Поющие барханы (сборник)

"Когда-то на этом самом пространстве праздновались разные торжества, отчаянные жигиты тянули кокпар. Народ стекался сюда из самого Чу — на востоке, из горделивой Арки — на западе, из Лугового, Мерке, Таласа — на юге. Молодцеватые, лихие жигиты, вдоволь насытившись кумысом и шубатом, гарцевали на своих конях, вступая в азартную байгу. Бог ты мой, сколько скорости, азарта, дерзости; наурыз-коже, приготовленного в одном доме, хватало человек на сто с гаком, — так народ проявлял свое гостеприимство, оправдывал свое имя "народ". И теперь, даже в ауле, жизнь идет-кипит трудом и праздниками, общими заботами и вниманием сильны там люди. Братством, помощью, дружбой.

А здесь — вон Сейткул, живет рядом, рукой подать до него, а поди ж ты — неделями, а то и месяцами не переступаем мы порога друг друга. И слышу я день и ночь только баранье блеянье, по нервам бьет тишина безлюдия. Что может быть тоскливее этого не сотрясаемого радостными людскими голосами безмолвья".

Слезы подкатывали к горлу Бархана, точно на тысячу лет наказали его одиночеством. И бежать хочется подальше от этой гнетущей тишины, от тупого непонимания таких вот типов, как Аликул, от неблагодарности людской, которую каждый день являет ему Сейткул. Бежать — к людям, согреться их добротой, вниманием, интересом к тому, как ты живешь, какой ты человек, на что способен. Как понимаешь мир и свое место в нем, как служишь делу, что завещали тебе предки и родители, что поручила тебе страна…

Тишина кругом. Разве что саксаул да тамариск всколыхнутся, потревоженные ветром, да красные пески всплакнут-всхлипнут…

Бархан продолжает свой разговор без слов с пустыней.

"Эй, Кызылкумы, почему вы не кочуете, как прежде? Почему держитесь за одно и то же место?"

"Что видел ты сам от бесконечных перекочевок? Что прилип к нам?"

"А почему вам глотка воды для людей жалко? Чем глубже они копают колодцы, тем дальше вы ее прячете?"

"Как же нам не бежать от человека? Не прятать от него того, что осталось у нас во владении? Что там вода? Природа напугана — и леса, и зверь, и птица, все… все бегут".

"Эй, Кызылкумы, вы насмехаетесь надо мной?"

"Ясно, насмехаемся… Хотя плакать хочется, на тебя глядючи. Мало тебе нужно: скотина перед тобой бредет — ты и доволен. А что во Вселенной творится — тебе неведомо, да и не интересно небось. Даже средней школы ты не закончил. Как, например, устроен самолет, почему он летит выше птиц? А бывал ли ты когда-нибудь в театре, в музее или даже большом магазине, где можно накупить много-много красивых подарков жене и ребятишкам? Милый ты наш, признайся нам, прогуливался ли ты когда-нибудь с Жумагуль и ребятами своими по тенистым городским аллеям? Надевал ли на себя когда-нибудь нарядный костюм, белую рубашку, галстук? Ведаешь ли ты, что есть и другие земли, кроме песков, что есть города, побольше Чу? Любовался ли ты Крымом, Ленинградом, Римом? Ходишь, бедняга, за своими глупыми овцами, мечтая о глотке воды, как о счастье. Один как перст ходишь-бродишь, боишься выглянуть в мир, узнать его во всей прелести, загадке, разнообразии".

"Да, Кызылкумы живут лучше меня, — размышляет Бархан. — Зимой, покрытые снегом, они уходят как в крепость — и не подступись к ним! А весной они оживают вновь, расцвечиваются красными тюльпанами, выпускают из своих недр саксаул и тузгень, тамариск и изень; степь шутит, играет с пролетающими над ней птицами, со зверьем, забредающим сюда; у нее есть хоть и короткие, но свои радости. И оттого она лежит благостная, умиротворенная. А я… Сколько помню себя мужчиной, вся моя жизнь, все мои интересы — дымок, вьющийся над простенькой юртой, полная забот доля чабана, попробуй-ка хоть ненадолго оторваться от своего загона! План, обязательства, соревнование с Сейткулом, соревнование, в котором мне так и не суждено выйти победителем… Крики Аликула…

А почему, собственно? И то, что я смирился с таким вот существованием, переношу его молча, безответно, — разве это геройство, как я до сих пор считал? Я всегда думал: если сам уверен в своей честности и справедливости, то неважно, заметят это другие или не заметят. Достаточно ли для счастья и покоя самому поступать по совести, а другим позволять быть бессовестными? Ох, нет, наверно, недостаточно".

Бархан стоял на песчаном холме, и в который уже раз мысли о том, правильно ли он живет, правильную ли линию поведения и отношения к себе и людям избрал, сменились мыслями о зиме, которая вот-вот нагрянет. В этих краях зимы обманчивые, коварные. Поземка закручивается, ползет внизу, взметываются кверху тучи песка и снега, затем укладываются тихонько с подвет-репной стороны дюн, у оснований саксаула и тамариска. Снег плотно наседает на песчаные гребни, и тут-то вступает в силу мороз — сковывает все намертво. И так быстро, так мгновенно, что стужа застигает врасплох целые аулы. А главное, никогда не знаешь заранее, какая будет зима — лютая или мягкая. Только привыкнут люди к мягким зимам, привыкнут держать овец на свободе, они бродят себе, выкапывают остатки трав из-под снега, как налетит морозище. Скот обречен на гибель из-за джута, не хватает запасов кормов на зиму. В мягкие зимы Бархан тоже загонял отару в дюны, защищенные от ветра. Овцы добывали себе пропитание сами, а Бархан экономил запасы кормов для поры окота. В тяжелые годы, случалось, в отаре объявлялись яловые матки, и тогда он перегонял их дальше, в сторону Арки, где степь беспредельна и снег лежит ровно. Тех же маток, что, как в народе говорят, уже прочерчивали вздувшимся брюхом землю, он привязывал в загоне, сажая на корм.

Изменился климат, погода стала куда как капризна и ненадежна.

В далекие годы, помнит Бархан, в январе обычно стояли такие дни, что и масло не замерзало. Стоило, бывало, копнуть песок, покрытый снегом, как из него начинал валить пар, теплый-претеплый. Особенно бывало тепло, когда пески двигались. Если же они лежали неподвижно, то и холода устанавливались в степи стойкие, пронизывающие до костей, аж саксаул ломался от трескучего мороза…

Видно, любая вещь теряет цену, если залеживается на одном месте. Видишь меньше, оттого и суровость, и скука, и серость, наслаивающаяся годами. Да, надо, надо менять места, надо больше видеть, ездить — мир будет шире и ярче в твоих глазах. Но как это сделать?..

Зимой Бархан не рассчитывает только на те корма, которые отпускает ему совхоз. Он знает, как необходимы скоту полезные травы — кемпиршаш, куйрсуик, дандикара, что прячутся с подветренной стороны дюн, чуть присыпанные снегом, выдерживают любой натиск морозов. Трудно, конечно, предопределить, какой будет нынче зима. Заморочит голову по-лисьи и уйдет себе быстрехонько. Или схватит мертвой леденящей хваткой. Да, загадочна, капризна стала природа, и эта ее загадочность больно бьет по человеку… Ну а совхоз тот, как всегда, наполнил закрома Сейткула свежим пахучим сеном, а про Бархана забыл. "Привезут, наверное, — пробовал успокоить он себя, — хоть и с опозданием, но привезут все-таки…"

Ветер дул все сильнее. Отара, сбившись в кучу, лежала неподвижно и беспечно… Зимовка Сейткула вся так и переливается огнями, завораживает глаз, будоражит и без того растревоженную душу Бархана. Сам Сейткул, видно, спит уже давно; овцы, спрятанные за проволочной оградой, недоступны не только волкам, но и прожженным ворам. Сейткулу мало этой проволочной ограды, он поговаривает: "Обнесу эту ограду колючей проволокой и пущу по ней ток. Избавлюсь тогда навечно от тех нескончаемых мук, которыми изобилует древняя профессия чабана". Вот как научился говорить передовой чабан! Бархан его спросил тогда: "В чем же состоит профессия чабана, как не в том, чтобы сторожить овец?"

Небо только что было ясным-ясным, мириады звезд мерцали на нем, и вот уже — ни одной звездочки, точно кто-то собрал их в лукошко. Бесконечная, беспредельная степь замерла, как море после шторма. Песчаные гребни, будто вздыбленные волны, застыли как заколдованные. Сплошные горбы, сплошные гряды. Доносится нудный, монотонный звук — совсем как застрявшая на пластинке игла повторяет один и тот же приевшийся мотив. Саксаул клонится на ветру, но держится в земле прочно, он тоже прислушивается к этому звуку и вслед за ним тихонько затягивает свою песню.

Да, Кызылкумы для многих — злая, неистовая, страшная сила. Для Бархана Кызылкумы — волевое, мужественное, стойкое существо, порождение и часть Земли. Такое же вечное, как она сама!

Мимо Бархана что-то стремительно промелькнуло, промчалось неслышно, как призрак. Он вздрогнул и стал всматриваться в темноту, в ночь. Показалось ему или действительно рядом кто-то есть? Кругом черным-черно, ветер набирает силу, земля слилась с небом. Ветер доносит неясные звуки, и Бархану кажется, что это матушка-земля, распластавшись перед ним, кашляет и никак не может прокашляться. В природе чувствуется беспокойство, волнение, которые обязательно найдут выход, завершение — неизвестно только, какими они будут… Опять промелькнуло что-то, теперь совсем близко, и перед глазами Бархана вырисовался силуэт косули. Испуганное животное искало ласки. Косуля подскочила к Бархану, доверчиво обнюхала его одежду и, уткнувшись мягкой теплой мордочкой в его руку, начала лизать ее.

"Ой, ты, господи, бедняжка ты моя! Так это ты! Животное, а запомнило, с чьей руки принимало корм… Лучше Сейткула запомнила!" Погладив косулю по спине, Бархан прижал ее к себе. Прошлой осенью ранил ее кто-то, а он случайно наткнулся на нее, истекающую кровью. Месяц лечил ее Бархан, смазывал раны на ногах, охранял от злого пса своего соседа. А потом проводил в степь Арки, очень далеко проводил ее от зимовки. Прошел год, а не забыло животное добра, нашло человека в ночи.

— Иди, мой ягненочек, иди. Не вздумай только приближаться к этой залитой огнями зимовке. Будь осторожным, миленький мой, не подходи ни к кому из людей, кроме меня. Мы-то с тобой друзья, но и враг может повстречаться тебе. Чем осторожнее, осмотрительнее будешь, тем дольше продлится твоя жизнь, солнышко мое. Ступай, мой ягненочек, ступай…

В тот же миг встал столбом вихрь — и Кызылкумы засвистели, как неведомое чудище. Степь, только что умиротворенная, сонная, пребывавшая в сладкой дремоте, вскинулась, вздыбилась вся, наполнилась угрожающим свирепым воем. Будто кто-то неосторожно, больно ткнул ее в бок, так она взвилась, изрыгая гнев и ярость. Она напомнила Бархану взбесившегося верблюда, у которого пена выступила на губах…

Степь содрогалась, точно больной в лихорадке. А потом раздались звуки, которых Бархан никогда раньше и не слыхивал: рев, рыдания, стенания — все слилось воедино, и вслед за тем будто какая-то сокрушительная сила обрушилась на пески и двинула их разом на запад. Земля и небо, низины и холмы покрылись красно-черным маревом.

Бархан едва-едва успел ухватиться за корявый куст саксаула и упасть ничком. Ему казалось, что тысячи быстроногих коней безжалостно втаптывают его копытами в землю… Так же внезапно наступила тишина, тишина, бьющая в уши и в сердце.

Бархан с огромным усилием встал и тотчас же поглядел на свою зимовку. Она стояла на месте. Только зимовка Сейткула перестала играть огнями. Сколько помнит себя Бархан, он ни разу не видел, чтобы песчаный смерч подкрадывался и исчезал так неожиданно.