Поющие барханы (сборник)

* * *

С коня степь просматривается далеко; день-деньской трясся Бархан в седле, и, когда солнце начало клониться к своему гнезду, он собирал разбредшихся среди скудных кустарников овец. Вкусные, еще не придавленные снегом ветки тамариска и изеня так и притягивают овец, не слушаются они чабана, упорно и быстро пощипывают листья. Спала жара, с Кызылкумов повеяло холодом. Да, не сегодня завтра приволочется зима, которая виделась Бархану старухой с длинной клюкой. Семьсот его овец пока в хорошем состоянии, но, как говорят, без худа нет добра, вдруг повалит большой снег, что тогда? Если в студеные мартовские дни матка останется без травинки во рту, кто поручится, что у нее не будет выкидыша? Две машины сена, на худой конец, подбросили бы…

Тревожные мысли, как назойливые мухи, не отпускали Бархана. Никогда, видать, Бархану не избавиться от них, все его дни потонули, растворились в заботах и тревожных думах. Овцы, словно чувствуя, что скоро минует, уйдет благодатное времечко, прилипли к изеню, выбирают лакомые листочки. Долго в тот вечер увертывались они от длинного курука чабана. Он провозился почти с каждой маткой, цока, наконец, собрал их и погнал домой. Вдалеке показалась машина, стремительно мчавшаяся со стороны Талдыозека. "Летит как пуля", — подумал Бархан.

— Отец у него помер, что ли? Чего гонит так? — произнес Бархан вслух.

Огромная машина с грохотом остановилась прямо возле него. В испуге шарахнулись в сторону овцы, а конь под Барханом вскинулся так, что едва не сбросил хозяина. Из кабины вылез завфермой Аликул. Бархан испугался не на шутку: а вдруг этот черт услышал, что он тут сболтнул насчет его отца? Он даже толком не ответил на отрывистое приветствие Аликула, только растерянно бормотал: "Овцы целы, овцы целы…"

— Чего это ты побледнел, а? Бормочешь чего-то, не поздороваешься как следует? — резкие слова Аликула едва доходили до сознания Бархана. Он ударил пятками в бока гнедому, подлетел к завфермой, рявкнул:

— Ассалаумагалейкум! — и протянул ему огрубевшую ладонь. Камча упала на землю. Завфермой застыл в оскорбленном недоумении, не вытащил руки из кармана, через минуту-другую крикнул властно:

— Слезай с лошади!

— Овцы без присмотра останутся, — может, дома переговорим?

— Ишь разговорчивый какой!

На Бархана пахнуло перегаром. Уж кого-кого, а Аликула он знал, он и трезвый-то мог орать, как пьяный, и всячески глумиться над человеком, а уж пьяный… Опасно было сейчас попадаться ему под горячую руку, и Бархан, спешившись, сделал шаг-другой к Аликулу.

— Э-э, ничего путного из тебя не получится, — начал свою обычную проповедь Аликул. Десять лет кряду слышит Бархан эти слова. — Будь ты настоящим чабаном, поскакал бы мне навстречу, как только завидел мою машину. Встретил бы со всеми почестями. Но это, если бы ты был, конечно, нормальный…

— Алеке-ау, так мне ведь не видно сквозь стекло и металл, кто едет в этой машине! Вы всегда на красной машине Сейткула прибываете…

— Замолкни! — обрезал тот и сделал резкий взмах рукой. — Хороший чабан, понимаешь, не прерывает речей старших. Я и пешком не гнушаюсь ходить, я из простых начальников. Это вот вы, не успеете ногами от земли оторваться, так сразу же на дыбы встаете, готовы петлю на шее каждого встречного затянуть. Эх, попробовать бы таких, как ты, хотя бы на денек на мое место посадить, — бог ты мой, что было бы! Вы бы, нечестивцы, все Кызылкумы распродали бы по частям, знаю я вас, все пустили бы псу под хвост!

Бархан оторвал глаза от своих сапог, поглядел, на месте ли отара, и начал разворачивать коня, но тут же вздрогнул от гневного окрика Аликула.

— Э, да что на вас слова тратить, на непутевых! Вон и зима на подходе, спешит, точно тут ее ждут не дождутся. А ты вон даже кирпичей из кизяка не заготовил, загон не отремонтировал, только и знаешь, что бока на жайляу отлеживать. Вон погляди на Сейткула! Какой молодец! Сена и других разных кормов у него на зиму предостаточно, загон, сараи в порядке, хоть шесть месяцев зима продлится, все нипочем ему! А тебе за сорок, дурень, какие-то несчастные шестьсот голов содержать в порядке не можешь…

— Семьсот у меня.

— Карашо, — рявкнул Аликул по-русски, — пусть семьсот, какой разница!.. Не прерывай… Умный, надеющийся на дополнительную оплату своего труда чабан не прерывает речи старших, особенно начальства. А у тебя, хоть и двадцать лет пасешь овец, даже махонького значка нет, не то что ордена, чтобы повесить на широченную грудь. Вот…

— Пятнадцать лет.

— Карашо, пятнадцать… Не перебивай, говорю… Вот Сейткул тоже, как ты… о господи, откуда это, как ты? Куда тебе до него! Моложе тебя намного Сейткул, а уже ордена Трудового Красного Знамени, "Знак Почета" имеет, в конце этой пятилетки выдвинем его в Герои…

— Это верно.

— Что верно?

— Что Сейткула в Герои выдвигаете…

— Э, так-то, дорогой, верные слова признавать надо. Так-то. Ну, ладно. Как поживает жена? И дети, поди, растут?.. Вечером встретимся у Сейткула. Скачи-скачи, я добрый. Я со стороны полюбуюсь тобой, понимаешь. Ну давай-давай, галопом, галопом… мое солнышко…

Аликул покатил к зимовке. Бархан замер, озадачен-ный, на месте, долго не отрывал глаз от пылившей по дороге машины.

Над головой Бархана пролетел самолет…