Сарыкамыш. Пуля для императора

14. 26 ноября 1914 г. Волчанов

Мертвецкая, скрытая частоколом могучих сосен, действительно находилась в двухстах метрах от здания госпиталя. К ней вела протоптанная в снегу тропинка, искрившаяся бледно-розовыми переливами от пробивающегося сквозь лес вечернего солнца.

Солнце светило в глаза, и шедший за поручиком Листок не сразу разглядел за деревьями заваленную снегом бревенчатую избу. Она открылась, когда пересекли границу леса; предстала — даром что мертвецкая! — точно жилище какого-нибудь сказочного чародея — продолговатая, утопающая в сугробах, с одиноким дымком из трубы, едва выступающей из-под толщи снега, придавившего крышу почти к самой земле. И тишина — космическая, морозная, звенящая…

Идиллия была испорчена, когда они подошли ближе — перед крыльцом высилась стопка нагроможденных друг на друга шести грубо сбитых гробов, еще не запорошенных снегом, а значит, выставленных недавно. Поручик брезгливо обошел этот скорбный пьедестал и торопливо поднялся по ступеням на высокое крыльцо. Потопал сапогами, сбивая снег, и, искоса глянув на ротмистра, будто желая угадать, не передумал ли жандарм входить в это печальное заведение, решительно рванул ручку двери.

Листок не передумал; поднялся следом и, помедлив, переступил порог.

Внутри было мрачно и промозгло. Открылся длинный узкий и явно нетопленный коридор во всю длину избы; слева четыре заледенелых оконца, выходящих на лес, справа по коридору — двери: две ближе к выходу, две других — где-то посередине. И тоже тишина; только другая зловещая, скорбная…

— Кто здесь есть? — нервно прокричал в коридор Ивлев, которому, похоже, было не по себе и от этой траурной тишины, и от веющего со стен мертвецкого холода, и от отсутствия какого-либо намека на живую душу.

На крик вторая от входа дверь со скрипом приоткрылась, затем распахнулась, и в коридор, пошатываясь, выплыл огромного роста тридцати летний детина в расстегнутой гимнастерке и без ремня. Почему-то первыми бросились в глаза мясистое, пунцовое лицо, какое бывает у мужиков после лютой бани, и шифровка на мятых погонах: "597 ДГО"…

Он вышел и как-то наивно тупо уставился на неизвестно откуда свалившихся господ офицеров. Ивлев даже задохнулся:

— Как стоишь, образина! Почему не по форме!

Он, было, подскочил, размахнулся, но, вдруг встретившись с уныло-удивленным взглядом ополченца, глядевшего на него, словно на досадливого комара, не ударил, а только пригрозил снизу кулаком:

— Под арест захотел, мерзавец? Не знаешь, как приветствуют старших по чину?

Детина толстыми, негнущимися пальцами застегнул молча пуговицы косоворотки и, сильно качнувшись, передвинулся, словно гора, на шаг ближе к ротмистру; постоял, крутанул головой и вдруг заплетающимся языком промычал:

— Господин ротмистр… Ваше Высоко… благородие, санитар, рядовой ополчения… Хмель…нов…

— Оно и видно, что Хмельнов! — взвизгнул дежурный поручик. — Сволочь! Ты же, как свинья, пьян! Сейчас же рапортом доложу!

Ситуация показалась Листку реально комичной — они оба напоминали "Слона" и "Моську".

— Погодите, поручик! — остановил он разгорячившегося от бессилия офицера и, давя улыбку, взглянул на санитара. — С чего же ты, шельма, напился вдруг? Война идет, твои братья-солдаты кровь проливают на поле брани, а ты здесь, в тылу, напиваешься в стельку…

Детина виновато шлепнул веками:

— Простите, Вашсокбродь… Есть маленько… Горе у меня — старшего товарища поминаю, невинно убиенного…

Он неопределенно махнул ручищей в сторону дальнего угла коридора.

— Там нынче лежит, в покойницкой…

— И что ж стряслось с ним? — в одно мгновение став серьезным, спросил Листок.

— Так убили его, гады… прямо на Торговой, говорят… Уж не по его ли вы душу? Тогда… может, в сторожку войдете, господин… ротмистр? Там у меня топлено.

Листок нарочито дыхнул в сторону паром.

— Пожалуй, что и войдем. Разговор долгий, а здесь и окочуриться не трудно.

Поручик кашлянул и со слабой надеждой в голосе попросил:

— Тогда я пойду?

Листок про себя ухмыльнулся.

— Что ж, спасибо за помощь! С этой канальей, полагаю, вы еще успеете наговориться…

"Сторожка" — то бишь комната санитаров — действительно была натоплена до духоты. Крохотная, с окошком напротив дверей; под оконцем видавшая виды тумбочка, используемая одновременно как единственный стол; по обеим ее сторонам две койки; у дверей печурка, пышущая жаром…

"А пойло успел припрятать… — подумал Листок, осмотревшись. — В тумбочку запихнул, урод!"

— Садитесь… сюда, Вашсокбродь, на койку прямо! — пригласил хозяин коморки. — Это моя… не Иваныча. Так что не беспокойтесь…

Листок расстегнул верхние пуговицы шинели и, проскрипев пружинами, сел.

— Садись! — скомандовал он.

Верзила кивнул и, плюхнувшись на койку покойника, промял ее чуть ли не до пола. Листок некоторое время смотрел на показавшиеся снизу натянутые пружины, словно ожидая, что они непременно лопнут, но они не лопнули, и он поднял глаза.

— Так, говоришь, убили товарища?

— А то… как же, если дырка во лбу… — промямлил санитар. — Говорил я — не лезь с этим покойником, накличешь беду… на голову! Боже, и как же я его уговаривал… господин ротмистр, не поверите! Так вот и вышло…

— С каким покойником? — насторожился ротмистр.

— Была здесь… вчерась история…

Внезапно санитар словно протрезвел:

— Только, господин ротмистр… Ваше Высокоблагородие, вы уж заступитесь, Христом-богом прошу! Выпил… конечно… Но с горя! Скрывать мне нечего… вины на мне нет, только заступитесь… все расскажу — вот вам крест!

Детина быстро и мелко перекрестился.

— От тебя будет зависеть, — медленно произнес Листок, удивленный столь быстрой переменой. — Насколько будешь искренен… Так что за история-то?

Хмельнов уныло вздохнул.

— С того все началось, Вашсокбродь… что табачок у нас с Иванычем закончился. Вот он и пошел… за табачком. Нельзя, конечно, без спросу… Только это на лавочную улицу — туда и обратно. А работы у нас не каждый день пока, сами понимаете. Только ушел он — и нет, да нет… Сказывал потом, сотник задержал — искать кого-то посылал…

— Сотник? Какой сотник?

— А бог его знает! Того не сказывал.

— А за кем посылал?

Санитар задумался.

— Виноват, Вашсокбродь, запамятовал… Вспомню — скажу.

— И во сколько это было?

— Да, часов в два или три, поди… Или четыре… Помню только… после харча обеденного. Так вот, жду я его, жду… а товарища мово все нет и нет. А тут стук в дверь — санитар заходит… новенький, значит. Я его и видал-то раза три…

— Как фамилия? — перебил Листок.

— Бог его знает! Не то Дятлов, не то Дидигов… Знаю только, что Романом кличут… Вот, значит, он заходит… и говорит — раздобыл, мол, самогону… бутылку, а выпить не с кем и негде. Давайте, говорит, на троих сообразим по-быстрому. Я и говорю… нет третьего, скоро будет. А он мне — и ему останется, чего ждать! Времени у меня, мол, нет, спохватиться могут…

— И ты, конечно, согласился…

— Не удержался, Вашсокбродь… есть грех. Вот только выпил я стаканчик, и, поверите ли — никогда такого не было… Тут же свалился! Не то самогон больно крепок был… А может, с того, что не пил давно — организм ослаб…

Хмельнов замолчал было, переживая свой позор, но ротмистр не дал ему забыться:

— Со своим организмом ты сам разберешься, дурак! Ты скажи, что потом было?

Санитар тяжело вздохнул:

— А что потом — не знаю. Заснул я… вот на этой самой койке, где вы сейчас… Сколько времени прошло — не помню. Только разбудил меня Иваныч… А я ничего и понять не могу: собутыльника мово нет, и бутылки нет — допили, получается… И голова… что ваш чугун! А Иваныч и спрашивает — покойника прикатили, что ли? Нет, говорю, ничего такого не было. А пошто, говорит… в книге запись стоит? И тычет мне книгу покойницкую… Гляжу — точно… есть запись: "Рядовой первого батальона… семьдесят седьмого Тенгинского полка… Иванушкин Петр Петрович, скончался двадцать пятого ноября… четырнадцатого года". Умирать буду, а этого Иванушкина… не забуду!

Санитар вдруг смолк.

— Ну? Чего молчишь? — выждав, напомнил о себе Листок.

— Вашсокбродь… Вы уж простите, невмоготу что-то… Дозвольте еще глоток?

"Ну уж дудки! — решил про себя Листок. — Развезет — начнет плести черти что!"

И вслух пригрозил:

— Под арест захотел, к дежурному офицеру? Не дозволяю! Говори скорее, мне с тобою рассиживаться некогда!

Детина вытер со лба пот.

— А что… говорить-то?

— Черт бы тебя побрал! — выругался в сердцах Листок. — Да что дальше было с покойником?

— Ах, да… Ну, кинулись мы в мертвецкую… И точно — лежит Иванушкин… покойник! Только Иваныч мне заявляет — нет, говорит, это не Иванушкин — другой. Спрашивает — кто притащил? А я и понятия не имею…

И тут произошло неожиданное — Хмельнов сник и, с невыразимой тоской глядя на жандарма, простонал:

— Господин ротмистр, что теперь будет со мною? Расстрел?

Листок опешил.

— Расстрел? Натворил что ли чего?

— Это мне Иваныч расстрелом грозил… Схватил за грудки да как заорет — если все выйдет, как я думаю, не миновать тебе расстрела!

Листок даже заскрипел пружинами койки.

— Что подтвердится?

— Не знаю… — испуганно прошептал детина. — Того не сказывал… Только я говорю ему — не губи душу! Завтра закопают… а земля все скроет, всё одно мертвец! Коль принесли по ошибке, то не моя в том вина, оставь все, как есть…

— И… что он?

— Он только и сказал — "расстрел"! И ушел.

— Куда? К начальству?

— Нет… К земляку своему… Тот вестовым у капитана какого-то…

Листку стало жарко. Он торопливо расстегнул остальные пуговицы шинели и, не снимая ремня, раскинул полы в стороны.

— Что потом?

— Когда вернулся… Иваныч — не знаю. Я, признаться, опять на грудь принял… Сами понимаете, такая загвоздка случилась! Да и голова гудела, точно колокол…

Хмельнов вновь смахнул пот со лба.

— А самым этим утром он вновь ушел куда-то. Проснулся — а его уж нет. И теперь, получается… навсегда! Даже не попрощались… Господин ротмистр, может, дозволите?

— Труп Иванушкина закопали? — не обращая внимания на мольбу санитара, спросил Листок.

— Нет еще, — поникшим голосом произнес тот. — Завтра должны… Вот и гробы на всех занесли. Здесь с этим не тянут… Анатома нет, да и к чему он здесь — все одно ясно, что умер от пули. Лишь бы поп был свободен…

Листок под противный скрип пружин поднялся с койки — какое-то неясное предчувствие сдавило ему грудь.

— Пошли, покажешь!

Санитар изумленно уставился на ротмистра.

— Желаете… глянуть, что ли? Картина-то не очень… Мы-то что — привычные…

— К черту тебя — веди!

Сама покойницкая — "ледянка" — располагалась в двух помещениях, следующих за "сторожкой". Все еще пошатываясь, Хмельнов подвел Листка к предпоследней двери, отворил ее и, зайдя первым, щелкнул выключателем. Вместе с тусклым светом неприятно пахнуло специфическим запахом формалина и холодом.

— Вот они… Оба тут, рядком… — тоскливо произнес санитар. — Что справа — товарищ мой, Асманов Николай Иванович… Хороший был человек, жалко его… А тот, что слева, — Иванушкин и есть… Вот и бирочка, аккурат… Остальные четверо — в соседней покойницкой. Завтра всех бедолаг и захоронят, прости их господи…