С добрым утром, Марина

Максим теперь уже не говорил, а читал различные эпизоды и житейские случаи из своей записной книжки, которую вытащил из бокового кармана пиджака. То были странички, посвященные колхозному житью-бытью разных лет. Читал он очень просто, как читают семейные письма. О знатной доярке, вырастившей и воспитавшей без мужа пятерых дочерей, — все пошли по стопам матери, у всех правительственные награды, в честь их семьи назван новый поселок. О молодом, ретивом, весьма преуспевавшем председателе колхоза, любившем щедро, по-княжески угощать наезжавших в деревню гостей из области и угодившем за растрату под суд, а был он к тому же и депутатом в районе. О механизаторе — бывшем партизане, потерявшем во время войны ступни обеих ног и вот уж какой год не покидавшем работу на тракторе…

— А про Гремякино чего у тебя записано? — поинтересовался сивобородый сосед Лопатихи, когда Максим сделал паузу.

— Есть, есть и про вас! — многозначительно сказал он и переглянулся с Павлом Николаевичем. — Только про Гремякино потом, а сейчас мне хочется поделиться с вами тем, что я наблюдал в эти дни у ваших соседей.

Но тут поднялась с места бабка Шаталиха, постучала палкой о пол, призывая обратить на нее внимание. Все повернулись к ней. Она с натугой прокашлялась и прокричала Максиму:

— Ты, сердешный, меня занеси в свою тетрадку! Шаталиха я. Аграфена Акимовна Шаталина, коли не забыл. А старика моего величали Порфирием Порфирьевичем…

— В святцы записать, что ли? — созоровал кто-то в задних рядах.

Зал засмеялся, и громче всех раздалось клохтанье плешивого здоровяка. Бабка опять застучала палкой. Марина испугалась, что теперь все собьется, вечер провалится. Она пошепталась с Евгенией Ивановной. Та поднялась над столом, чтобы урезонить Шаталиху, но Максим, оборотясь, успокоил ее:

— Пусть! Это ж здорово!..

Он стоял и ждал. А бабка Шаталиха, трясясь от гнева, визгливо прокричала в сторону мужчин:

— Цытьте, бесстыжие!.. Одинокая я, беззащитная. Работала в колхозе, работала, а пенсию определили куриную. Совесть у нас потеряли, грех обижать старых людей…

Последние слова были явно предназначены для председателя колхоза. Это поняли все. Павел Николаевич сначала нахмурился, потом встал и пояснил бабке, что правление установило ей пенсию правильно. Шаталиха сникла, надулась. Тогда Максим, понимая всю важность этих минут для старухи, очень серьезно сказал ей:

— Хорошо, Аграфена Акимовна, я занесу вас в свой журналистский блокнот. И даже зайду к вам побеседовать, если не возражаете… А вообще, признаюсь всем здесь сидящим: для гремякинцев у меня заведена особая записная книжка. Записываю значительное и незначительное. Авось, как говорят, пригодится.

В зале опять стало тихо.

Со сцены Марине хорошо были видны лица гремякинцев, но почему-то сейчас она замечала лишь глаза. Глаза смотрели с первого ряда, с середины, от самого входа. И были они молчаливые, у всех разные. У Павла Николаевича — озабоченные, строгие, как у очень занятого человека; наверное, и в клубе он не забывал о своих председательских хлопотах. У Чугунковой — взгляд усталый, но добрый: утомилась за день и все-таки рада посидеть с людьми. У Люси Веревкиной выражение глаз внимательно-пристальное, доверчивое, будто у прилежной школьницы, боящейся пропустить хоть одно слово учителя. А у тракториста Додова на лице — хитровато прищуренные, самодовольные щелки; должно быть, он не слушал, а думал о своей Анне…

«Интересно, какие сейчас глаза у Максима и у меня?» — вдруг подумала Марина и тут же устыдилась своих мыслей и того, что вовсе не слушала несколько минут.

Голос Максима звучал теперь уверенно и твердо. То, о чем он говорил, касалось хозяйственных дел, колхозных новинок, добрых начинаний, которые, по его мнению, не мешало бы перенять и гремякинцам. Решения партии и правительства открыли перед деревней неоглядный простор. Теперь только не ленись. Твори, выдумывай, пробуй, если сказать словами поэта Маяковского. И хорошую колхозную выдумку замечаешь всюду. Суслонцы, к примеру, картофель сажают по-новому — гребневой метод применяют.

Или вот первомайцы. Что они придумали? Обзавелись специальной установкой — дозаривателем, где зеленые помидоры досрочно превращаются в красные. Вот и гонят они их в город, на рынок, в рестораны почти на месяц раньше положенного срока, а в карман кладут солидные доходы от огородничества.

Ну, а в колхозе «Красный борец», у Гаврилова, депутата Верховного Совета республики, оборудован механизированный ток — прямо зерновая фабрика! Великолепно работают сушильные агрегаты. И стоит такой хлебный запах, что дыши — не надышишься. У них же с успехом применяют групповой метод уборки комбайнами. Как выйдет на одно поле пять-шесть степных кораблей — дух захватывает от величия, от могучей красоты…

Рассказывая о виденном на берегах Лузьвы, Максим незаметно для себя перешел к некоторым обобщениям. И выводы его были, в общем-то, ясны как день: кто нынче проявляет инициативу, смекалку, широко использует резервы производства, у того и дела лучше. Он помолчал секунду-другую, глядя куда-то в конец зала, подыскивая в уме нужные слова, и сказал, что считает сейчас, в новых условиях, самым главным и решающим — предоставление сельским специалистам, опытным кадрам максимальной самостоятельности в решении хозяйственных задач да еще повышение у каждого колхозника чувства ответственности за порученную работу. А то ведь как иногда бывает на практике? Областные и районные власти во многом отказались от голого администрирования, а в самих колхозах люди нередко без председательской указки и шага не сделают, специалисты избегают принимать самостоятельные решения…

— Это верно, при Шульпине так было заведено: все сам да сам! — выкрикнул сивобородый и оглянулся по сторонам, как бы ища согласных с ним.

Дед Блажов тоже сорвался с места и, размахивая руками, разгорячился, зачастил словами:

— Ты, сын, складно рассказываешь! Только в твоей речи — вроде правда и вроде неправда. Рядком соседствуют. Облегчение нам, колхозникам, большое дадено, никто не спорит. Государству нашему и партии поклон за это до земли-матушки. Прежнюю колхозную скудость и нонешний достаток и сравнивать нельзя. Однако же… Не все у нас чисто и гладко. Почему так получается? Вон в прошлом году нам предложили картошку всю вывезти, на семена нечего было обменять. Ты знаешь про все это? Знаешь. Стало быть, дома можешь мне зубы заговаривать, а тут — народ, понимать надо. Ну, а касательно нашенских колхозных специалистов, которые робкие и председательских указаний ждут, это ты верно подметил. Согласен с тобой полностью.

Дед Блажов сел так же внезапно, как и поднялся, чтобы возразить сыну. Максим нисколько не смутился, лишь заулыбался широко и открыто. Некоторое время в зале шумели, переговаривались. Илья Чудинов повернулся спиной к сцене, тетка Лопатиха шушукалась с женщинами и все качала головой. Марина, позванивая о графин, попробовала призвать гремякинцев к порядку, но на нее не обращали внимания. Шум сам по себе стих, будто летний дождь, как только Максим вытащил из кармана газету и потряс ею в воздухе. Он потер ладонью вспотевший лоб и произнес чуточку торжественно:

— Не будем, товарищи, открывать тут дискуссию. Я обещал вам прочитать про Гремякино. Так вот послушайте. Московскую газету достал, ездил аж на станцию. Завтра и вы получите…

И, откашлявшись, встав впереди трибуны, он принялся читать ровным, спокойным голосом. Это был очерк о деревенских делах, о малой русской реке Лузьве. Тишина установилась напряженная. Было удивительно слушать имена знакомых людей, названия колхозов, районных учреждений. А когда пошло описание Гремякина, его улиц и полей, все стали посматривать почему-то на Павла Николаевича, который сидел неподвижно, в застывшей позе. Чугункова что-то шепнула ему на ухо, он лишь тряхнул красивой головой и опять принялся внимательно слушать.

Когда Максим кончил читать, Люся Веревкина вместе с девушками громко захлопала в ладоши, их поддержали, все оживились. Сивобородый пасечник поздравлял деда Блажова, расхваливал его сына. А Максим стоял растроганный и как-то виновато, часто моргая, смотрел в зал. Потом на сцену поднялась Чугункова, стала рядом с ним, возле трибуны, спокойная, опрятная, в аккуратно повязанном платке.

— Хорошее слово сказал о своих земляках, — обратилась она к Максиму. — Спасибо тебе. Про хозяйственные наши резервы толково написал. И про нас, животноводов, а также про начавшееся строительство в Гремякине. Это ж нам всем поддержка какая. И вроде ответственность возросла, теперь-то уж хочешь не хочешь, а от написанного не отступишь. И хорошо, что Павла Николаевича упомянул… Защитил нужного Гремякину человека… И вообще, надо нам почаще собираться вот так-то в клубе. И тут я должна сказать, что затеяла все это Марина Звонцова. Вот, значит, какая молодежь подрастает. Светлее-то от нее становится вокруг…

И, улыбаясь, Татьяна Ильинична вернулась на свое место.

Максим ждал вопросов, но все уже поднялись, устремились к выходу. Вдруг нетерпеливо и звонко застучал карандаш о графин — это взволнованная, счастливая Марина решила остановить движение в зале. Громко, как на большом митинге, она объявила, что на этом вечер заканчивается, спасибо от всех гремякинцев Максиму Григорьевичу Блажову…