Бери и помни

2

На шахте по-разному восприняли новую затею Зыкова-старшего.

— Так ить старый уже, смерти боится, вот и выдумывает, — говорили одни.

Их поддерживали другие:

— И толковать об этом нечего: чокнулся мужик. Ему о пенсии думать надо да как побольше прожить, а он в пекло лезет.

Было еще и такое мнение:

— Слава, парни, что дурная болезнь… Прославился немного мужик, вот ему на месте и не сидится.

Но были и за Федора Кузьмича:

— Бросьте вы трепать, трепалы. Правильно поступает Федор Кузьмич. Есть еще силенка — и не скрывает. Не то что вы, работники, лишь бы до пенсии дотянуть.

Или еще резче:

— У болтунов-то глаза завидущие, а руки загребущие, а как дела коснись — нет ничего.

Между тем прошла подготовительная неделя и наступил первый день работы в забое.

Федор Кузьмич работал неторопливо, в усладу. Он был уверен, что у него хватит умения и сил одолеть проходческую работу. Сверло било по рукам, отвыкшим от тяжести и напряжения, но Зыков подбирался к механизму плечом и упруго налегал, смиряя машину и буравя черную стену забоя. Из шпура выбивалась тонкая струя пыли и сливалась к ногам, пахла кисловатой сладостью. Словно тряпка на ветру, билась за спиной вентиляционная труба. Когда переставало урчать сверло, Зыков слышал за спиной уверенно-спокойное посапывание Воробьева, который волоком подтаскивал к забою лес.

— Как дела, дядя Федя?

— Идут помаленьку…

После отпалки Зыков и Воробьев разом взялись за лопаты.

— Ну, Петька, как говорится, господи благослови, — сказал Федор Кузьмич и поплевал на руки.

— На бога надежа с други не схожа, дядя Федя, — легко парировал Петька и крикнул подходившему к ним мотористу: — Чего, маслятник, блудишь? Включай привода!

И ткнул лопатой в рыхлую угольную кучу.

Федор Кузьмич, работая, старался не думать, что ему тяжело. Он не делал лишних движений, будто был неимоверно скуп. Постепенно обрел дыхание, захваченный молодым порывом своего напарника, и отдался сладостному потоку размышлений… Он снова в передовом рабочем строю, как много лет назад, и теперь ему Андрюшка не скажет, что проходчиком работать — это не сумку с капсулями таскать, а «лопатой мантулить надо». «Еще посмотрим — кто кого, — размышлял Федор Кузьмич под спокойный скрип конвейера. — Повезешь меня как миленький на телеге… Вот смеху-то будет…»

Когда возводили крепление, Федор Кузьмич с трудом разгибался: так болела спина, а руки предательски дрожали. Он завидовал легкому и подвижному Петьке, который спокойно затесывал клинья для раскрепки рам. «Молодость, она и есть молодость», — думал Зыков. Но и сам держался, стараясь не выдать усталости и боли. Его поддерживала надежда, что с первого дня он заткнул Андрея за пояс.

— Они там что? — рассуждал он, хрипя. — Проболтали опять. Точно знаю. Как начнут о бабах судачить, конца-краю нет… А мы с тобой потихоньку да без задержек… Ты учись у меня, у старого, я тебя, Петька, выведу в люди.

В конце смены в забой прибежал Андрей. Лицо пропыленное, на свету выделяются глаза, зубы и сероватые дорожки от стекающего из-под каски пота.

— Тю-тю, батя, а мы этак-то два раза сработали, — сказал, оглядев забой. — Вы два круга, а мы четыре — пару отпалочек. — И засмеялся басовым смехом. — Это тебе не языком трепать, работать-то…

Куда девалась у Федора Кузьмича боль в пояснице. Побежал в Андрюшкин забой, чтобы проверить лично их сегодняшнюю работу. В мойку вышел поникший, сгорбленный, молчал, когда успокаивал его Петька:

— Не переживайте, дядя Федя, мы свое возьмем…

В другие дни Зыков работал упрямо. Болели сбитые руки, но он подгонял себя — быстрее, быстрее… Если он, Федор Кузьмич, не добьется своего, все его прошлые заслуги канут в воду и тогда действительно останется одно — сдаться, притихнуть, жить запечным тараканом. Теперь Зыков не бросал на конвейер уголь, а греб его лопатой, словно лемехом. Топор поднести или затяжку — все бегом, все трусцой. Петька во всем угождал ему, тоже мотался, лоб в поту, покрикивал на взрывников:

— Вы, бегемоты, скворешни не раззявайте…

И все же неизменно за десять минут до конца смены в забой приходил Андрей и, съедая «тормозок», говорил:

— Не та работка, батя, не та… И крепишь чудно… Где разбалаганочка? Нету. И зубок… Что это за зубок, а?

— Зубок как зубок, разъязви тебя, навязался на мою душу… Чего прибег?

— Да управились — делать нечего… Семен там сбрую готовит и все такое… хомут там, а я думаю, дай схожу посмотрю, может, чего новенького у вас…

В эти дни Федор Кузьмич ходил тучей. Ни до Вовки ему, ни до других… Домой возвращался в одиночку, запоздало, шел не прямиком, тропой, а в обход, проезжей дорогой. В межгорбьях устанавливалась сочная весенняя запарь. Кое-где пугливо выбивались по склонам прострелы и фиолетовыми точками маячили в редких кустарниках. Набухшие прутья ивняка слабо зеленели.

— Ну, отец? — каждый раз спрашивала Дарья Ивановна, встречая мужа на крыльце.

— Отстань! Что заладила: ну да ну?

— Ах ты, господи боже мой, совсем на старости лет голову потерял.

Федор Кузьмич никак не мог согласиться, что уступает в работе, которой отдал много лет и которую знал лучше всего. Он никак не мог согласиться, что не может сделать столько, сколько могут другие. Для него это становилось не только делом чести и славы, но и делом жизни. Одолеть во что бы то ни стало! Он полон сил. Он еще обязан быть впереди!

В нервном неудовлетворении Федор Кузьмич не замечал, что происходило вокруг него на участке. Люди как-то в несколько дней разгорелись в смешках и перебранках. И разгорелись, может быть, еще и оттого, что на доске показателей резко вырвались четыре звена, явно нацелясь на лучшие квартиры в новых домах, и у всех засвербило на сердце: «Да что они, хуже, что ли? Смотрите, Федор Кузьмич Зыков, старик можно сказать, со своим звеном на третьем месте после Басулина, этого «бегунка», и Андрея… Сам бригадир Вася Маковецкий после Федора Кузьмича! Надо тянуться, братцы, мы не хуже… Мы тоже работать умеем…»

И шаг за шагом, день ото дня всем участком крепли в работе.

В эти дни Владимир Зыков и вовсе случай от случая приходил домой и каждый раз хвалился матери:

— Ну и папка у нас с тобой! Вот дело затеял…

Дарья Ивановна осуждала сына:

— Папка как папка… Ты бы о другом подумал: ему не двадцать лет…

— А ты скажи ему: пусть он здорово-то не упирается. Людям его дух важен.

Дарья Ивановна возьми и решись об этом поговорить с мужем, успокоить. Пришла в спальню, где он, как обычно, после работы лежал сумрачный и похудевший, присела у изголовья… Начала разговор: мол, Вовка-то что говорит… Федора Кузьмича будто огнем обожгло:

— Чего с этого грамотея взять? Он хоть и начальник участка, а балда…

— На сына-то родного… — Дарья Ивановна покачала головой.

— Пущай глупостей не городит…

Федор Кузьмич поднялся в сердцах и, отопнув комнатные тапки, вышел на улицу. Дотемна бесцельно слонялся по огороду, недолго потолковав с Ильей. Потом остановился в палисаднике у березки и затих. На небе всплыла луна. Сильно и ясно засеребрилось охлыстье дороги на дальнем загорбке. Федор Кузьмич услышал скрип шагов, повернулся: кого еще черт несет? На дороге бабка Опенкина.

— Пошто не спишь, бабушка? — спросил первым, все же хотелось поговорить.

— Сна, сынок, нету… — Бабка остановилась и бьющимися руками полезла в карман за кисетом. — Раньше смерти пужалась: чуть что — на кровать, а теперь никакой леший не берет… Шляюся вот… А ты чего?

Ждал этого вопроса Федор Кузьмич. Ох как ждал! И не мог никто другой подойти, с кем бы о деле можно было поговорить в полную меру. Бабка подошла. Можно и с бабкой.

— И не говори, Василья Харламовна… Какой сон? Не то, так другое… С какого конца браться — не знаю…

— Смотри что…

— Измотался… Все думаешь, как лучше, а получается хуже и хуже.

— Извечно, сынок, так, извечно… — Бабка закурила самокрутку и оперлась на батожок. — Это мой старик-покойник все думал извоз купить… Все, горемычный, продал. Купил свой извоз. Поехал с извозом, а метель как закрутит, снежны горы сдвигала, будто боженька ногой… Старик мой и канул…

— Ах ты, мать моя, — сочувственно воскликнул Федор Кузьмич, но тут же замолчал, пришибленный до поту случайной мыслью. Больше он не слушал бабку Опенкину, возбужденно скреб сапогом влажную податливую землю. Вдруг молча повернулся — и бегом из палисадника прочь, в огород, гребанул с прошлогоднего парника тяжелую земляную кучу. — Ах ты, мать моя родная, — повторил он забывчиво, ощущая во всем теле сладкий ужас — Как я раньше до этого не додумался, старый дурак! Мучился две недели, спину гнул, а тут простота какая… Боженька и тот этакое сообразил. Ну, подожди, сынок, разъязви тебя, мы еще посоревнуемся…

На другой день Федора Кузьмича не было на наряде. Когда Петька пришел в забой, Зыков сидел у гнутого куска железа и привязывал к нему тросик.

— Погоди, Петенька, погоди, — сказал он, вытянув шею. — Мы сегодня покажем… Железкой будем уголь сгребать… Ты штырек в конвейерную цепь воткнешь, конвейер мою железку потянет, а вместе с железкой и уголь. Мы сегодня зададим жару… Мы, Петька, сегодня…

Когда в этот день, как обычно, в забое появился Андрей, Федор Кузьмич с Воробьевым сидели на лесине и лениво переговаривались:

— Мало сегодня взрывчатки взяли…

— Мало, дядя Федя. Завтра по-настоящему возьмем.

— Да и работали… Какая это работа?

— Я будто и совсем не работал. Мне еще две смены, и я хоть бы что.

Андрей постоял в забое, промерил шагами выработанное отцом, подозрительно огляделся и ушел, ни слова не говоря.

А на другой день после митинга в честь полета первого в мире космонавта Юрия Гагарина к Федору Кузьмичу подошел Гришка Басулин и посоветовался с ним как с человеком достойным и важным, чем вовсе обрадовал Федора Кузьмича:

— Поддержишь меня, Федор Кузьмич? Ты передовой товарищ. Гагарина к нам в бригаду, как думаешь? Зачисляем и работаем. Прославляться так прославляться. Ты смотри, какую он славу принес нашей земле! Дух захватывает. От чистой совести… Нутром чувствую, что я с этим парнем одной закваски.

Не насмелился Федор Кузьмич обнять «летуна», слабость человеческую на люди вывести, застеснялся, но в душе порадовался за Басулина, позавидовал, что не ему самому такая мысль в голову пришла, протянул Григорию руку и пожал, а дома потихоньку, тайно размышлял-раздумывал: «Вон какие у нас дети растут! Что он, Гагарин? Бесштанная команда. А что свершил для-ради своих людей! В космосе побывал, не испугался… Может, и из моих детей что-нибудь выйдет… Время, должно, такое… Может, от солнца, а, может, еще от чего, как по радиву говорят… Только вот и я это время ощущаю, будто оно мое собственное…»

И он ходил по двору привычным хозяйским шагом — кум королю и явственно чувствовал, как чувствуют занозу в теле, что в мире все стремительно поднимается, бурлит, наполняя синевой небеса, и будто он, Федор Кузьмич, маленький, но всесильный создатель этого бума.