Бери и помни

3

Семейное торжество решили провести в воскресенье в доме Федора Кузьмича — больше места.

Андрюшка с утра незаметно напился и спал, Владимир с Ириной убежали в город, остальное семейство скучилось за столом на кухне — лепили пельмени.

Вниманием владела Марья Антоновна.

— Теперь Илюшеньке надо письменный стол покупать, — говорила она, скручивая сочни тонкими серыми пальцами. — Я присмотрела один, да не нравится… Какой-то цвет у него, знаете…

— Для чего мне письменный стол? — возражал Илья.

— Как это для чего? — Марья Антоновна поднимала голову и локтем поправляла жидкие волосы. — К тебе будут люди приходить… С ними поговорить надо, посидеть… Как это?..

— Надо, надо, — поддерживала сноху Дарья Ивановна, унося на мороз в сенцы доску с пельменями. — Все теперь надо, все…

Федор Кузьмич сидел задумчивый. Он не слушал Марью Антоновну, потому что давно знал — прихвастнуть она любит. Старательно, подолгу занимался он с каждым пельменем, думал, может, и надо Илюшке письменный стол, но, с другой стороны, опять же — зачем?

И временами отрывисто смотрел на нервничающую с утра Нюську.

Старшая сноха лепила пельмени быстро, будто строчила из пулемета — ловка была по этой части и красива, а нервничала оттого, что больно щипали за сердце свои думки.

— Счастливая ты, Мария, — наконец высказалась она мечтательно. — И как Илюшку заприметила? Вот два брата — Илья и Андрей… Один человек человеком, а другой — стыдно сказать…

Владимир с Ириной прибежали, когда к ужину было все готово. Бросились снова поздравлять Илью, загалдели. И тут на пороге — Надя Фефелова. Владимир — глаза в отца, словно подбитый коршун, сбуравил половики, заслонил спиной окно. Ирина потупилась, молча повесила пальто, а Фефелова приветливо, желаючи поздоровалась; на маленьких, пятачком, губах снисходительное подрагивание. Сняла платок, и длинные желтые волосы ливнем скатились на половину лица.

— Табуретку приставьте, — сказала с кровати бабка Зычиха. — Чего табуретку не приставите?

— Какие еще табуретки? — возразила Дарья Ивановна, оправляя на бедрах новое платье. — К столу, милые, проходите. А то все остынет.

Прошли в комнату, сели за стол. На первом месте, у зеркала, виновник торжества Илья Зыков, депутат горсовета: губ не видно, лицо светлое, горбатый нос, тонкий и бледный, прямые волосы накрыли вислый затылок. Его стесняло всеобщее внимание, стесняло место, на которое его посадили. В душе Илья боялся, что начнут приставать с наставлениями. Отец бухнет при всех, что из Ильи все равно ничего путевого не выйдет, потому что у него даже и детей нет, и работает-то он на дурной работе, для лентяев, — катайся себе на машине да катайся. Марья Антоновна пристроилась рядом с мужем и, наоборот, испытывала удовольствие, что сидит на почетном месте, глядела на свекра и думала: «Намозолил язык, старый черт, что Илюшка у тебя бестолковый, а таперь смотри. Вот он, твой любимец, сидит, к Ирине прижался…» Марья Антоновна поджимала крупные губы, прямила голову, будто говорила всем заносчиво: «А мне наплевать, что у меня детей нет, зато муж депутат — не вам чета…»

Ирина сидела рядом с Владимиром. С мороза не отходили щеки, а может, еще с чего. Глаза поднимала украдкой: на Дарью Ивановну глянет, на Илью. Рюмку оторвала от стола неловко, двумя пальцами, тост сказала глухим прерывистым голосом:

— Я предлагаю выпить за депутата-рабочего, за нашего милого и славного Илюшку. Мы гордимся им, завидуем ему и желаем всего наилучшего. За Илью Федоровича!

Выпили, и неловкость как рукой сняло: языки развязались сами собой.

Только Федор Кузьмич… уступивший первенство за столом, чувствовал себя неловко и думал: «Для чего Фефелиху призвал, дурак? Для раздору? Стыд-то какой заново. Что Фефелов скажет? Вот уж не подумал так не подумал. И все детки, разъязви их. Эта еще, Нюська, расшвыркалась — не пьет что все пьют, а кипяток. Да много ли с нее спросишь: деревня и есть деревня. Шла бы в свою комнату и швыркала. И этот боров хохочет, Вовка-то, за руку Ирину хватает, бессовестный, а та бабища, не смотри, что учительница, красно говорит, выставила груди как на продажу. Какая она учительница? Марьяшка вторая. Тут и улыбаться нечего. Чему эта Дарья разулыбалась, сдурела на старости?» А на Фефелову Федор Кузьмич и вовсе не смотрит, волнуется девчонка, закалывает волосы шпилькой, приколоть не может.

Второй тост выпало говорить ему, и Федор Кузьмич неожиданно разоткровенничался:

— Один ты у меня человек, Илья. Поздравляю. Радостный. Не смотри, что иной раз обидное слово скажу, на то я и отец. Да и рос ты, ей-богу, не как все…

— Повело старика, — шепнула Нюська Марье Антоновне.

— Пусть говорит, — ответила та, — его словами не торговать…

А Федор Кузьмич между тем и сам спохватился, что не туда повернул праздничную речь, насколько мог вытянул из плеч шею и громко закончил:

— Правь городом, сынок, как положено, на страх врагам!

— Напугал, бестолочь непутевый, — в тишине сказала Дарья Ивановна. — Чего кричишь-то?

Посмеялись над Федором Кузьмичом, но выпить не выпили, помешал звон упавшей на кухне крышки кастрюли и голос Андрея:

— Совсем сдурела, курва разноглазая, щи посолить не может…

Федор Кузьмич за минуту взмок, вытер лоб и щеки ладонью, а Дарья Ивановна выложила на стол руки и зашептала:

— Беги, Нюська, с похмела ополоски хлебат — я их на плите забыла.

И сама подхватилась трусцой, вздрагивая полным телом.

— Сейчас дела будут, — недовольно сказала Марья Антоновна, и все как по команде стали ждать.

Андрей пришел со стулом, потряс у стола взъерошенной головой и чуть приоткрыл щелки глаз:

— Простите, если что… Разрешите присесть…

— Гусь свинье не товарищ, — бросила Нюська, мстя мужу за оскорбление.

— Ничего. Я, между прочим, со всякой свиньей пью, — ответил Андрей и сел рядом с женой.

Теперь вся зыковская семья была в сборе. Федор Кузьмич повторил тост, выпили, и в неловкой тишине заговорил Андрей, тяжело пригладив волосы:

— Давечь нажрался за брата-депутата. — Он обычно говорил, не обращая внимания, слушают его или нет: как-то так выходило, что всегда слушали. — Не помню, как домой пришел. Сплю сщас, а мне сон снится, будто иду я по улице, а впереди меня женщина. — Андрей пробежал по столу двумя пальцами. — Не женщина, а эдельвейс прямо… Я, конечно, не удержался и за ней. Догоняю, а это Нюська… Даже проснулся.

Нюська покраснела и отодвинула чашку с недопитым чаем.

— Чего ахинею несешь? Не проспался?

— Такой уж я есть, — продолжал Андрей. — Вся моя жизнь в этом сне: бегу, бегу, а зачем — сам не знаю…

— Меньше бы пил, — бросила Нюська, а Надя Фефелова спросила серьезно:

— Как это понимать, Андрей, твои слова?

— Это, Наденька, так понимать следовает, — попом-проповедником заговорил Андрей. — Самое лучшее состояние человека — сон. Во сне ты и хороший и честный, ничего плохого не делаешь и душа у тебя чувствительная, тонкая будто, а проснешься — смотришь: ничего нету. Одни и те же лица. Вот, например, как у меня? Во сне я всякие грезы вижу, красоту всякую, во сне я вместе с Суворовым воевал, с Петром Первым разговаривал, а проснусь, мне только и надо что похмелиться, потому что никакой вовсе красоты и нету, когда проснешься… Жена вот у меня, сами видите…

— Ты на себя посмотри, — ответила Нюська.

— Я и на себя смотрю… И во мне ничего красивого нет. И ни в ком. Про Илью спросите? И в Илье ничего нет. Илья даже еще хуже. Потому что он не своим умом живет, а чужим. Пусть хорошим, но чужим. И так все другие…

Федор Кузьмич знал, что Андрей сейчас замолчит, привяжется к стакану, как дитя к соске, а все начнут спорить. Андрюшкины слова — блажь, городит всякую всячину, пустомеля. Он будет похохатывать и качать головой, отчего не поймешь, соглашается он со всеми или не соглашается.

Действительно, тут же заспорил Илья:

— Как это ты сказал, Андрей? Что я живу чужими мыслями? Так мне не стыдно ими жить, потому что они не просто хорошие, они великие… Скажу прямо: я хочу жить и живу мыслями Ленина…

Резкий тон Ильи вспугнул Федора Кузьмича. Сроду Илья такими словами не бросался. Да и перезавернул сейчас, видно. Какими мыслями Ильича он живет? Ни одного известного дела не сделал. Песенки слушает да на машине раскатывает. Этак-то все могут к Ленину присосаться…

— Фу-ты, — вздохнул Зыков-старший, — остепенись… Заблудился совсем от выпитого…

— Правильно Илья говорит, — вступилась за Илюшку Ирина. Ее упругий и острый взгляд остановился на Федоре Кузьмиче: — В чем же, по-вашему, папа, Илья заблудился?

— Большими-то мыслями только большие люди живут, — ответил терпеливо Федор Кузьмич. — А Илья-то эля куда хватил: мыслями Ленина… Хотя бы другими чьими-то сказал, поменьше… Твоими пущай… Ты член партии. Твоими мыслями жить можно… А то сразу Ленина… — Федор Кузьмич незаметно повернул разговор в свою сторону. — Так и каждый сможет говорить, что он мыслями-то этими высокими живет, а копни его, он не то что в мыслях в этих запурхался, а и даже позорную линию в жизни ведет…

Зыков ответил Ирине хитрым, с намеком, взглядом.

Тут вмешался Владимир. Тряхнув волосами, отодвинул рюмку:

— Не о том сейчас разговор, папка…

— О том, — набычил голову Федор Кузьмич. — Некоторые стыд потеряли… Ты знаешь, о ком я думаю. А говорят как святые.

Ирина вспыхнула, потупила глаза и неловко зашарила по столу руками. Владимир снова не усидел, вонзился в отца взглядом:

— Говорю, папка, не туда разговор повел…

— Ты шары на меня не пяль, — рассердился Федор Кузьмич. — Тоже мне, благородный… Вот он, Андрей-то, хоть белиберду и несет, — Зыков вытянул над столом руку в сторону Дарьиного старшака, — а живет доброй семейной жизнью…

Илья попытался утихомирить родню:

— Мы отклонились от разговора… Совсем отошли… И ругаться, по-моему, не надо… При чем тут семейная жизнь?

Владимир перебил:

— Ты, папка, не путай божий дар с яичницей. Я знаю, что ты задумал, — повернуть тут наш разговор. Мы, конечно, можем обо всем поговорить… Но речь-то сейчас вовсе не о тех, кто «позорную линию ведет», а речь о том, будто ничего в нашей жизни нет красивого…

— Это Андрюшка сдуру сказал, — немедленно сдался Зыков-старший. — Он завсегда ляпнет что попало…

— Не все охота слушать, папка… Про мысли тут всякие, — Владимир повернул голову в сторону Андрея. — Я тоже не своими мыслями живу… Вот так! Я живу мыслями социалистического общества… В истории как получается? Рабовладельцы жили своими рабовладельческими мыслями, феодалы — феодальными, капиталисты — буржуазными, а мы при социализме обязаны жить мыслями социалистическими…

Федор Кузьмич ничего не ответил, а только подумал с легкой приятной досадой; «Встреваю я без ума, разъязви их, детушек, спорю, а они смотри какие у меня! Правильные речи толкуют, полностью в согласии с мнением рабочего класса… Андрюшка-то, он все понимает, только характер у него такой, обязательно спор завести. Растут дети, Федор Кузьмич, растут, мудреют…» Подумав, Зыков успокоился, подобрел, быстро восстановил за столом мир и остальное время тихо сидел с Дарьей Ивановной, следя за детьми, как они играли в какую-то смешную игру, придуманную Фефеловой, смеялись и пели.