Сказки Зимнего Леса

— По зазнобе своей синеволосой грустит, — хохотали деревенские девки и бежали себе дальше, на девичьи посиделки или к милым на свидание.

Ничего не отвечал им юноша, а и что тут ответишь? Всё ближе был срок, лесной волшебницей названный, всё чаще вспоминал он снежное её дыхание, просыпался в ночи — немела рука левая, за которую брала его дева ледяными своими перстами во сне нечаянном, смутном, которого и не рассказать никому, если б было, кому слушать, чудились ему в тиши ночной стоны и шорохи далёкого леса, и жутко должно б быть — а шёл на двор, стоял на ветру, качаясь, как тонкая тростинка, воздуху ему в избе не хватало, словно теребило что-то в груди, тянуло, звало. Видела соседка — головой качала, совсем иссох, бледный, чахлый, ровно росток, солнца не видавший, не к добру, ох, не к добру… И зачем вернулся только — живёт и будто не живёт, может, лучше б и сгинул вместе с отцом и матерью, чем зачарованным призраком ходить среди живых.

Вот наступил наконец и день заветный, ровно такой же, как тот, в какой он дитём несмышлёным отправился с родителями в тот последний их поход. Собрал юноша котомку сколько ни есть съестного, вышел, ни с кем не прощаясь, назад не оборачиваясь, да пошёл в лес, в сторону ту, недоброй слывущую. Не найти дороги, где и не было её отродясь, где уж последние засечки на деревьях позади остались, и то дерево поваленное путь преградит, то ручей, в траве буйной едва видный, верно, думал, сами приведут его ноги. Только не слушались ноги, будто не свои были, отрываться от земли не хотели, да и не идти нельзя — ждёт где-то там девица-краса, ждёт, как обещано. И не страшен уже был лес с его шорохами и бормотаниями, ни от треска ветки под ногой, ни от крика птицы в вышине не ойкало в груди, только от мысли о синеокой, синекудрой деве, только от мысли, найдёт ли к ней дорогу. Припоминал будто там корягу знакомую, там кочку, гадал, сколько идёт уже — то ли вечереется, то ли в глазах темнеет от усталости. Закружилась голова вдруг, а перед глазами будто вспыхнули самоцветы те, под ноги ему белой ручкой высыпанные, остановился он, склонился к ручью — водицы холодной испить, и понял, что не подняться ему уж на ноги. Сжалось сердце глухой тоской — неужели не дойти ему, неужели пропустит час назначенный, не увидит ласковой улыбки на белом, словно известь, лице. Как вдруг дрогнули в водной глади синие кудри, обвили его плечи тонкие, как гибкие ветви, руки, сомкнулись на груди узкие холодные ладони. Не забыла о нём дева. Столь же прекрасна она была, как в их первую встречу. Глубокой синевой лучились её глаза, а на губах играла ласковая добрая улыбка.

— Нет, никто не пропустит часа назначенного, путник долгожданный. Двадцать лет я ждала, чтобы поцелуй тебе последний подарить.