Сказки Зимнего Леса

Последний приют

Одиннадцатую ночь скачет королевич по зимнему лесу. Ни единая птица не пролетает над его головой, ни единый зверь не пересекает его путь, не треснет ветка, недвижен груз снежных шапок на крепких ветвях кряжистых деревьев, глубок сон, объявший тёмный лес. Лишь вечные звёзды сияют в вышине, глядят, не мигая, на строгие вершины вековых елей, выстилая серебром узкую тропу. Десять лун минуло с тех пор, как отправился королевич в путь-дорогу, покинув тёплый очаг родного дома, десять солнц восьминогий конь под ним бежит, не ведая усталости и голода. Королевич спешит скорее добраться до одинокой ледяной хижины, прячущейся от незваных гостей в густой непроходимой чаще. Десять дней и ночей не вкушает он пищи, не прикладывает уст к пристёгнутым к поясу мехам, не ведает его разум сна и покоя. Каждый миг наяву королевич грезит о том, как выведет его неприметная тропинка, скрытая от глаз простого люда, прямиком к расписанной морозными узорами двери небольшого домика, а на пороге непременно будет ждать дева с синими, как морозное небо над кронами деревьев, лучистыми очами. Улыбнётся она ему радостно — словно сверкнёт в лунном свете снежное серебро, рассмеётся звонко — словно посыпятся в ладонь тонкие льдинки, раскроет долгожданные объятия и поцелует в лоб бледными сухими губами.

— Здравствуй, добрый молодец, долго же ты до меня добирался, изждалась я уже тебя, — она звонко смеётся, и вторит ей звон серебряных колоколец в низком дверном проёме.

Королевич почтительно склоняет голову, потупив взор — красота девы, воочию представшая перед ним, превосходит все песни, все сказания, голос её так ласков, словно сень вековых деревьев, принимающая в свои объятья уставшего странника.

— Ну что же ты так робеешь передо мной, путник желанный, не к лицу это королевскому сыну-то. Заходи поскорее в моё скромное жилище. Напою тебя из своего кубка, накормлю своими яствами, уложу спать в мягкую постель.

В последний раз королевич оглядывается на быстрого коня, выдыхающего из широких ноздрей белые облачка, стелющиеся позёмкой, что заметает цепочку его следов. Громко ржёт, прощаясь со своим наездником, восьминогий конь, нетерпеливо перебирает копытами и тут же, сорвавшись, как стрела, исчезает — только ровная снежная гладь простирается окрест.

— Не печалься и не грусти о прошлом, гость долгожданный. Садись-ка поближе к огню, да погоди немного, сейчас потчевать тебя начну.

Королевич послушно садится на ледяную табуретку рядом с ледяной печкой, в которой горит синий огонь.

— Верно, госпожа, скромно твоё жилище — однако есть ли на свете какое гостеприимней его? Жаль, никто под небом нашим не смог бы описать его красоты. Иные рассказывают, что избушка твоя на курьих ножках должна стоять, да поворачиваться передом к путнику по слову заговорённому.

Дева меж тем ставит на круглый столик два кубка хрустальных, наполненных питиём пенным, откидывает на спину длинную, в пять обхватов, бледно-голубую косу и вновь заливисто смеётся.

— Много обо мне небылиц по свету ходит, добрый молодец. Бают люди, что я ночами зимними по деревням шастаю, в окна заглядываю, дыханием узоры на стекле рисую, да детей зазевавшихся ворую и заставляю двадцать лет и три месяца прислуживать в моём доме или убаюкиваю навечно одним своим касанием. Бают также, что голос мой в речном или болотном тумане зазывает одиноких путников, и идущий за ним вовек не выйдет обратно. Только зачем же мне за вами ходить? Не каждый ли из вас, куда б ни направлялся, приходит всё одно сюда?

Тонкая рука её подносит гостю кубок, и с благодарностью принимает тот его из её ледяных пальцев, и делает большой глоток. Напиток обжигает горло, разливаясь во всём теле холодностью талой воды — столько сладости не даёт в самый знойный полдень вода из самого глубокого колодца.

— А как же величать-то тебя, девица-красавица? Многих я расспрашивал о тебе, да никто не смог мне назвать твоего имени истинного — иные прямо говорят, что и имя твоё беду может накликать.

— Много у меня имён, гость почтенный, ни одно не истинней другого — ибо сама я истина, к которой всяк из вас придёт. И Костяной Ногой кличут, и Морой, и Ядвигой, и Ягишной. На все эти имена я и отзываюсь, всякое наречие разумею. Как меня назовёшь, так и будет.

— За что ж боятся тебя люди, если питиё твоё крепче хмельного мёда, если яства твои слаще спелых ягод, если ласка твоя исцеляет любую боль, прогоняет любую печаль?

— Кто и боится, а кто и сам призывает. Потому, что питиё моё дарует забвение всех тревог, яства мои утоляют все желания, а тот, кого я возьму за ручку правую, да выведу за избушку, да омою в озёрной купели, да уложу на перину свою лебяжью — уже не воротится назад. Навек стирает со всякого чела думы и тяжкие, и радостные, мой поцелуй.

Вышли они на берег широкого озера замёрзшего — всё оно было сковано синим недвижным льдом в локоть толщиной, только в самой середине зияла полынья и плескалась в ней чёрная тяжёлая вода. Однако для полыньи слишком толстым был лёд по её краям, а для намеренно вырубленной проруби слишком уж плавными были эти края — словно само озеро раскрыло тёмный жадный рот, или словно лунный диск, сияющий мертвенным серебром в вышине, пал на середину ледяного зеркала и выжег в нём глубокую дыру. Верно, по слову хозяйки этой земли расступилась ледяная твердь.

— Теперь в последний раз вспомяни, милый друг, долгий путь свой, простись со всем, что было тебе мило, прости всех недругов своих, чтоб ни единая тревога не смутила твоего сна.

Говорила это дева, и голос её обволакивал, как поднимающийся от воды бледный пар, и меж тем проворно тонкими пальцами расстёгивала она на госте рубаху, задубевшую от крови, ловко вытащила его руки из рукавов, изобилующих прорехами от ударов сабельных, склонилась и совлекла с ног сапоги, обнажая полусгнившую плоть, развязала ремень на штанах, пронзённых стрелами вражескими — рухнули ветхие лохмотья, открывая торчащие кости.