Ночной сторож

Она подумала и сказала:

— Ладно. Тогда до завтра.

Похоже, этот Коля всегда прав. Ей уже надоела его правота. Ей надоело пытаться это понять. Она понимает все в отдельности и не понимает всего вместе. Почему она глупая, а он умный, когда на самом деле все наоборот, но если все наоборот, то почему он всегда нрав? Только не нужно злиться: ни Коля, ни все работники автотранспорта города Богатова не виноваты, что ей не на пользу вторая сигнальная система.

Ей еще предстоит сделать выбор: уехать ночью и ругать себя, что не осталась до утра, или остаться до утра и ругать себя, что не уехала ночью. Пришла в гостиницу, легла на кровать поверх покрывала и решила ехать ночью, чтобы не ехать вместе с Колей. Потом про это решение разумеется, забыла. Забыла из-за Рокеева. Опять эта ее знаменитая забывчивость. Рокеев пришел ее развлекать и преуспел в этом, пожалуй, больше, чем было нужно.

Но все же, когда он вытащил ее обедать, она не приоделась ради этого чрезвычайного случая в свой брючный костюм, она подумала о костюме, но решила идти такой какая есть, и пусть ее ангел-хранитель, или кто там полагается по чину, упомянет об этом ее поступке на страшном суде. Рокеев не спросил ее об отце Маринки и о ее, Машином, отце; она не спросила о бывшей жене Рокеева, в общем, хорошо поговорили.

Потом искали пальто для Маринки, пальто не нашли, но зато Рокеев обнаружил глубокие познания в тканях и ценах, а в «Мужской одежде» продавщица, мило смущаясь, встретила его как старого знакомого и внимательно поглядела, какая такая нездешняя женщина маячит за его спиной, и что-то показывала из-под прилавка, а он рассматривал это что-то, так что наблюдался с той же позиции, что и Коля, когда тот объяснялся с администраторшей в гостинице. Но неожиданное сходство с Колей исчезло, когда он вернулся с покупкой; он купил какую-то курточку и очень повеселел, и эта радость оказалась хорошим масштабом для измерения всех его сегодняшних эмоций, как например эмоций, возбуждаемых Марией Борисовной Шубиной, что должно было научить последнюю скромности, но не научило.

Они вернулись в ее номер, стало прохладно, она надела пушистую кофту, которую не зря хвалил Коля, и, чувствуя себя красивой в этой кофте, рассказала неожиданно, как тошно было ей сегодня на автобазе.

И хорошо сделала. Он ей так все изложил, что она, оказывается, молодец. Она, мол, старается понять собеседника, стать на его точку зрения, старается не заставить, а убедить, старается найти истину…

— Не знаю,— сказала она.— Но они сразу раскусили, что я всего лишь надоедливая муха.

— Видели, что воспитанный человек перед ними,— сказал он, окончательно переходя от шуток к вкрадчивой лести.

— Ну уж,— сказала она.

Настала подходящая минута, и он стал рассказывать, что в детстве его не воспитывали, и изобразил дело так, что из-за этого обстоятельства он страдает комплексом неполноценности, даже сумел вызвать жалость, а такому здоровому и преуспевающему молодому человеку вызвать к себе жалость — задача очень трудная, и он с ней справился. Утешая его, она рассказала про Колин приговор: «А я думал, вы простая».

— Простота в наших родителях хороша была,— сказал он.— Когда жизнь была проста, нужда, голод и труд от зари до зари. А наша простота — голое хамство и невежество, да и не простота это вовсе…

Это уж было прямо из ее репертуара. Ах, я вас не таким представляла… Ах, я вас не такой представлял… Ах, ах, ах.

Роскошно они поговорили. И была пауза — короткая, но очень важная,— когда от нее зависело, дать разговору идти своим путем, притворяясь, что не замечает, куда он ведет, или же умно и тонко поговорить об умных и тонких вещах. Она увлеклась разговором по второму варианту и потом недоумевала: господи, почему мы столько говорим? Встретились двое, гуляют по городу, обедают в ресторане, остаются вдвоем и все время надо говорить, говорить и говорить. Собаки обнюхиваются, а мы говорим. И попутчики в поездах говорят, и соседи по лестничной клетке, и сотрудники, отмечая премию… До чего-нибудь же мы так договоримся?

Рокеев ушел в двенадцать, и она осталась собственным сторожем — занятие не самое веселое, а уж бесплодное — так это наверняка.

Пожалуй, она ему нравится. Ну да, командировка, гостиница, ему скучно, ну и что? Не исключено, что она может понравиться. Она не нравится себе, но это ровно ничего не значит, у нее строгий вкус, а для Рокеева сойдет и Маша Шубина, почему бы и нет?

Было о чем думать ночью, когда он ушел. Она себя знает. Она будет прислушиваться к телефону и, готовя на кухне ужин для Маринки, по десять раз за минуту будет закрывать шумящий водопроводный кран: не звонят ли? Это, конечно, развивает слух, но слух ей ни к чему, она не музыкант. Голоса ни в чем не повинных людей в телефонной трубке будут ее раздражать только потому, что не их она ждала.

Ей бы только немного тонизирующих ощущений. Завтра она приедет домой рано и ничего не будет делать, надо и побездельничать иногда, без периодического безделья можно стать машинообразной, и тогда ей кранты, конец.

2. НОЧНОЙ СТОРОЖ

Маша этого, конечно, не помнит, ей было лет шесть, а он помнит, как однажды они вдвоем возвращались зимней ночью от бабушки, шли по пустым темным улицам и неожиданно услышали в тишине тревожный звонок.

На углу двух улиц была булочная. Сквозь тронутое морозом стекло витрины виднелись пустые прилавки и касса в чехле. Трезвонил звонок над входной дверью. Видимо, замкнуло что-то в автоматической сигнализации. Было жутко услышать этот сигнал тревоги на безлюдных ночных улицах. Не осветилось ни одно окно поблизости, не зазвучали шаги, никто не встревожился. Звонок звенел, не переставая. Ухо привыкло к нему, он уже не казался громким и резким, не беспокоил. Шубин прижался лицом к витрине, всматривался внутрь. Пусто было в булочной. Одну только Машу взбудоражил звонок. Испуганная, она хватала отца за руку, упрашивала: «Папочка, пойдем, скорее пойдем отсюда, ну, папочка, я спать хочу!»

И надо же, через квартал они встретили Станишевского. Он стоял посреди тротуара без шапки, в распахнутом пальто, опустив голову, словно бы прислушивался к чему-то. И поздоровался так, словно бы они ему помешали. Кажется, Маша до сих пор считает Станишевского уголовником, как-то связались у нее сигнал тревоги и узкогрудый высокий человек в распахнутом пальто.

Он был, конечно, пьян. Похоже, его только что выгнали откуда-то, и, как всегда, когда выпитое располагает к умилению и покою, а обстоятельства не способствуют этому, он был настроен философично и сентиментально. Поглядел на Машу и сказал:

— Ну, это уже будет вылитая мамка.

К ужасу Маши, пошел провожать, и пока они шли два квартала, Маша, страшась взглянуть «на грабителя», все торопила: «Папочка, ну скорее», а Шубин боялся идти быстро, чтобы она не наглоталась морозного воздуха. Она была слабенькая.

— Чудна́я была Анька,— сказал Станишевский.— Полина ее не пускала, а она говорит: «Позовите мне начальника». Полину помнишь, вахтера? Она выдала трехэтажным, такие, мол, рассякие, в мужское общежитие на ночь глядя… Хорошо, я как раз мимо шел.

— Когда Аня ходила в общежитие? — спросил Шубин.

— Она все время ходила.

— Зачем?

Спросил и пожалел об этом. Он не хотел, чтобы Маша их слышала.

— Чтобы я повлиял на тебя. Она маленько чокнутая была, да?

Маша не понимала, о ком речь. Она ждала, что сейчас появится милиция и им придется доказывать, что они не грабили вместе со Станишевским булочную. В виновности Станишевского она не сомневалась и обдумывала, как сможет доказать свою и папину непричастность. Придется возвращаться с милиционерами к бабушке, и бабушка подтвердит, что весь вечер они с папой были у них, потому что дедушка нуждается в помощи, он лежит после инфаркта оттого, что у него умерла дочь. Дома в постели она, все еще ожидая милиционеров, рассказала об этом своем плане. Шубин похвалил, и она успокоилась.

Как и мать, она все обдумывала заранее, и потому сигнал тревоги, на который никто не откликается, был для нее сверхъестественным, необъяснимым явлением.

Электрическая сигнализация тогда только появлялась. Он еще помнит ночных сторожих в тулупах, валенках и теплых шерстяных платках.

И эту булочную прежде сторожила одна такая тетка. Тогда здесь накатывали асфальт и стояло несколько новеньких двухэтажных домов да десятка три бараков. Очередь за хлебом и мукой занимали с пяти утра, и едва подходили первые, тетка в тулупе исчезала. Возвращаясь ночью в общежитейский барак, Станишевский иногда останавливался поболтать с ней. Он мог вытащить из кармана бутылку водки и предложить тетке несколько глотков или подарить пол-литра целиком. Шубин гордился дружбой с ним.

Он ничем ее не заслужил, просто жили в одной фанерной клетушке. Станишевский даже предпочел бы иметь соседом парня покрепче и повзрослей, и несколько раз затевалось переселение Шубина, обмен койками, но третий жилец комнаты, Федя Новиков, каждый раз умел отстоять соседа. Одному ему со Станишевским было не сладить, а если бы тот поселил своего дружка, то и совсем пришлось бы убраться. Вдвоем же с Шубиным, держась всегда вместе, они представляли силу.

Но и Федя при случае давал понять знакомым парням, что он живет со Станишевским: «Вчера Стас таким сальцем угощал…»

Эти сало и водку, эту славу, даже некоторую безопасность в их неспокойном районе давал Станишевскому его трофейный аккордеон. На все гулянки и свадьбы старались заполучить Стаса. Его слава достигла соседней слободы, прозванной из-за скученности домиков «Шанхаем». Там всегда гармониста одаривали водкой и салом.

Стас раскладывал угощение на своей койке и посылал Шубина приглашать ребят. Зато когда подкарауливали Станишевского из-за какой-нибудь девчонки шанхайские, слепянские, городские или поселковые парни, по трое, четверо, а то и с добрый десяток, с ножами, с отлитыми из оловянных ложек кастетами в карманах,— они имели дело с ребятами из четвертого барака. Потерпев несколько поражений, враги Стаса объединились, и однажды весь Шанхай, человек тридцать шпаны, пошел бить четвертый барак, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не подоспела вовремя милиция. Тогда напихали и увезли полный «воронок» шпаны и в районе сразу стало спокойнее. Потом была еще одна попытка проучить Станишевского, а потом все затихло, и Стасу перестали угрожать. То ли смирились, то ли времена начали уже меняться.

По воскресеньям барак пустел. Станишевский с субботы гулял на очередной свадьбе, Федя Новиков уходил к своей Тане Лабун: у ее отца был дом с огородом и садом, делянка картофеля на бесхозном пустыре у железной дороги, два кабанчика в сарае, Федя пришелся там ко двору.

Шубин шел в город к сестре, и вечером Станишевский спрашивал: «Опять ходил к сестричке?» Начинались шуточки. На языке Стаса «ходить к сестричке» было кодом, означающим связь с женщиной, и он забавлялся, дразня Шубина: «Вы, ребята, не глядите, что Шубин тихий, у него на каждой улице сестричка, он парень о-го-го! Партизаны, они все такие!» У Шубина никогда не было своей девушки, и Станишевский это знал.