ПВТ. Тамам Шуд

Глава 6

Эфоров Первых, пятерых властителей Эфората, помимо прочего, отличали перчатки. Геммы. Красные, блестящие, сырого свежего цвета, они плотно облегали руки Оловянных. До запястий или, случалось, до самых локтей. Долгота зависела от уровня мастерства. Совсем короткие, скрывающие тонкие кисти, носили ученики-эфебы, самые длинные под стать были Мастерам.

Палачей-криптосов люди называли «красными рукавами», ими пугали детей Лута. Байки о красных перчатках, «руках по локоть в крови» — все штампы и расхожие присловья шли оттуда, из историй криптий. Рассказывали среди прочего, что однажды Мастер вырвал оскорбившему его человеку нижнюю челюсть. Двумя пальцами.

А после стоял и смотрел, как тот умирает.

Криптосы не были злобны по своей природе. Эмоции их были генетически, искусственно притуплены. Вытравлены. Выпрямлены. Профессионалы — Эфорат задействовал Палачей тогда, когда нужны были особенно эффективные, эффектные, но при этом тонкие методы воздействия. Ни блестящая техника Башни, ни лучшие из Ведуты — ничто не могло сравниться с работой Оловянных с красными руками.

Люди говорили, что Первым не ведом страх. Что в процессе роста страх искореняется из них, выхолащивается, как атавизм.

Говорили, что единственный естественный враг Оловянных — Оскуро. Воплощенный хаос, страх, не имеющий формы. Ужас несуществующего цвета.

Еще говорили, что Первые — мангусты Лута, а Оскуро — королевские кобры. И только Первые могли выстоять в поединке один на один.

Их феноменальные Машины были слишком медлительны против стремительных Оскуро. Но Эфорат располагал куда более действенным оружием. Лучшими воинами, воспитанниками Луча Палачей. Молодь с ранних лет учили владеть актисами, натаскивали на математичную эффективность сражения.

Чтобы получить элитный класс бойцов, способных противостоять Лутовым тварям.

***

— Мастер.

Лин преклонил колено, ритуалом выученной вежливости. Жестом подчинения наклонил голову, обнажая загривок, часть белой шеи, легкую жемчужную нить позвонков.

Лот рядом шумно вздохнул, Мастер краем глаза отметил, как со-правитель раздул мраморные ноздри и чуть прикусил губу. Чуял ликвор под тонкой белой кожей. Плотоядная несыть, подумал Мастер, и после этого Лин — отбраковка?

Крайне несправедливо.

Эфор коснулся шеи эфеба пальцами, затянутыми геммой.

— Иди, — сказал глухо.

Первый выпрямился плавно, сверкнул глазами, обернулся кругом и направился к фракталам. Сегодня был его черед.

Ритуал Избавления. Танец-игра.

Мастер смирил сердце. Лут тому видоком, он каждый раз испытывал беспокойное волнение, отпуская своего ученика. И каждый раз тот возвращался из лабиринта. Иногда приползал, иногда добредал на последнем дыхании, иссеченный пастями Оскуро, но всегда живой, живой.

Большего Мастер и желать не мог.

Точнее — не имел права.

В наблюдении не было смысла, взрослые Первые не видели Оскуро. Эта способность, словно тимус у молодых животных, сопровождала Оловянных вместе с темной полосой на хребте. Пожизненно ею владели — точно болезнью — лишь отбраковки.

Мастер стиснул зубы.

Они с Лотом остановились напротив гигантского мозаичного панно, круга, прихотливо собранного из дихроичного стекла и цветной смальты. В их стерильном мире, выжженном до плоских цветов, эта вещь казалась неуместной, точно пурпурная роза в белых волосах Эфора.

Цвета двигались, смешивались, дышали — так двигались, раскрывались, дышали фракталы, многоуровневая, многомудрая система, придуманная и продуманная еще их предками. Ловушка, в которую попадали пытающиеся дорваться до людей Оскуро. Они могли зайти, но не могли выбраться, и метались в лабиринтах, пока к ним не выходили эфебы Оловянных и не вступали с ними в бой.

Мастер остановил взгляд на синем кусочке мозаике. Чуть склонил голову, перестраивая зрение, и увидел картинку.

***

Где же, где…

Эфор огляделся, шаря взглядом по жилой кубокамере ученика. Все стандартно, все как у всего агела. До него это помещение занимали другие, те, кто уже погиб.

Но этот лила отличался от своих предшественников. Мастер прошелся руками по стене, надавил, вытаскивая из полости узкую койку. Сунул руку в нишу, пробежал чуткими пальцами и подцепил трубочку. Достал, раскатал, уже зная, что увидит.

Лин рисовал. Недуг этот, стыдная аберрация, проклюнулся в нем уже давно, еще до контрольной лесхи. Но до поры он держался, ограничиваясь легкими набросками на стенах душевой, на зеркалах — двумя-тремя росчерками тонких пальцев изображал своих соучеников, наставников, Оскуро…

Пытаться нарисовать Оскуро — какая неслыханная дерзость. Какая восхитительная наглость.

Теперь вот это.

Мастер не знал, где его выученик нашел бумагу. А вот из чего смастерил кисть, догадывался — из собственных волос собрал, вместо красок использовал кровь.

Лин, скрипнул зубами Эфор. А если бы на это наткнулся кто другой?

***

Лин шел медленно и осторожно, точно ступал босыми ногами по битому стеклу. Такое он тоже умел, это упражнение входило в стандартный курс обучения. Здесь, в кишке Эфората, не было стекла. Вообще ничего не было, кроме его дыхания и Оскуро, бродящих где-то там.

А еще говорили, что Оскуро — надформа, высшая степень развития Третьих.

Коридор казался идеально спрямленным, мягко светился. Иллюзия, знал Лин. На самом деле фракталы петляли и обморачивали, чтобы попавшие в них Оскуро бродили долго. Тот, к кому он шел, все-таки сумел прорваться близко к выходу.

Его следовало убить.

Что гонит их, думал Лин, кожей вслушиваясь, что гонит Оскуро с той стороны? Почему они так стараются, раз за разом, если конец один? Их убивают, если не с первой, то со второй попытки.

Об этом не задумывались его соученики.

Лин спросил Мастера однажды. Зря. Лишние глупые мысли.

Оскуро вышел из-за поворота, плавно развернулся, загромождая собой просвет коридора.

Он был огромен. Много больше тренировочных моделей и тех, кого Лин успешно сразил в прошлом. Он видел Лина так же, как Лин — его.

Каждый экземпляр отличался от предыдущего. Их форма не была постоянной, единственное, что никогда не менялось — цвет.

Тело этого Оскуро было длинным, тягучим, веретенообразно-крученым. Черный цвет его шкуры постоянно двигался, от чего казалось, что Оскуро никогда не находится в состоянии покоя.

С боков росли колючие плавники в обрамлении загнутых шипов, под брюхом сжимались ложноножки. Оскуро не касались пола — способ их перемещения был неопознан, неприятен. Они с равной легкостью могли скользить над вертикальной и над горизонтальной поверхностью.

Морда оказалась чуть ступлена, нижняя челюсть выходила вперед. Глаза его — глаза хищника, не жертвы — смотрели прямо. Каждый глаз походил на расчищенную ножом воронку, заполненную смолой, которая мерно, туго пульсировала. Изо лба Оскуро тянулась эска — приманка. Видимо, с такими они охотились на той стороне.

Оскуро бросился, но Лин уже двигался. Толкнулся от нижней челюсти, отсек эску, и прыгнул обратно, распластался на полу. Он не мог перескочить тварь — она несла на спине целый лес щетины.

Оскуро развернул ложноножки, стараясь подцепить Первого, и тот загнал актис в промельк открытого брюха. И тут же откатился, не давая попасть на себя хоть капли крови.

Оскуро были опасны, с любой стороны. Главное — двигаться. Не прерывать движения, длить связку за связкой. Танец-игра.

Тварь чуть просела, как будто кинжал Лина повредил какие-то настройки. Загудела утробно, заныла, от звука этого у Первого заломило в висках. Звук стекал по вибриссам, по щетине, накапливался смоляным жемчугом на концах перистых плавников, и Оскуро попер вперед, норовя притиснуть Лина к стене.

Лин выскользнул. В движении, двумя руками, рубанул косо, смахивая с морды вибриссы. Пригнулся, когда над головой прошел плавник, высоко прыгнул, поджав ноги, когда оплеснул неожиданно гибким, на ленты расщепленным хвостом.

Оскуро встопорщил иглы, строя глухую оборону. Лин извернулся и приземлился-упал на кинжалы, вогнав их точно между спинными иглами. Вытянулся в струну, продавливая весом тела. Хрустнуло, и актисы вгрызлись по рукояти.

Оскуро развернулся, стряхивая с себя боль, и Лин не стал медлить.

Вновь оказался на полу, крутнулся, уворачиваясь от жгучей плетки хвостов, горячим душем обрушившейся сверху. Вскользь пришелся всего один, и Лин едва удержал вскрик. Игрушка боли, не смерть.

Подрезанный Оскуро двигался медленнее и тупее, чем в самом начале. Лин проскользнул под его брюхом, сильно оттолкнулся и, поймав движение хвоста, рубанул актисами, срезая плеть яда под корень. Тут же прыгнул, толкнувшись от обрубка, прыгнул высоко и — Оскуро закинулся, судорожно выгибаясь, открывая многоядную пасть, в бледных кольцах глоточных мышц, усеянных зубами.

Лин упал, как нож в воду. Прежде чем тварь успела сомкнуть челюсти, уперся ногами в нижнее кольцо, в самые зубы, а актисами вспорол горло по кругу, отрезая половину головы.

Толкнулся, сжался и прыгнул вновь, выскакивая из агонизирующей туши. Смотрел, как она бьется, истекая черной вязкой кровью и медленно костенеет.

Что станет, если я однажды провалюсь в глотку, как в нору, подумал. Позволю себе упасть. Что я увижу. Мысль вскользь обожгла, как пропущенный удар.

Не думать. Лишние глупые мысли.

***

Никого не было в душевой. Лин стоял, закинув голову, приоткрыв рот. Сплевывал воду. Сначала красную, потом розовую, затем — чистую. Десны саднило.

В воде содержался компонент, стимулирующий регенерацию, тело жгло и щипало, но напряжение уходило. Лин стоял бы так долго.

Глухота отпускала не сразу, поэтому чужое присутствие он скорее почувствовал спиной. Хотел обернуться, но на шею властно и знакомо легли железные пальцы, а под ноги швырнули скрученную в трубку бумагу.

Лин прикрыл глаза, ощущая, как затопляет отчаяние.

Лут, Лут, Лут, он так устал прятаться.

— Лин, — сказал Мастер, и этим сказал все.

Он знал.

Лин молчал. Хватка на шее вдруг стала мягкой, почти ласковой.

— Что мне делать, Мастер? — Лин не узнал своего голоса, срывающегося и дрожащего. — Что делать мне теперь?

— Слушаться меня, — ответил Мастер, не убирая руки. — Я знаю, как нам поступить.

Нам, подумал Лин, прикрывая глаза. Когда поднял ресницы, Мастера уже не было. Бумага раскисала в воде, ползла белыми хлопьями.

***

Так было.

Они выпросили у Лута убежище в обмен на будущее. Согласились оборонять рубежи от тварей именем Оскуро, согласились отдать смерти своих детей.

Их всегда было мало. Мастер принимал участие в сотворении каждого, на лоб каждого он возлагал пальцы, каждому заглядывал в глаза. От его воли зависело, будет ли существо жить или умрет. Немедленно, или, если отклонение проявлялось позднее, на Хоме Полыни. В чаше горького этого цветка черного цвета.

Тогда, когда его детей разрывали пасти Оскуро, тогда он решил — сотворить одного для себя. Уберечь, вырастить, оставить в живых.

У него были опыт, желание и возможность.

В Лина он вложил все самое лучшее. Тонкие прочные кости, белоснежная кожа, изящные черты, идеальная красота. Прекрасная оболочка, отменная начинка — рефлексы, реакция, сила и выносливость. Первостатейная отбраковка.