ПВТ. Тамам Шуд

— Вот оно, — почти шепотом сказал Плотников, отступая.

Фонарь поставил на землю — нужды в нем больше не было. Баранец спал в норе, поджав под себя четыре ножки и подогнув круторогую голову. Тело его светилось песочно-желтым, и от жара было прозрачно, как янтарь. Там, в глубине тулова, черным рисовался абрис спрятанного оружия.

— Я положил, я взял, — негромко проговорил Михаил.

Плотницким ножом чиркнул себя по ладони, пуская кровь. Коснулся бока баранца и тот втянул в себя соленое — без остатка.

Михаил глубоко вздохнул, заново узнавая оружие и позволяя ему признать себя. Он опасался — глухо и глубоко — что Статут сыграет против него, лишит силы железа и силы огня. Что сабля и револьвер больше не лягут ему в руки так, как ложились раньше.

Но житейское море, отступив, оказалось рясцовой лужей, едва сумевшей прикрыть скуластые рифы и обитые железом черные сундуки. В сундуках тех, знал Михаил, возились чудовища, гнули хребты, выдавливая соленое кованое дерево.

Лин за его спиной безмолвствовал. Чувствовал момент, не иначе. Когда он вообще видел Иванова без оружия?

Михаил слабо усмехнулся и потянул саблю на себе, вытаскивая из полуденного меда янтаря, как из подтаявшего масла. Оружие мигнуло скупой улыбкой приветствия и погасло. Вороненое лезвие вообще редко когда улыбалось, любило темноту больше крови.

Плотников пристроил ее в ножны, револьвер вернул в кобуру, приласкав истертую шершавую рукоять.

— Оружие тебе как небу птицы, — грустно признал мальчик Оловянных, покачивая головой. Свет опаловыми каплями скользил по его волосам, подрагивал в блюдцах глаз. — Я горд сражаться с тобой бок о бок.

— Будь моя воля, ты бы свои актисы только как модель в натюрморте использовал, — отозвался Михаил.

Лин робко улыбнулся, осторожно коснулся его плеча пальцами — благодаря или останавливая — и развернулся на подъем.