Поющие барханы (сборник)

* * *

Сегодня Бархан рано выгнал отару на пастбище. И три жигита, безмятежно раскинувшиеся на постелях в передней комнате, и его жена, до самой полуночи не сомкнувшая глаз из-за младшенькой Нургуль, страдавшей стоматитом, теперь были объяты сладким предутренним сном. Когда Бархан оказался в степи, озябшее на холодном ветру тело заныло, запросилось в постель.

Солнце еще не взошло. Нескончаемые песчаные гряды, как соперники возвышающиеся мрачными валами одна над другой, устремляются вдаль; между ними корявые сучья саксаула, то взобравшиеся на гребни песков, то прячущиеся в ложбинах, — безотрадная, навевающая уныние картина.

Бархан долго стоял, обозревая мрачные, зловещие барханы, вздыбившиеся сухими горбатыми спинами, и, казалось, впервые видел и слушал это безбрежное песчаное безмолвие, которое завораживало его. Вдуматься только — ведь пятнадцать полных лет живет он в Талдыозеке и не находит никаких перемен. Все те же курчавые завихрения песка, все тот же корявый саксаул, все тот же нелепо раскорячившийся, растрепанный, неопрятный тамариск; то же небо — порою облачное, порою ясное, порою черное, сеющее снег или дождь; то же солнце — восходит медленно в одном месте, заходит неторопливо в другом; те же блеющие бараны, им, бедолагам, так и не суждено заржать, как коням; и тот же, да не тот же Сейткул — вчера озорной, расторопный малый, а сегодня — ловкий, практичный, готовый, пожалуй, и песчинкам счет вести.

Бархан поглядел на зимовку Сейткула. И там тихо, ни звука — все спят. Совхоз позаботился пораньше завезти ему сено, вон какие аккуратненькие стога стоят, да и овечий загон только вчера ему школьники наладили, до сих пор пар струится от свежих плиток кизяка, которым выложена ограда. Вчера, когда ребята шумно взялись за дело, Бархан тоже было встал и взял в руки лопату, намереваясь направиться к своему одиноко торчавшему загону. Но жена остановила его: "К чему тебе соперничать с тем, кто на коне? Получится, что вроде завидуем мы счастью, выпавшему на долю Сейткула. И завтра и послезавтра дни будут, успеем еще". Сел он молча на коня и отправился на пастбище. Сейткул закричал Бархану вслед:

— Уважаемый, ты и за моей отарой пригляди!

— Хорошо, мой батыр, — ответил ему Бархан. Что еще он мог сказать предусмотрительному во всем соседу?

Хотелось ему, конечно, попросить: "Ты вон ребятишкам поручи, чтобы они и для меня кирпича настряпали…", но такой уж у него характер — не может человеку в помощи отказать, а себе помощи не попросит. Бархан долго ворчал, бормотал себе что-то под нос, то ли сетуя, то ли злясь на кого-то.

"Да, ничего себе у нас в совхозе начальники. Почему учеников направляют только к Сейткулу, ведь и ко мне могли бы послать. Все была бы подмога!

Или вот — Сейткулу загодя, пока тепло и не выпал снег, подвозят сено, а ко мне и мышиного следа не проложили. И чего это наши начальники самых тугобрюхих овец, тех, что наверняка двойнями, а может, тройнями разрешатся, суют этому самому Сейткулу?.. Чуть не каждый день отправляют Сейткула на машине то в район, то в область, а то в саму Алма-Ату. А ему, Бархану, твердят-наказывают: "Там, на верхах, призывают к себе передового чабана, так что давай, Баке, гляди в оба, присмотри и за домом его, и за его скотиной!" Надо же, не просят вежливо, как об одолжении, а в приказном тоне режут: "Присмотри!" Если бы нашелся объективный человек, справедливый и проницательный, уж он бы обязательно понял, что Сейткуловых овец больше пасу я, нежели он сам".

Бархан пытается успокоиться — к чему, мол, забивать голову всякой дребеденью. Подумает он так, подумает — и начинает насвистывать печальную песенку длинного Серика, посвистит-посвистит и тем утешит, угомонит душу.

Ведь вот как интересно получается, — каждое утро Бархан встает с ощущением, что сегодня, именно сегодня, его увезут на машине в район, пригласят большие люди на беседу о делах, о жизни. Он вслушивается в степь, всматривается в перерезающий ее черный большак, стелющийся от самого города, бегущий от его шумной жизни. Смотрит долго-долго, с надеждой, с каждым разом становящейся все несбыточней. Никого… Вон проскакал поблизости тонконогий жеребенок с черным хвостом, тот самый, который только в прошлом году ел корм из его рук, а сейчас и он только пыль поднял да запорошил ею глаза Бархана. Он робко вздыхает. Если погромче вздохнуть, услышит еще кто, пожурит, "чего, дескать, вздыхаешь, кругом тишина, люди живут себе тихо-мирно. Тебе-то чего не хватает, кругом достаток…" Он еще раз бросил взгляд на дорогу — посланницу той шумной, неведомой ему городской жизни, затем, забрав в охапку кучу саксаула, вошел в дом.

Парни, хоть на головы им наступай, спят себе крепким молодым сном, похрапывают, сопят дружно. И Жумагуль, только-только, наверно, смежившую ресницы, сморил сон. Она так и не вынула соска изо рта дочурки, прильнувшей к ней. С нахлынувшим на него вдруг новым, неизвестным ему прежде, чувством взглянул Бархан на обнаженную грудь жены. Так и застыл на месте с охапкой саксаула в руках. О господи, как он мог не замечать эти долгие пятнадцать лет, как бела, как прекрасна грудь у этой женщины — его жены! Неужели и впрямь эта разметавшаяся в сладком сне привлекательная женщина — его Жумагуль?

Бархан, бросив саксаул у печи, с колотящимся сердцем подошел к жене. Пальцы его, похожие на корявые сучья саксаула, дрожали, когда он провел ими по нежной груди Жумагуль. Она вздрогнула, проснулась, испуганная:

— Что с тобой, непутевый? Напугал-то как! Перепутал ночь с рассветом? — прошептала она и натянула одеяло до самых плеч. Бархан долго еще носил в себе это нежданное новое чувство открытия. Будто он наконец обрел самое дорогое, самое прекрасное, что оставалось закрытым от него в песках.

Он быстро растопил печь, потом принялся собирать овечий помет. Двор огромный, а помета-то всего с пол-лопаты… Вон и солнышко уже показалось из-за перевала.

И только когда оно высунулось на четверть, из дома вышел Сейткул, широко зевая. Он с наслаждением почесывал грудь. Еще молодой, он был тучным, обрюзгшим и походил на неуклюже двигающегося медведя. Лицо Сейткула заплыло жиром, и без того маленькие его глаза будто растворились на широком плоском лице. Ходит вальяжно, разговаривает скупо, на вопросы отвечает холодно — ни дать ни взять настоящий начальник. Он научился смеяться добродушно, громко, когда и смеяться-то ему не хочется. Может переспорить любого, а то и отдубасить слегка, — подобных манер он набрался за последние годы. Разница между Сейткулом — хоть и именуется он "передовым чабаном", а по правде сказать, очень похож на волостного прежних времен — и Барханом такая же, как между небом и землей. Во всем — в характере, в поступках, во внешнем облике. "Конечно, разница эта существует не только между нами, — не раз думал Бархан, — но и между всеми живыми людьми на земле, но те люди далеко, а мы то с ним — рядом".

Сейткул, побывав в зарослях саксаула, подошел к железной сетке, окружавшей загон: овцы ринулись ему навстречу, он пнул одну, вторую в головы и распахнул дверцу. Отара, вывалившись из железной в сеточку загороди, резво понеслась на пастбище, обнюхивая землю.

Досадно Сейткулу, что соседская отара уже пасется на вольных травах. Сейткул бросает недовольный взгляд на беспокойного Бархана, который вроде бы совсем не спит. Особенно не нравится ему сосед нынче. Хоть и неловко перед ним, а придется начальство побеспокоить — попросить другое место жительства и выбрать себе в соседи кого-нибудь другого. Заглянув в сарай, где стоял "Москвич", и убедившись в его целости-сохранности, Сейткул, волоча по земле тупи[12], направился в дом.

В это время вышли на улицу трое парней, что вот уже целую неделю громыхают машинами — возятся с колодцем. Они нырнули за кусты саксаула, где только что побывал Сейткул. Потом приблизились к Бархану, который усердно лепил кирпичи из овечьего помета. Первым его, конечно, приветствовал старший колодцекопатель Серик.

— Эй, курдас, да прибавится тебе работы! — Двое других дружно загоготали. Бархан не ответил ему. Смахнув рукавом обильно выступившие на лбу росинки пота, он лепил, мешал, мял кизяк, придавая ему четырехугольную форму кирпича.

— Ох, и ароматы, скажу я вам, — улыбался Серик, отламывая от кизяка кусочек и нюхая его. Его напарники опять хохочут. — Твой сосед с помощью десяти ребятишек едва-едва за день управился с этой работенкой. Ну а ты, богатырь, на несколько месяцев рассчитываешь, а? Ай некому ваше начальство надоумить? Командировали бы они пять школьников к тебе, пять — к Сейткулу, глядишь, вы оба управились бы уже и ты тоже отдохнул бы как надо.

— Чего голову над этим ломаешь? Привычная для меня работа. Небось каждый год управляюсь, к чему утруждать ребятишек? Лучше умойтесь со сна да чай пейте, чем меня с утра грызть.

— Ой, праведник ты наш! И что это, интересно, ждет тебя в будущем? Пойдем вместе пить чай, а потом вчетвером и нарежем тебе кирпичиков. Колодец этот — чтоб ему провалиться! — бросим на сегодня. Роешь его, роешь, хоть полвека корпи над ним — все равно до воды не доберемся, чует мое сердце.

Из дома послышался мелодичный голос Жумагуль:

— Эй, к чаю пожалуйте!

Мужчины дружно уселись за круглый стол и принялись за оду. Снаружи раздался рокот самолета.

— Восемь уже, значит, — сказал Бархан. Серик, поглядев на свои часы, изумился:

— Откуда тебе известно?

— Над нашей зимовкой каждые два часа самолеты пролетают, потому и нет мне надобности в часах, не ношу я их, — ответил Бархан и взял на руки капризничавшую всю ночь дочку. Жумагуль добавила в самовар угольков, поддула их. Каждый раз протягивая чашку с чаем Серику, она украдкой поглядывала на него. И тут же переводила взгляд на Бархана и, совестясь самой себя, опускала глаза.

— Курдас! — обратился Серик к Бархану. — Ты на самолете когда-нибудь летал? — Вопрос застал Бархана врасплох. Он поерзал на месте, а потом выложил правду:

— Нет.

Парни так и покатились со смеху, захлебываясь чаем. Бархан смутился, ему хотелось провалиться сквозь землю в эту минуту. Жумагуль вся вспыхнула румянцем: ей стало стыдно за мужа и за семью свою.

— Эй, вы, хватит вам, чего скалитесь? — оборвал пересмешников Серик и сочувственно покосился на обветренное, загорелое, славное лицо своего ровесника. Он вдруг ощутил себя виноватым во всем — и в том, что его сверстник не летал на самолетах, и в том, что живет он в таких трудных, прямо сказать — несовременных вовсе, условиях, и в том, что он сам, Серик, долго, нудно, месяцами, годами роет эту проклятую землю в поисках воды, а она никак не появляется. Опрокинув пустую чашку кверху дном, он выскочил на улицу.

— Эй! — заорал он со двора. — Эй, ребята, кончайте лясы точить, давайте кирпичи для загона лепить будем!

…Сейткул седлал своего коня; заметив, что четверо здоровых, ладных мужчин с лопатами через плечо решительно шагают к овечьему загону, он поспешно затянул подпруги коню и пригнулся, чтобы его не заметили.

— Привет тебе! — заметил-таки его Серик. — Чего вдавился там в лошадиную шею? Жена-то твоя как, жива-здорова?

— Не задирайся, — пробубнил зло Сейткул. На этом и закончился их разговор, словно и не пять мужчин-казахов, а заблудшие гуси случайно встретились здесь, в Кызылкумах.