. Мало ли криворуких, что топоры в руке удержать не могут? Сложно через те пальцы дотянуться до Бездны, сложно не потеряться в ней, сложно нащупать Мамировы следы. Но Тулле родился с этим. Эх, хорошо бы узнать, у всех ли буйных такое или только у него.

— А если не останется? — сказал Альрик.

— Кто знает? Может, скоро он не будет видеть ничего, кроме нитей. Или заблудится в Бездне, а вместо него проснется какая-то тварь. Или еще что похуже произойдет. По обычаю-то жрец должен отказаться от прежнего имени, уйти от семьи и знакомых, чтобы через него Бездна не пробралась сюда, но Тулле не хочет уходить из хирда. Не понимает, дурень, как это опасно. Потому хотя бы год он должен провести со мной. Подлинным жрецом он не станет, но половинкой жреца вполне. Вырежет свои собственные руны, научится закрывать темное зрение…

— А зачем руны? Тулле и так неплохо справляется.

— И так… — вздохнул Эмануэль. — В том-то и дело, что и так… Сейчас он всё равно что на лысой горе стоит и алой тряпкой машет. И он всё видит, и его издалека видят. А руны позволяют вызнавать то же самое, только тихо и незаметно. Вроде как на верхушке сосны гнездо устроил и ветками сосновыми укрылся.

— Если Тулле согласен, то и я не откажу, — сказал Альрик. — Не знаю, как решишь через год, но для тебя место в хирде всегда будет.

Тулле кивнул, хотел было что-то сказать, да передумал. Отвернулся, потер рукой лицо.

Я растерялся даже. Как же ульверы без Тулле?

— А Альрик? — возмутился я. — Он же того… измененным станет!

Эмануэль помолчал, вынул из кошеля костяшку с руной и покрутил ее между пальцами. Выглядело это успокаивающе, и мне тоже захотелось что-нибудь покрутить в руке, чтобы ненароком не выхватить топор и не врезать по столу от бессильной злости. Потому я вытащил серебряную ложку.

— Боги… Любят они пошутить. И друг над другом, и над людьми. Есть у вас такой человек, который поможет удержать Бездну в вашем хёвдинге. Вы его Живодером кличете.

Я уставился на Живодера, который внимательно слушал быстрый пересказ нашего разговора от Леофсуна.

— Впервые такое вижу, — говорил Эмануэль, — чтобы человек слышал Бездну и не потерял разум.

— Разве еще не потерял? — буркнул я.

— И ему не нужно ничего отдавать Бездне в дар, как это делают жрецы. Он предан ей всей душой и телом, потому чувствует дыхание Бездны. Я бы сравнил его с влюбленным парнем, который всегда ищет взглядом свою возлюбленную. Спроси у кого другого, видел ли он ту девушку, — не сможет сказать. А влюбленный помнит каждый миг, когда хотя бы край ее подола мелькнул перед его глазами, вздрагивает от звуков ее голоса, как бы далеко она ни была, ловит каждый взгляд. Вот и Живодер так же. Не знаю, кто ему нашептал про такие узоры, как он додумался резать свою кожу, но это помогает. Например, на себе он вырезал то, что помогает ему лучше слышать Бездну. Неудивительно, что именно он завершил ритуал, хотя даже не знал о нем.

— А на мне что вырезал?

— Я не успел разобраться. Да и сам Живодер плохо понимает, что делает. Говорит, кто-то ведет его руку.

Живодер перебил жреца и выпалил длинную речь с обилием Домну. Эмануэль выслушал его, ответил на бриттском, а потом продолжил с нами:

— Вряд ли Каю будет от этих шрамов вред. Скорее, наоборот, когда-нибудь пособят. И тебе, Альрик, Живодер может помочь. Он вырежет узоры, которые будут сдерживать Бездну внутри, не давать ей волю.

— Так хёвдингу что, и сердце твари можно не есть? — спросил Эгиль.

— Если не съесть сердце твари, то мощь, дарованная Мамиром, не удержится в теле. Вот как если бы благодать была водой! Пока воды в ручье немного, он течет спокойно, неторопливо, его легко перегородить ветками и прутиками. Но когда по весне воды прибавляется, хлипкой загороди уже не выстоять, нужно класть бревна, засыпать камнями. А коли еще воды добавить, то такую бурную реку уже ничто не удержит. Сердце твари помогает укрепить плотину, удержать мощь внутри тела. А если прорвет, то человек начнет меняться и телом, и душой. И останется лишь тварь.

— Значит, что сердце твари жрать нужно, — вздохнул Эгиль. — А я то уж хотел просить и на мне чего-нибудь вырезать.

Отец увидел, как я кручу в руках ложку, нахмурился. Пришлось убрать. Надо будет смастерить себе что-нибудь вроде костяных рун, как у Эмануэля.

— Ладно, — с трудом проговорил Альрик. — Рысь, спроси, сможет он сделать так, чтобы я измененным не становился. И много ли времени займет.

Живодер расплылся в счастливой улыбке, услыхав вопрос Леофсуна, вскочил, зашел хёвдингу за спину, глянул так, потом эдак. Перестал улыбаться. Задумался.

— Говорит, сложно будет, — Рысь потряс головой, словно не в силах поверить тому, что услышал. — Говорит, что ты будешь еще усыхать, и непонятно, как и где лучше узор положить, чтобы он не исказился ненароком.

Эрлинг хлопнул ладонью по столу.

— Вот недаром мне чудилось, будто ты переболел чем-то. Поусох!

— Есть такое, — передернул плечами хёвдинг. — Я думал, что это Бездна так шалит. Может, узоры смогут и это остановить?

Выслушав слова Рыси, Живодер замахал руками.

— Нет, — пересказал его ответ Леофсун. — Это не Бездна творит! Так и должно быть.

Эмануэль сморщил высокий лоб, потер обрубленные кончики пальцев и вдруг негромко рассмеялся.

— А ведь безднов отпрыск прав. Это не Бездна и не проклятье. Это твой дар.

— Как это?

— Дар меняет человека. Пока хускарл, изменений нет, тело привыкает к дару. С каждой полученной руной дар чуть-чуть усиливается. И когда становишься хельтом, дар уже настолько силен, что меняет под себя человека. Тот, кто получил силу, становится выше и мощнее. У бегунов удлиняются ноги, у пловцов и ныряльщиков расширяются плечи и грудь. У остроглазых увеличиваются глаза. Ты же получил в дар ловкость, верно? А ловкачу широкие плечи и мощные руки только помеха.

— И с каждой руной я буду становиться меньше? — ошарашенно спросил Альрик.

Кажись, даже он не слыхал о подобном. Я думал, что тот же Ньял Кулак родился таким крепышом, а это дар так его поменял! О премудрый Мамир, а каким я стану после десятой руны? У меня куда пойдет? Неужто уши заострятся и хвост вырастет? Не стану же я волком по правде?

Другие ульверы тоже призадумались.

— А рост у тебя разве другой нынче? — спросил Эмануэль. — Ведь нет. Так что будешь худым и гибким, но с дитем не спутают.

Снова вмешался Живодер.

— Говорит, что понял, как резать. И готов хоть сейчас начать, — сказал Рысь. — Первую часть может сделать сейчас, потом надо выждать, пока заживет, а после ко второй приступать. А потом к третьей. Три части всего. Резать будет по груди и спине. Узор хитрый, но красивый. Домну не обидится.

— Не обидится? — разозлился Альрик. — Да плевать мне…

Эмануэль положил изуродованную руку хёвдингу на плечо, как это прежде делал Тулле.

— Всё правильно он говорит. Сейчас в тебе частичка Бездны, и если запереть ее, сама Бездна может рассердиться. И тогда только Мамир знает, что с тобой будет. То ли болезнь налетит, то ли безумие станет понемногу подтачивать тебя изнутри, то ли все твари начнут охоту на твой хирд. Если этот бритт может сделать так, чтобы она не обиделась, лучше его послушать.

В дверь постучали. Вошла мама, окинула взглядом нетронутые угощения, спросила, всё ли гостям по нраву, принести ли еще чего.

Отец посмотрел на затухающие огоньки масляных ламп, на наши суровые лица.

— Масла надо подлить. В очаг дров подкинуть. И принеси уже пива. Хватит уже всухую сидеть.

И вдруг всё завертелось, как это умеют делать только женщины. Мать вроде бы ничего и не сказала, а в дом уже вбежали рабыни, занялись лампами. Весело затрещали поленья в очаге, на край стола опустился пузатый бочонок, запахло мясом и дымом. Дом ожил, посветлел. Ко мне на лавку пролезла ужом Ингрид, прижалась боком, светлой головенкой прислонилась к плечу.

Украшения-то я принес с «Сокола», часть подарил матери и сестренке, а остальное попросил отца припрятать. Мне в поход брать такое богатство не с руки, так что пусть он хранит всё у себя.

И хотя подарки явно порадовали Ингрид, но, услыхав слово «приданое», она снова взбеленилась. А сейчас сидела рядом тихая и нарядная, точно девка на выданье: в ушах серебряные сережки с камушком, не те, которыми Скирре отдарился, а мои. На шее бусы двурядные, а в них каждая бусина иного цвета да с узорами разными.

Мать за стол садится не стала, ушла вглубь дома, куда ей принесли Фольмунда. И села вязать, а брат клубком играл: бросал, а потом бежал за ним, поднимал и снова бросал. Неужто и я таким был когда-то?

— А не заглядывали ненароком в эти земли странные жрецы, которые Солнцу молятся? — спросил Энок после пару кружек пива.

Я ухмыльнулся. Поди, Ослепитель хочет рассказать про мой бой с Гачаем, вот понемногу разговор и подводит.

— Заглядывал какой-то чудной, — ответил Эрлинг. — Макушка бритая, по бокам волосы торчат. Но Эмануэль сказал, чтоб я гнал таких взашей. Мне он и самому не глянулся. Вот еще выдумали о чужих богах говорить!

Тулле сразу же поинтересовался у Мамирова жреца:

— А почему ты сказал их гнать?

Эмануэль помолчал, выпил пива, а потом кивнул.

— Да, пожалуй, можно рассказать эту историю. Только одна ушастая девочка должна поклясться Хунором, что никому не сболтнет о том, что сейчас услышит.

И уставился на Ингрид. У той аж глаза заблестели. Как же, узнать тайну Мамирова жреца! Я бы и сам в ее возрасте чем угодно поклялся ради такого.