Поющие барханы (сборник)

I

Вот уже давно Бархан не может обрести душевный покой. "Видно, нет конца и края человеческим заботам, — думал он. — Хлопоты, ежедневные, однообразные, наскучившие, тугим узлом стягивают нашу волю, заставляя жить в суете все дни, все годы, что тебе отпущены. Толчешься бестолково, топчешь попусту землю, не приносит тебе ничто ни интереса, ни хотя бы редких радостей. А изменить такую жизнь, жизнь, которая все время толкает и подталкивает тебя в спину, нет сил. Крепко держит тебя тугой узел, не дает освободиться, отрешиться от забот, обязанностей, суеты, от всего, чтобы распростереться на земле блаженно, подложив под голову руки, и смотреть в небо, на звезды". Уж, казалось, сколько раз успело Бархану все надоесть, опостылеть, уж сколько раз испытал он тоску? Раньше, бывало, нарушает дремотную тишину сонной степи блеянье овец и молодняка, эти звуки доносили до него как бы отголоски далекой, приглушенной расстоянием радости. И он радовался. А теперь… Чабану нет нужды ломать голову над тем, чем ему заняться завтра: ведь он постоянный страж своей отары и обязанности его — одни и те же — повторяются изо дня в день, делая жизнь однообразным существованием, к которому привыкаешь как к должному, единственно необходимому, положенному. Но это существование, эта привычная жизнь тяготили нынче Бархана. Даже любимое занятие чабанов — чтение книг — в последние дни стало казаться Бархану бессмысленным, чужим каким-то: читаешь, а мысли твои — далеко-далеко. "И что это со мной приключилось такое, вроде бы я потерял сам себя?" Бархану вот уже скоро сорок пять — с рассвета до потемок копошится и копошится он без передышки в своем хозяйстве, но не помнил он, чтоб уставал от привычной работы так, чтобы руки его тряслись от слабости, ведь сама работа никогда не была ему в тягость… Гнетет его, гложет одиночество, он непрестанно ощущает его, носит его в себе: ему хочется кричать, выплеснуть его из себя, освободиться от него, проклятого! Перекинуться бы с кем-нибудь теплым словечком, открыть душу. Но рядом нет подходящего человека.

Запирает Бархан отару в загон, пьет густой чай, который наливает ему жена, да так пьет, что пот ручьем катит со лба, а потом — пропасть свободного времени, и куда его девать, что с ним делать?

Думы — уж до того они назойливы! — неустанно преследуют его, когда он на коне сутками трясется вслед за своей отарой. С женой он, слава богу, прожил пятнадцать лет, налюбовался на нее досыта, все ее прелести познал, тоже наскучила она ему. Есть еще это диво-вещун — радио, включить его — так то Китай несет что-то несусветное, то эти микрофонные певцы тебя оглушают — можно подумать, что только они одни на свете и голосят. Стоит раскрыть газеты, которые ему кипами привозят раз в месяц, так опять же там все тот же сосед его Сейткул, сощурив глаза, глядит на него с газетной полосы. Про Сейткула пишут огромные статьи и районная газета, и газеты и журналы аж в самой Алма-Ате. Приезжал недавно один кучерявый жигит, материал о Сейткуле собирал, книгу, говорит, намерен создать. Кучерявый, месяц прогостивший в доме Сейткула, к Бархану и носа не сунул, хотя расстояние до него — с вороний скачок.

"И почему это он не заглянул ко мне, ведь я Сейткула уму-разуму учил. Пришел бы, познакомился бы со мной — может, и я чем бы ему помог?.."

Для Бархана, который всегда раньше заканчивал окот, стало привычным помогать Сейткулу. Вот уже целых пять лет пролетели, как кони, а с соседом, богом даренным, они поровну делят и суровую стужу зимы, и приятную прохладу летнего пастбища — жайляу. Хоть и не были они связаны дружбой, как говорится, словно внутренние тесемки шубы, но, опять же как говорится, "на одном корабле у всех душа едина". Бархан не мог не помочь соседу. Сейткул лет на десять моложе Бархана. Поначалу он ходил в помощниках у Бархана, а потом, много позже, взял себе отдельную отару. Перевез из аула родителей, воздвиг свой самостоятельный шанырак. Бархан почитал его не меньше родного брата, сам же и поженил его. Но, по мере того как Сейткул становился самостоятельным, набирался опыта, он стал дерзить Бархану, подчеркивать свое превосходство перед ним, который по доброте души своей опекал его все время, пока тот вставал на ноги. И правда, Сейткул оказался сноровистым, ловким, юрким.

Мягкий, покладистый, старавшийся никого не обижать Бархан не увидел в дерзости жигита, с которым только вчера делил свой кров, ничего предосудительного и значения тому особенного не придавал. Лишь изредка мелькала мысль: "И что это он, изменился вроде, да не к лучшему?.."

Хлопотные чабанские будни остались позади. Погода стояла благоприятная. Разве что промозглый ветер поддувал иногда, пронизывая до костей, а чаще дни выдавались прозрачные, ясные. Как назло, когда пришла пора отпускать овец на куйек, повалил дождь вперемешку со снегом, наступила грязная, слякотная осень, которая редка для южных областей. Эта издевка природы в самый ответственный момент, когда и лицо некогда сполоснуть, и двух рук явно мало — еще бы пара не помешала, еще больше усугубила тоску Бархана. Зато, как только окот окончился и Бархан с облегчением расправил онемевшую поясницу, день воссиял солнцем.

И это тоже совершенно вывело из себя Бархана. Он пристраивал овец пастись среди песчаных валунов, а сам уходил к тем, кто там, за сопкой, рыл колодец, в надежде хоть как-то развлечься. Трое жигитов, на всю округу тарахтя машинами, буквально вгрызлись в песчаный грунт. Они рады Бархану. И действуя по пословице "со смирного верблюда легче снимать шерсть", начинают тут же подшучивать над ним, забрасывать всевозможными чудными какими-то вопросами. Старший из них — Серик — почти ровесник Бархану и на правах курдаса[10] подтрунивает над чабаном. Уж больно словоохотлив этот Серик, всегда веселый, всегда с улыбкой на лице, всегда мурлычущий под нос незатейливый мотив. Остальные ребята молоды, только-только за двадцать перевалило. Их обязанность — слушать приказы Серика и над каждой его репликой, обращенной к чабану, громко хохотать. Все трое колодцекопателей ночуют в доме у Бархана, рано на заре и вечерами утоляя жажду его чаем. Поначалу они попробовали было сунуться в дом Сейткула, но тот сказал, что не нуждается в них. Между собой они, конечно, бранили его, возводя на него всяческую напраслину, — и скупой-то он-де, и жена у него молодая, вот и ревнует… Бархан одергивал жигитов. Он урезонивал их не окриком — нет, спокойно, намеком, взглядом. Просто желал, видимо, дать им понять, что не для всех и у него самого масленые блины, что не лужа воды он в степи, из которой может напиться всякий. Хотел, чтобы его постояльцы уразумели, что и он не последний человек, и он растил детей, прожил справедливую, честную жизнь, не взяв ни у кого ни нитки. Как знать…

Жена Бархана — молчаливая, тихая, кроткая, про таких говорят: "Соломинки у барана не отнимет". Но хозяйство вела ловко. Под стать они друг другу. Хоть и пятнадцать добрых лет вьется дымок их совместной жизни среди песков, а не было случая, чтобы они попрекнули чем-то друг друга. Какие бы трудные или радостные моменты ни наступали в их жизни, они привыкли все делать согласованно, с обоюдного молчаливого одобрения. Трое из их пятерых детей находятся в ауле, двое еще маленькие, сидят при родителях, дома, прижимая к себе облюбованных ягнят. С тех пор как они переехали с жайляу на кыстау[11], ребятишки заметно поправились, щеки их зарумянились, чувствуют они себя здесь уютно.

Пятнадцать лет назад такой же промозглой осенью женился Бархан на Жумагуль. Рано лишившись отца и матери, парень долго работал помощником у старого Еремкула. Привязался старик к парню, прямому, малоразговорчивому, бескорыстному, полюбил его как родного сына, мечтая втайне, чтобы тот заприметил его дочку Жумагуль. Когда дети подошли к Еремкулу за благословением, у него от радости слезы из глаз брызнули; целуя то одного, то другого в лоб, он приговаривал: "Пусть счастье улыбнется вам, верблюжата мои", а затем, раскрыв ладони, добавил: "Теперь и скотина этого дома — ваша, и хозяева в этом доме — вы. Нам со старухой недолгий уж срок отпущен. Живите дружно, мирно долгие годы!" Благословение старика оказалось добрым. За пятнадцать лет, слава богу, ни одна ссора не омрачила покоя их семейного очага.