Яблоневый дворик

ПРОЛОГ

Настает момент — он надвигается как лавина и наконец обрушивается, — когда я понимаю, что мы проигрываем. Передо мной стоит мисс Боннард, судебный адвокат: невысокого роста, как ты, вероятно, помнишь, молодая женщина с рыжевато-каштановыми волосами, скрытыми под судейским париком. У нее холодный взгляд и негромкий голос. Черная мантия выглядит скорее элегантной, чем зловещей. Женщина излучает спокойствие и уверенность. Вот уже два дня я сижу на свидетельском месте; я устала, дико устала. Позже я пойму, что мисс Боннард сознательно выбрала именно этот час. Сегодня после обеда она потратила кучу времени, расспрашивая меня о моем образовании, семейной жизни, увлечениях. Она заглянула в такое множество уголков моей души, что я не сразу осознала, какое значение имеет эта новая серия вопросов. Неуклонно приближается момент, когда напряжение достигнет наивысшей точки.

Часы на задней стене показывают 3:50 пополудни. Воздух в помещении густой и плотный. Все, включая судью, устали. Мне нравится судья. Он старательно все записывает и вежливо поднимает руку, когда ему нужно, чтобы свидетель говорил помедленнее. Он часто сморкается и от этого кажется немного беспомощным. Он строг с адвокатами, но мягок с присяжными. Одна из них, произнося слова клятвы, сбилась, но судья лишь улыбнулся и кивнул: «Ничего страшного, мэм, не торопитесь». Присяжные мне тоже нравятся. Вполне адекватный срез общества: женщин чуть больше, чем мужчин, трое чернокожих, трое азиатов, возраст от двадцати до шестидесяти с хвостиком.

Трудно поверить, что эта безобидная группа людей может отправить меня в тюрьму; особенно сейчас, когда все они устало развалились на своих стульях. Никто из них уже не сидит, как в первое время, когда суд только начинался, выпрямившись и подобравшись, с оживленными, исполненными собственной значимости лицами. Скорее всего они, как и я, были удивлены непродолжительностью судебных заседаний: первое начиналось самое раннее в десять утра, потом шел перерыв на обед, и все завершалось не позднее четырех. Теперь-то многое стало понятным. Эта полнейшая неторопливость — вот что выматывает больше всего; сейчас мы в середине судебного процесса и увязли в деталях. Присяжные утомлены. Как и я, они не понимают, к чему клонит молодая женщина-адвокат.

Здесь же, на огороженной подобием деревянной клетки скамье подсудимых, за толстыми пуленепробиваемыми стеклами, сидишь ты — мой сообвиняемый. До того как я вышла давать показания, мы находились почти рядом, разделенные только двумя судебными надзирателями. Мне советовали не смотреть на тебя, пока допрашивают других свидетелей, якобы тогда я в меньшей степени буду выглядеть твоей сообщницей. Когда я сама заняла свидетельское место, ты смотрел на меня просто и без эмоций, и твой спокойный, почти бесстрастный взгляд действовал успокаивающе, потому что я знала: ты хочешь, чтобы я оставалась сильной. Я знаю, что когда ты видишь меня на этом возвышении — одну против всех, под осуждающими взглядами, — тебе хочется меня защитить. Возможно, тем, кто тебя не знает, твое лицо не покажется напряженным, но мне хорошо известно его обманчиво-рассеянное выражение. Я видела его много раз и прекрасно себе представляю, о чем ты думаешь.

В зале суда номер восемь нет естественного освещения, и это действует мне на нервы. В потолок вмонтированы забранные решетками флуоресцентные квадратные светильники, на стенах висят белые трубчатые. Все выглядит ужасно стерильным, модернистским и голым. Деревянные панели, откидные сиденья с зеленой матерчатой обивкой подчеркивают абсурд происходящего: драма сломанных жизней разворачивается на фоне убийственной обыденности судебной процедуры.

Я смотрю в зал. На один ряд ниже меня, перед судьей, сидит клерк с сутулыми плечами. На балконе для посетителей — Сюзанна, в компании студентов, которые пришли примерно час назад, и пожилых супругов, присутствующих здесь с самого начала, но, насколько мне известно, никак не связанных с нашим делом, — просто зеваки, любители театрализованных зрелищ, которые не могут позволить себе билет на спектакль в Вест-Энде. Даже Сюзанна, которая смотрит на меня с обычной симпатией, даже она время от времени бросает взгляд на часы. Никто не ждет ничего интересного.

— Я хочу вновь вернуться к вашей карьере, — говорит мисс Боннард. — Надеюсь на ваше понимание.

Все время, что я даю показания, она безукоризненно вежлива. Но я все равно ее боюсь — боюсь этого неестественного хладнокровия, собранности, исходящей от нее уверенности, что она знает что-то очень важное, что нам еще только предстоит узнать. Пожалуй, она моложе меня лет на двадцать, ей не больше тридцати пяти — не намного старше моих сына и дочери. Должно быть, ее звезда в адвокатуре взошла очень рано.

Один из присяжных, крайний справа, чернокожий мужчина средних лет в розовой рубашке, откровенно зевает. Я смотрю на судью: взгляд у него внимательный, но глаза полуприкрыты тяжелыми веками. Только мой собственный защитник Роберт выглядит встревоженным. Слегка нахмурившись и сдвинув густые светлые брови, он сосредоточенно наблюдает за мисс Боннард. Позже я буду гадать, не насторожила ли его кажущаяся небрежность ее тона.

— Не могли бы вы напомнить суду, — продолжает она, — когда вы впервые посетили заседание парламентского комитета? Как давно это было?

Мне не следовало облегченно вздыхать, но я ничего не могу с собой поделать — это легкий вопрос. Критический момент еще не настал.

— Четыре года назад, — уверенно отвечаю я.

Молодая женщина делает вид, будто ищет что-то в своих записях.

— Это был… комитет Палаты общин по…

— Нет, — возражаю я. — Вообще-то это был постоянный комитет Палаты лордов. — Я чувствую себя на своей территории. — Постоянных комитетов больше не существует, но в то время при Палате лордов их было четыре и каждый курировал определенную сферу деятельности. Я выступала перед постоянным комитетом по науке с сообщением о достижениях в области компьютерной расшифровки генома.

— Вы ведь работали в Бофортовском институте, не так ли? На полную ставку, прежде чем перешли на свободный график? — перебивает меня мисс Боннард.

— Э-э… Ну да, его полное название «Бофортовский институт исследования генома»… — Странный, неизвестно к чему относящийся вопрос на мгновение сбивает меня с толку. — Да-да, я проработала там восемь лет на полную ставку, потом перешла на сокращенный график, два присутственных дня в неделю, что-то вроде консультирования, и я…

— Это один из самых авторитетных в нашей стране исследовательских институтов, верно?

— Да, наряду с институтами в Кембридже и Глазго, то есть в моей области, полагаю, да. Я была очень…

— Не могли бы вы сообщить суду, где находится Бофортовский институт?

— На Кинг-Чарльз-стрит.

— Она идет, если не ошибаюсь, параллельно Пэлл-Мэлл до Сент-Джеймс-сквер?

— Да.

— Там поблизости расположено много разных институтов, так? Институтов, частных клубов, научных библиотек? — Она смотрит на присяжных и слегка улыбается. — Коридоры власти, так сказать…

— Я не… Я…

— Простите, так сколько лет вы проработали в Бофортовском институте?

Я не могу с собой справиться: в моем голосе звучит нотка раздражения, хотя и против этого меня настойчиво предостерегали.

— Я до сих пор там работаю. Но на полную ставку — восемь лет.

— Ах да, извините, вы уже говорили. И в течение этих восьми лет вы ездили туда каждый день, автобусом и метро?

— Главным образом на метро, да.

— Вы шли пешком от Пикадилли?

— Обычно от станции метро «Пикадилли», да.

— А там много мест, чтобы поесть в перерыв, выпить кофе? Зайти в паб после работы?

На этом месте прокурор, миссис Прайс, испускает нетерпеливый вздох и начинает поднимать руку. Судья поверх очков смотрит на молодую женщину-адвоката.

Та отвечает примирительным жестом и добавляет:

— Извините, милорд, я уже подбираюсь к сути.

«Милорд». До сих пор мой опыт уголовного судопроизводства ограничивался телесериалами, и я ожидала, что к судье будут обращаться «ваша честь». Но передо мной — Олд-Бейли. Он — лорд, она — леди. Меня предупреждали: возможно, парики и церемонные манеры судейских покажутся тебе странными и даже пугающими. Но парики пугают меня ничуть не больше, чем архаичные формы обращения, — и то и другое кажется просто смешным. Что меня пугает, так это крючкотворство, бюрократия, сосредоточенная поза стенографистки, ноутбуки, микрофоны — все это бесконечное вращение жерновов судебной процедуры. Меня подавляет мысль о том, что с каждым произнесенным словом мое дело распухает, становится все толще и значительней. Я чувствую себя мышью, оказавшейся между гигантскими лезвиями комбайна. Я чувствую это, несмотря на то что подготовлена ничуть не хуже, чем любой другой свидетель. Об этом позаботился мой муж. Чтобы меня натаскать, он нанял одного из лучших адвокатов, из тех, что берут четыре сотни фунтов в час. Большую часть времени я даже помнила, что, отвечая, должна смотреть на присяжных, а не инстинктивно поворачиваться к адвокату. Я усвоила, что для этого проще всего держать ноги повернутыми в сторону присяжных. Нужно откидывать плечи назад, оставаться спокойной, поддерживать визуальный контакт. Все это я делала и, как подтверждает моя команда, отлично справлялась.

Адвокат, признав авторитет судьи, снова смотрит на меня.

— Итак, вы регулярно работали и бывали в районе Вестминстера на протяжении примерно двенадцати лет? Или больше?

— Возможно, и больше, — говорю я, и в этот миг где-то внутри возникает предчувствие беды, которое я ощущаю как спазм в районе солнечного сплетения. Несмотря на волнение, я еще в состоянии поставить себе диагноз.

— Итак, — говорит она, и ее голос становится мягким и вкрадчивым, — будет справедливо сказать, что с учетом всех этих поездок, прогулок до метро, выходов на ланч и так далее вы очень хорошо знакомы с этим районом?

Что-то назревает. Мне становится трудно дышать. Грудь поднимается и опускается сначала незаметно, но чем больше я стараюсь себя сдерживать, тем труднее это скрывать. Атмосфера в зале суда становится напряженной, и все это чувствуют. Судья смотрит на меня. Мне кажется или в самом деле тот присяжный в розовой рубашке, которого я вижу краем глаза, вдруг выпрямился и подался вперед? Вдобавок ко всему я уже не осмеливаюсь открыто смотреть на присяжных, как не смею смотреть и на тебя, сидящего на скамье подсудимых.

Внезапно лишившись дара речи, я киваю. Понимаю, что через несколько секунд начну задыхаться. Я знаю это, хотя никогда раньше не испытывала ничего подобного.

Теперь ее голос становится тихим и вкрадчивым: — Вы знаете магазины, кафе…

Капельки пота щекочут мне затылок. Кожа на голове готова лопнуть. Мисс Боннард делает паузу. Она заметила мое состояние и хочет дать мне понять, что я все правильно поняла: я знаю, к чему она клонит. И она знает, что я знаю.

— …маленькие боковые улочки… — Она снова останавливается. — Глухие переулки…

Вот оно. Вот оно, мгновение, когда все рушится, летит в тартарары, я это понимаю, и ты, на скамье подсудимых, ты тоже это знаешь, потому что вдруг прячешь лицо в ладонях. Мы оба знаем, что вот-вот потеряем все: наши семьи разбиты, карьеры разрушены, я потеряла уважение своих детей, и, более того, на кону стоит наша свобода. Все, ради чего мы трудились, все, что мы пытались защитить, — все это вот-вот рухнет. Я уже открыто задыхаюсь, хватая воздух глубокими жадными глотками. Мой защитник — бедный Роберт! — смотрит на меня встревоженно и озадаченно. Еще до начала процесса сторона обвинения рассказала, на чем будет строиться ее линия в суде — таков порядок; во вступительном слове прокурора не было ничего неожиданного, как и в показания вызванных им свидетелей. Но вот передо мной стоит адвокат, представитель твоей команды юристов, и… А ведь твои и мои защитники согласовали свои действия. Что же происходит? Видно, что Роберт о чем-то напряженно думает. Он смотрит на меня, и на его лице я читаю: она что-то от меня скрыла. Он не имеет представления о том, что надвигается, понимает только, что он этого не знает. Наверное, таков кошмарный сон любого адвоката — столкнуться с тем, к чему не готов.