Белый снег – Восточный ветер

Присвоение воинских званий: 31 января 1936 г. лейтенант ГБ; 5 ноября 1937 г. старший лейтенант ГБ; 25 февраля 1939 г. капитан ГБ; 14 марта 194 0 г. майор ГБ; с 14 февраля 194 3 г. комиссар ГБ; со 2 июля 194 5 г. комиссар ГБ 3-го ранга; с 9 июля 1945 г. генерал-лейтенант.

Награды: орден Красной Звезды № 2553 (22 июля 1937 г.); знак «Почетный работник ВЧК – ГПУ (15)» (30 апреля 1939 г.); орден Красного Знамени № 4720 (26 апреля 1940 г.); орден Трудового Красного Знамени № 84 95 (21 февраля 1942 г.); орден «Знак Почета» № 29169 (20 сентября 194 3 г.); орден Красного Знамени № 7011 (3 ноября 1944 г.); орден Ленина № 59217 (30 апреля 1946 г.); 3 медали.

17 июля 1953 г. уволен из органов и в тот же день арестован. 23 декабря 1953 г. Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян. Не реабилитирован.

«Выходит, дела мои совсем плохи», – поежился Павел, но не дрогнул и смело посмотрел на Кобулова.

Тот пододвинул к себе папку с делом и стал листать страницы толстыми, густо поросшими волосами пальцами. Бегло просмотрев содержимое, он вскинул глаза на Павла и сквозь зубы процедил:

– Ишь, вырядился, буржуй недорезанный!

Павел никак не ожидал такого начала.

– Чего молчишь? Язык проглотил?! Ну, ничего, и не таких раскалывали! – с презрительной усмешкой бросил Кобулов.

– Знал бы, косоворотку припас, – огрызнулся Павел, хотя понимал, что такого говорить ему не следует.

Усы, описав замысловатую дугу, встали дыбом.

– Ах ты, гнида! Над органами издеваешься! Да я тебя в порошок сотру, прихвостень японский! Завалил резидентуру и еще пасть разеваешь!

– Я?.. Резидентуру?.. – Павел на секунду потерял дар речи. – Какой-то бред…

– Лев, посмотри на эту мразь! Он еще тут вякает, – прорычал Кобулов. – Бред? Да тут, – его толстый палец ткнулся в страницы, – столько написано, что тебя, тварь, на тот свет можно хоть сейчас отправить!

– Свидетелей тоже хватает, – подал голос Влодзимирский.

Слушая нелепые обвинения, Павел готов был взорваться, но разум взял верх. Он вспомнил рассказы Хосе: к нему, судя по всему, применяли тактику силового давления, рассчитывая сломать на первом же допросе.

Кобулов продолжал бушевать, сквозь смуглую кожу проступил румянец, аккуратно уложенные волосы растрепались и закрыли лоб. Брызжа слюной, он яростно кричал:

– Это ты сдал Свидерских? Это ты вывел японцев на конспиративную квартиру? А почему Люшкова не убрал? Ишь, сучье племя! Мало мы вас покрошили в восемнадцатом. Хватит крутить, Ольшевский! Признавайся!

Павел пытался протестовать, но его не хотели слушать.

Кобулов, потеряв терпение, схватил его за ворот пиджака и ткнул в признательные показания:

– Мерзавец! А что ты на это скажешь?

Павел стер кровь с разбитой губы и склонился над исписанными листами. Буквы запрыгали перед глазами. Нет, он не мог ошибиться! Это был почерк Сергея: плотный и убористый, с характерно выписанными буквами «в» и «д».

– Ольшевский, запираться бесполезно! Смирнов во всем сознался. Здесь черным по белому написано, кто тебя вербовал, какие задания японцев ты выполнял, как выходил на связь. Читай, читай! Хотел нас вокруг пальца обвести, да не вышло, – злорадствовал Кобулов. – Органы – это всевидящее око партии и ее карающий меч. Как говорит товарищ Сталин…

Но Павел уже ничего не слышал, показания Сергея потрясли его.

«Зачем? Как он такое мог сделать? Ведь я же доверял ему как самому себе! Чего тогда стоит наша дружба…» – думал он.

– Партия и органы беспощадны к врагам, но они готовы простить тех, кто раскаялся и намерен искупить свою вину, – продолжал Кобулов.

Павел тряхнул головой, пытаясь избавиться от кошмарного наваждения. Вождь на портрете ожил, глаза его казались глазами убийцы. Лица Кобулова и Влодзимирского расплывались бледными пятнами, на месте ртов зияли черные дыры, из которых неслись угрозы.

– Это ложь! Я не виноват, не виноват! – прошептал он.

– Вижу, сегодня толку не будет, – с досадой сказал Кобулов и распорядился: – Лев, берись за него и раскручивай на полную катушку. Хватит миндальничать. Дело на эту японскую шайку надо закрыть до февральских праздников.

– Сделаю, Богдан Захарович. Пока ни один гад не выкрутился. Расколем до самой жопы! – самоуверенно заявил Влодзимирский.

– Коли! Но не забудь – двадцатого мне лично докладывать Лаврентию Павловичу. Вопрос находится на особом контроле.

Допрос закончился. Кобулов нажал на кнопку звонка. В кабинет вошел конвой. Павла вывели в коридор и тут же развернули лицом к стене. Навстречу шла очередная тройка – вели другого арестованного. Дверь в приемную Кобулова хлопнула, и коридор снова опустел.

Несмотря на глубокую ночь, Хосе не спал. Он с тревогой посмотрел на Павла и с облегчением произнес:

– Ну вот, живой…

Павел ничего не сказал, без сил рухнув на нары, он схватился руками за голову и на одной ноте застонал:

– Как он мог? Как?! Я – предатель?!Я…

Хосе подался к нему. Тут же из глазка донеслось:

– До подъема запрещено подниматься и разговаривать!

– Ложусь! – буркнул Хосе, но все же снял с Павла пиджак и укрыл его.

Потрясенный предательством Сергея, Павел так и не смог уснуть.

Почему, почему, думал он, почему система уничтожает самых верных? Тех, кому она обязана своим существованием! Из дневных разговоров с Хосе он многое узнал. Сам Хосе не один год работал по заданиям Коминтерна. «Хотел приблизить мировую революцию, экспортировать ее», – грустно признался товарищ по несчастью. Его тоже взяли по доносу. Вытащили из Мексики – не поленились ведь привезти… В соседних камерах сидели разные люди: и бывшие высокопоставленные чиновники, и военные, и совсем уж по глупости попавшие сюда обыватели, позволившие себе неловко пошутить на коммунальной кухне. Цепкие щупальца НКВД проникали повсюду, руководство наркомата понимало – они защищают власть. Но отнюдь не власть народа, а свою собственную безграничную, всеобъемлющую власть. Ради нее они готовы были уничтожить любого. Но власть – коварная штука. Подобно капризной женщине, она спешила менять тех, кто обладал ею. По большому счету у нее был один хозяин, тот, чьи портреты висели в каждом доме, а остальные – так, любовники, от которых время от времени стоило избавляться. Поэтому летели головы тех, кто еще вчера «вершил правосудие».

Годы Большого террора унесли миллионы жизней. Вот самый простой пример – сто десять из ста тридцати девяти членов ЦК, избранных на XVII съезде партии, Съезде победителей, наивно уверовавших в «свободу партийной критики», вскоре были расстреляны, а те, кому повезло, отправились в лагеря; лишь пятьдесят из почти двух тысяч делегатов XVII съезда приняли участие в работе следующего, остальные не дожили до «торжества в основном построенного в СССР социализма». Жертвами доносов стали семьдесят пять из восьмидесяти членов Реввоенсовета. В лагеря и тюрьмы были заключены свыше двадцати тысяч командиров и политработников Красной армии. К 1938 году все восемнадцать комиссаров госбезопасности 1-го и 2-го рангов, за исключением Абрама Слуцкого, отравленного в кабинете заместителя Ежова – Фриновского, были ликвидированы как «враги международного империализма, пробравшиеся в органы».

– У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки, – однажды процитировал Феликса Дзержинского Хосе и грустно добавил: – Знаешь, Павел, самое ужасное, что все эти Кобуловы и иже с ним марают имя чекиста. Врагов у нас действительно много, и если бы не работа органов, советская власть давно бы уже захлебнулась. Но кто знает о моей работе, о твоей? Единицы… А потом будут говорить, что органы осуществляли исключительно карательные функции…

Но Павел Ольшевский, для которого до недавнего времени Страна Советов представлялась светлой мечтой, все еще наивно полагал, что скоро раскроется страшная ошибка и он выйдет на свободу. Но проходил день за днем, а для него ничего не менялось. Подъем, туалет, завтрак, обед, ужин, отбой, и даже на допросы в ближайшую неделю его не вызывали.

– Ну, нашел, о чем грустить, – посмеивался Хосе, и Павел удивлялся жизнестойкости этого человека.

На последнем допросе Хосе избили так, что он два дня не мог прийти в себя. А все потому, что он не подписал «признательные» на одного из своих товарищей.

Черед Павла пришел на восьмую ночь. Его провели по лабиринту коридоров и поставили лицом к стене у кабинета следователя. Так он простоял часа полтора. Потом последовал толчок конвоира, и Павел едва не перелетел через порог.

За столом сидел Влодзимирский. Он отодвинул в сторону недопитую чашку с чаем, накрыл газетой тарелку с недоеденным бутербродом и испытующим взглядом посмотрел на арестованного. Квадратная челюсть еще продолжала перемалывать хлеб. Сглотнув, Влодзимирский вытер губы и с раздражением спросил:

– Ну что, не надоело еще ваньку валять?

Павел молча уставился в пол.

– Ах так… Не хочешь по-хорошему…

– Я не виноват.

– Все вы не виноваты. Сейчас ты у меня, сволочь, по-другому запоешь! – Влодзимирский сорвался на крик: – Говори, тварь, кто тебя завербовал? Какие задания японско-фашистской клики выполнял? Кто еще работал на них?!

Павел все отрицал, ему не в чем было сознаваться. Влодзимирский, осатанев от его упрямства, схватил со стола линейку и наотмашь хлестанул по шее, а затем снова принялся долбить вопросами. Так продолжалось до утра.

Теперь допросы повторялись каждую ночь. Иногда Влодзимирского подменял другой следователь – Хват. Фамилию свою он оправдывал – под самое утро так отмолотил Павла, что в кабинет пришлось вызывать врача. Павлу сделали укол и поволокли в камеру.

В конце концов Павел утратил чувство реальности. Ему казалось, что жизнь его превратилась в одну сплошную ночь.

«Признайся – и твои мучения закончатся, – пели ему в уши голоса. – Назови имена пособников! Не признаешься – мы вытащим из тебя жилу по жиле».

Кажется, на одном из допросов он пытался вцепиться в горло Влодзимирскому, кажется, плюнул в лицо Хвату – удивительно, как он после этого остался жив. Павел уже мечтал о смерти как об избавлении, но смерть не торопилась за ним… Может быть, просто не успевала справляться со своим «пятилетним планом». Единственное, в чем он был уверен, – ни одной бумаги, подсунутой ему следователями, он так и не подписал.

Потом допросы прекратились. Павел целыми днями лежал, глядя в потолок. Он не притрагивался к тюремной баланде и только изредка просил пить.

В одну из ночей его удивила тишина, стоявшая в коридоре. «Ах да… – вспомнил он. – Завтра 23 февраля, праздник у них…«Убаюканный тишиной, он заснул.

Ему приснилась мама. Она давно уже не приходила к нему во сне. «Паша, сынок», – позвала она. Ласковые руки обхватили его и посадили на качели. Качели стали раскачиваться. На минуту ему стало страшно, но мама стояла рядом. «Не бойся, сынок, – нежным колокольчиком прозвучал ее голос. – Не бойся, мой маленький, я всегда буду с тобой». Он взлетал высоко-высоко, выше кустов сирени, растущих в их саду. Его маленькая детская душа замирала от восторга. И вдруг веревка лопнула. Мелькнуло растерянное лицо мамы и рассыпалось на мелкие кусочки.