Поющие барханы (сборник)

3

В степи стояла задумчивая лунная ночь. От легкого ветерка озеро морщилось, как будто страдало и сочувствовало несчастному кочевью на берегу. Глухой голос выпи изредка нарушал тишину. Спокойная, равнодушная к страданиям людей степь купалась в сомнительном свете луны. Когда ветер прилетал из ночной тишины, казалось, степь широко раскрывала свои объятия, сладко потягивалась во сне и замирала на миг, прислушиваясь к своему дыханию. Каждый раз, когда открывались и закрывались двери в юртах, в темноте сверкал на мгновение огонь очага, который был похож на тлеющую свечу надежды в жизни казахов.

Когда ветер раздвигал тихую грудь воздуха и начинал рвать редкие чии юрт, они издавали тихие, стонущие звуки. Этот стон напоминал прощальный плач казахов, которые, не выдержав тягот этой проклятой жизни, стонут и плачут. Да, эти желтеющие чии действительно издают умирающие звуки, похожие на тоскливое прощание с жизнью обреченных казахов. Но не надо забывать и о том, что, хотя верхушки чиев всегда желтеют и стонут под ветром, у них есть живые корни. Если об этом помнить, то в стонущих звуках послышится тебе рождение незначительной мечты и надежды, незначительной злости и борьбы за честь. Эти слабые потуги со временем вспыхнут и запылают, с грохотом и шумом пронесутся по степи и будут последним ответом народа, который потерял счастье, силу рук и истекает кровью.

Временами эта сонная тоскливая тишина вздрагивала от лая собак, который говорил не о приближающейся опасности, а всего лишь о желании обратить на себя внимание хозяина.

Айпара, до сих пор молча ведущая Жандоса за руку, ухмыльнулась и сказала:

— Люди говорят, что молодая, неверная кобылица всегда сумеет поссорить двух жеребцов. Аулы ссорит тоже кобылица, имя которой — соперничество.

Жандос толком не расслышал слова матери, он был занят своими мыслями. Он знал, что его посылают в опасное путешествие, и еще неизвестно, удастся ли ему вернуться домой. Не успел повзрослеть — и вдруг такое испытание. Хоть он и научился объезжать диких коней, а в борьбе со сверстниками не раз побеждал, никогда ему не приходилось уезжать далеко от аула. Не упадет ли он, как скошенная трава, так и не достигнув зрелости, не став крепко на ноги? Едет неизвестно куда, чтобы впервые изведать вкус смерти и жизни. Он чувствовал, что за эти два дня по-настоящему повзрослел.

Сегодняшняя ночь была мягкая и приятная, будто завернулась в туман или в одеяло из лунного света, сотканного где-то в глубине Вселенной. Кто-то невидимый накинул это одеяло, и все погрузилось в безмолвие. В такую ночь острее чувствуешь вкус жизни и свою мечту, перед которой нет никаких сил устоять. Она, как Азазиль, манит и манит рукой.

Если ты один тронешься в путь лунной ночью, то молчаливая, тихо льющая слезы степь сокрушит твою волю, ты станешь безвольным, податливым и безразличным ко всему на свете и можешь даже обезуметь от этой смертельной тишины. А если долго смотреть на бледное ночное небо, оно может запрыгать, заплясать, как чертик, подернется рябью, как озеро от неожиданного порыва ветра, или ты провалишься в его молчаливую голубую бездну и будешь падать бесконечно долго.

Жандос вспомнил о разноцветной радуге, которая появлялась на небе после дождя. Он, бывало, бежал с ребятишками, чтобы поймать ее. Радуга висела как будто совсем недалеко, словно деревянный остов юрты — улык.

Откуда было знать Жандосу, что не он один мечтал поймать радугу, что все предки его мечтали об этом же. Откуда ему было знать, что его предки, так же как и он, бегали по степи в надежде поймать радугу, свое счастье.

А радуга перескакивала с холма на холм, отодвигалась все дальше, а они, так и не достигнув цели, разорялись, гибли и навсегда входили в жаркие и прохладные объятия матери земли.

Сын и мать, завернутые в белое, шагали через холмы, и каждый физически ощущал сладость и горечь последней их надежды и веры.

Мать Айпара не поцеловала своего сына, а только понюхала его лоб и сказала:

— Ну, сынок, пусть легкой будет твоя дорога, пусть святые охраняют тебя. Если ты не сможешь вернуть детей живыми, то убей их.

Жандос молча кивнул головой. Он прошел около ста шагов, ведя коня на поводу и не оборачиваясь. Потом все-таки обернулся и крикнул:

— Прощай, мама!

Но мать ничего не ответила на его прощальные слова. Айпара не хотела говорить слово "прощай". Она верила, что сын вернется живым. Если бы у нее не было этой веры, разве бы она отпустила его? Так она и стояла молча без единого движения, пока Жандос не скрылся за холмами. И была похожа на дозорного, охраняющего безмятежный сон степи.

Впервые за все время мать Айпара почувствовала на душе своей облегчение и удовлетворение, будто свалился с нее тяжкий груз. Это был первый в ее жизни поступок, который она не согласовала со своим мужем Олжаем. Конечно, она боялась, но в ее чувствах было больше тоненького радостного сознания, чем страха. В ее сердце появились отголоски радости, и муки, терзающие ее, немного ослабли. Но радость эта была ничтожна, страдания ее были по-прежнему больше и ужасней страданий всего народа, она тонула в нем, как в необъятном океане. Но все-таки, сделав благое дело, мать Айпара почувствовала себя почти хорошо. Она стояла посреди безмятежной степи и благословляла сына, отправлявшегося в опасное путешествие по ее велению. Она не благословила сына в его присутствии, потому что боялась, как бы сердце у мальчика не расслабилось, не размягчилось. Ведь путь ему предстоял долгий и опасный.

Мать Айпара повернула голову в сторону Мекки и стала шептать молитву:

— О аллах! Прости меня и будь великодушным. Сохрани моего младшего сына, ведь он поехал один-одинешенек, поехал на правое дело — освободить безвинных детей. О всесильный и всемилостивейший повелитель, нет на свете ничего такого, чего бы ты не мог сделать. Только ты один можешь теперь помочь моему жеребеночку на его тяжком, непосильном пути. То, что мы не можем добиться своей мечты, не твоя вина. Если подумать хорошенько, мы ведь сами расплескиваем свое счастье. Если ты не хочешь отнять у нас последние остатки радости и оставить нам одну только горечь, то дай моему народу, который лежит сейчас, как овцы на отдыхе, как лошади на выпасе, и моему последнему сыну, ступившему на смертельно опасную дорогу, дай им великодушие, справедливость, жалость и сохрани их честь. Я знаю, что в этом мире все смертны и я умру, но сохрани его, моего сына Жандоса…

Когда на головы наших потомков падут горе и муки и они не будут знать, как преодолеть страдания, заставь их в этот момент склонить свои рано поседевшие головы перед своим всемогуществом, заставь их вспомнить о тебе. Напомни им о себе, что ты существуешь, и сделай их решительными и мстительными, готовыми проглотить камни. Пусть они не дадут над собой посмеяться.

Если мой народ зайдет в тупик, не зная, какому богу молиться, если мой народ остановится посреди дороги, не зная, куда, в какую сторону идти, укажи ему путь.

По законам шариата каждый человек обязан стремиться сохранить себе жизнь. В таком случае я молюсь за своего сына, который не успел раскрыть ни одного лепестка из своих двенадцати цветков, и я готова принести себя в жертву за него.

О мой всевышний повелитель, ты же знаешь, что я всегда просила тебя во всех пяти намазах, повернув свою бедную голову в сторону Мекки, чтобы ты помог всем моим сыновьям жить в мире и согласии. И тогда я всегда вспоминала одно сказание, в котором меньший брат делает добро своим старшим братьям. Но из-за своей доброты он терпит много страданий и чуть не гибнет. Его спасла собака. Потом он делается богатым, опять же при помощи этой собаки, братья же ему не помогли. Он их бросает в темницу, а собаке шьет ошейник, унизывает его драгоценными камнями, подает еду на золотом блюде, а братьям бросает объедки. Я, бывало, пугалась этого…

Мой родной народ представлялся мне верблюдом, а эта всегда сонная и безропотная степь — его шкурой, которую сняли и распялили.

О мой прародитель, всесильный властелин мой, если сын погибнет за великое дело, то ничего уж тут не поделаешь. Но сохрани мой народ от кровавой битвы и не подвергни его позору рабства. Заметь слезы казахов. Аминь!