С добрым утром, Марина

2

Блажов-старший решил строго-настрого, с отцовской требовательностью поговорить по душам с сыном, спросить, как он будет жить дальше. Он прождал Максима до обеда; тот не пришел, заявился поздно вечером и тотчас же отправился в сарай спать. А утром снова исчез. Отдежурив в конторе и не застав сына дома, дед Блажов пошел искать его на берегах Лузьвы.

Он шагал по улице и раздумывал о том, что сегодня же заставит Максима сбрить бородку, пристыдит как следует и прямо скажет, что пора бросать лоботрясничать, надо делом заняться. Ушла Софья? Шут с ней, раз она такая вертихвостка. Можно другую жену подыскать — серьезную, домовитую, которая уважала бы мужа и была ему верной помощницей. Эвон сколько девок подросло в Гремякине, выбирай любую!..

На берегу Лузьвы старый Блажов так и не нашел сына. Рыболов, разбивший палатку в кустарнике, сказал ему, что вчера вон у той коряги они вместе варили уху, ловили на транзисторный радиоприемник московские передачи, а сегодня вчерашний гость, кажется, подался с кем-то на моторке в сторону Дединовки.

— Опять жди неприкаянного ночью! — посокрушался дед Блажов и простился с рыболовом.

Лузьва искрилась под солнцем, как сабля. По ней не плавали белые нарядные теплоходы, не стояли по ее берегам шумные, красивые города, не белели в рощицах особняки домов отдыха и санаториев. Текла она, тихая и чистая, в зарослях камыша и кустарников, пока не впадала возле райцентра в другую реку, широкую и полноводную, в ту самую, которая пересекала городок напополам. И все же дед Блажов считал, что гремякинцам иной реки и не надо. Весной Лузьва заливала луга, давала воду на огороды и фермы, ребятня могла купаться все лето, а рыболовы встречать зори. Чего ж еще?..

Дед Блажов понаблюдал, как у берега плескались и ныряли ребятишки, и невольно подумал о том, что и ему давно бы пора иметь внука, который приезжал бы летом из города и бегал бы купаться вот сюда, на Лузьву. Эх, Максим, Максим!..

Домой идти не хотелось, а чем заняться до дежурства, он не знал. Чтобы скоротать время, он завернул к Лопатихе, но та куда-то ушла, жилички тоже не было, на дверях висел замок. Дед Блажов потоптался в сельмаге, помог беременной молодке Додовой выбрать и купить детскую коляску. Потом на полчаса он зашел в колхозную контору, выкурил с бухгалтером Ипполитом Ипполитовичем по папиросе, принес по просьбе Люси Веревкиной ведро воды из колодца. А больше делать было нечего и некуда пойти.

Возвратясь домой, дед Блажов часа полтора поспал, потом побродил по двору, шуганул кур, копившихся на грядках, отнес в сарай валявшееся бревнышко. А Максим все не приходил, без него старому отцу стало совсем невмоготу. С косой через плечо он вышел со двора и направился к пруду, чтобы накосить травы. Зачем, для чего? Он и сам не знал. Просто так, на всякий случай. Может, Максиму захочется поваляться на свежем разнотравье…

Но до пруда дед Блажов не добрел, а свернул к клубу и заработал там косой вдоль забора. Трава тут росла густая, никому не нужная. Он косил неторопливо, с ленцой, и ему вспоминалось, как строился этот клуб еще при Шульпине, а комсомольцы однажды упросили его, тогда мужчину хоть и в больших годах, но крепкого, видного собой, спеть на вечере русские песни под баян. Ох и аплодировали ему в тот раз! Петь он любил с молодости — это знали в Гремякине все. А какие кинокартины показывали в те годы: про Чапаева, про сельскую учительницу! Смотрели гремякинцы, и им казалось, будто узнавали про свою жизнь. Отчего же теперь мало таких понятных и волнительных картин? Придешь в клуб, пока мелькает на экране — смотришь, а утром встанешь с постели — и уже никак не вспомнишь, что вчера показывали в кино…

Дед Блажов опустил косу, немного передохнул, продолжая свои размышления. Течет река времени, течет. Каждый суетится, куда-то торопится, занят только собой, до других ему и дела нет. А может, это лишь в Гремякине происходит так? Впрочем, что ж это он, старый пень, наговаривает на жизнь? Раньше-то, несколько лет назад, даже при Шульпине, разве было в колхозе столько техники, машин, приспособлений, разве строили такие дома! А телевизоры, велосипеды, электроутюги?

Нет, что ни говори, времечко крупно шагает вперед, не угнаться за ним…

И дед опять замахал косой.

— Так это вы тут, Григорий Федотыч? — раздался за его спиной девичий голос.

Марина Звонцова подошла тихо, неслышно и остановилась с какой-то тревогой на лице.

— Вот решил накосить, — пояснил дед Блажов. — Чего траве пропадать? Насушу сена. Правда, своей коровы у меня нет, так отдам потом учительнице Лешкиной, у нее холмогорка Зорька… Что, может, нельзя, запрет на клубную траву есть? Так я в другое место подамся.

— Косите, чего там! — разрешила Марина.

Дед Блажов поплевал на ладони, и тотчас же понеслось неторопливо-размеренное: вжик-вжик. Трава под косой никла и падала, образуя ровную и мягкую дорожку. Марина опустилась на скамейку под деревцом, в задумчивости стала смотреть, как сноровисто и привычно косил старик. Право же, это было все-таки лучше, чем сидеть одной в клубе и переживать, думать о том, что случилось сегодня…

— Вместо травы перед клубом цветники должны расти, как в Суслони, — сказала она, когда коса зашаркала под окнами.

Дед Блажов охотно согласился. Марина добавила со вздохом:

— Только мне теперь все равно, будут цветники или нет…

Голос у нее звучал нерадостно, она это понимала, но ей надо было с кем-то поговорить, лишь бы не молчать, не испытывать одиночества и чувства вины.

— Это ж почему так? — удивился дед Блажов и даже косу опустил, уставившись на девушку.

— Так, и все!

— Вот тебе и на! А говорили, ты, девка, того, болеешь душой за свой клуб.

Он стоял и ждал от нее еще каких-то слов. Марина чуть было не призналась в том, о чем пока никому даже не намекнула и от чего у нее прямо-таки раскалывалась голова. Можно ли довериться этому старику? Что она знала о нем и вообще обо всех гремякинцах? Без году неделя в деревне — и такое произошло…

Сегодня Марина пришла в клуб в полдень, чтобы навести порядок после вчерашних киносеансов. Она хотела было втащить и опять расставить на прежних местах выброшенные злополучные скамейки, как и приказывал председатель, но их под забором не оказалось — за эти дни скамейки растащили. Это не на шутку расстроило ее. А потом, поднявшись на сцену, она и вовсе ужаснулась. Тут валялись пустые консервные банки, винные бутылки, две ножки у стола были отломаны, экран со стены сорван, истоптан. Пьянствовали здесь, что ли? Возились, дрались? Кто-то отвинтил болт на запасных дверях, проник в клуб, набезобразничал. В довершение ко всему Марина обнаружила, что из шкафа пропал баян. Ее охватили отчаяние, страх. Она не побежала сообщать о беде, а спустилась со сцены, уселась в первом ряду и стала обдумывать, что же теперь будет, как отнесутся в колхозной конторе к случившемуся в клубе. И куда делся баян — украли? Замок бы повесить на запасных дверях, а она понадеялась на болт, все оставила, как было при Жукове, — ее вина…

Марина вспомнила Илью Чудинова, который почему-то не показывался в клубе второй день. Неужели он позволил себе такое — устроил на сцене дебош, позарился на баян? А ведь давал при людях честное слово исправиться, образумиться!.. Она побежала в мастерскую, потом в гараж; ей объяснили, что Чудинова послали на машине за грузом в областной центр, а вернется не раньше как к завтрашнему вечеру. Евгению Ивановну и Чугункову тоже нельзя было найти. И тогда Марина опять вернулась в клуб, подмела сцену, повесила на место экран, стол прислонила к стене. А что делать дальше, как быть — она не знала. Ее страшила неизвестность, мучила совесть, потому что, когда все получит огласку, с нее спросят по всей строгости. И поделом!

«Доработалась, разиня!» — думала Марина теперь, одновременно жалея и презирая себя.

— Дедушка, расскажите чего-нибудь! — попросила она так невесело, что не признала собственного голоса.

— Иль заскучала в клубе? — прищурился дед Блажов. — Ой, девка, что-то сегодня ты не такая.

Она молчала. Он, отдуваясь, принялся набивать мешок скошенной травой; нагибался легко, несмотря на свои семьдесят пять лет.

— Сын мой, Максим Григорьич, случаем, не заглядывал в клуб? Ищу его, ищу…

Марина вдруг почувствовала, как при упоминании этого имени ее будто обожгло жаром. Уж не догадались ли люди о ее сердечных делах? Этого еще не хватало! Она отрицательно покачала головой. Дед Блажов досадливо воскликнул:

— Ума не приложу, где человека носит! Приехал к отцу, а я его и не вижу.

Насторожившись, боясь себя выдать, Марина слушала, покусывая былинку. Но о сыне дед Блажов, к сожалению, ничего больше не сказал. Он подтащил к скамейке тугой мешок, присел — похоже, был рад поговорить, а с кем и о чем — не имело значения.

— Между прочим, почему не повешены в клубе портреты ветеранов колхозного труда? — спросил он внезапно, как человек, вспомнивший что-то важное для себя. — Не дело это. Жуков, прохвост, говорил, что мы, ветераны, не такие уж знаменитые личности. А ты на сей счет как думаешь?

— Надо повесить, — согласилась Марина.

— Конечно, надо! Чтоб, значит, все видели и гордились. Нас, ветеранов, в Гремякине знаешь сколько?

— Нет, не знаю.

— Шесть человек! Специальные книжицы имеем за подписью районного начальства. Вроде паспорта старикам. Видела?

— Не приходилось.

— Принесу, покажу. Весной выдавали. Собрали, значит, таких, как я, со всех деревень района. Сидим у партийного секретаря. Чай на столе, печенье, конфеты. Должно быть, из ресторана доставили в кабинет. Про колхозную жизнь разговариваем да про крестьянскую работу. Сидим сморщенные, беззубые. А иных я помню еще молодыми. Вон Михайло Бабичев — первым красавцем был в Гремякине и на балалайке хорошо наяривал, хоть по радио передавай. Всю колхозную жизнь мы с ним вместе, как пара добрых коней. И сеяли, и пахали, и топорами махали. Правда, он на годок помоложе меня. А Чугункова, к примеру, на все двадцать пять. Так вот, раздали нам, значит, книжицы, и районный секретарь сказал: «Дорогие товарищи ветераны колхозного труда! Спасибо вам от народа, от Коммунистической партии, многое вы сделали для сельского хозяйства. Почет вам и уважение!» Вот и живу я ноне, как говорится, заботой окруженный, а также вниманием. За электросвет не плачу, дровишек на зиму на грузовике подбросят бесплатно, топи сколь хочешь, обещают послать отдохнуть на Кавказ. Порядок, красота!.. Вот что значит ветеран колхозного труда. Не каждому такое звание дают, заслуги нужны. А ты, дочка, выходит, еще не разобралась в гремякинской жизни, иначе наши портреты висели бы в клубе. Упущение твое.

Дед Блажов явно гордился собой, своим прошлым, какая-то многозначительность появилась в его позе.

За эти проведенные в Гремякине полтора месяца Марина уже несколько пригляделась, привыкла к старику и все же не переставала удивляться ему. Выглядел он необычно, этот колхозный сторож, отец Максима. Нос у него напоминал грушу, а глаза в жиденьких ресницах — двух бойких, неспокойных зверьков. Неутомимый, подвижной, в старом пиджачишке и слежавшейся кепчонке, он представлялся девушке одним из тех стариков, которые не могут сидеть без дела, все чем-то заняты, куда-то спешат, торопятся — так и живут, пока смерть не догонит в дороге, пока не вырвется последний вздох…