Земля под ее ногами

15. Под ее ногами

Когда я объявляюсь в Мехико в «Клубе скотопромышленников», она повергает меня в шок, бьет все мои козыри, тотчас же начав безудержно плакать. Она полулежит в глубоком кресле, уровень жидкости в стоящей рядом бутылке подтверждает то, что я уже знаю из прессы, а именно: первый концерт прошел не очень успешно. В газетах пишут, что ее музыканты еще не сыгрались и без Ормуса, придававшего ей уверенность, без Ормуса Камы в его стеклянном футляре, она выглядит на сцене удивительно робкой. Они находят, за что ее можно похвалить, превозносят ее красоту и так далее, но она умеет отличать разгромные рецензии от хороших. Она сопит и фыркает; из-за слез я не могу толком понять, что у нее с носом. «Куда мне нужно убежать, чтобы спрятаться от тебя, Рай, мать твою, — доносится сквозь рыдания несправедливый укор, — в какую глубокую нору, мне нужно зарыться!» Мускулистые ребята угрожающе поворачиваются в мою сторону, но она раздраженно отмахивается от них.

Я называю это место «Клубом скотопромышленников» из-за его атмосферы сытой и богатой уверенности в себе; это латиноамериканский вариант заведения из «Далласа» (я имею в виду сериал, а не город), где мужчины в широкополых шляпах ворчат по поводу цен на нефть, не выпуская из рук бурбон с содовой. Но по сравнению с ним Даллас выглядит просто дырой, как любое место, где две дороги перекрещиваются, а затем быстро несутся за горизонт. Это внушительного вида каменная пирамида, выросшая поверх сверкающего высотного здания; она выглядит так, словно к ее строительству привлекли все вымершие народы этого региона: ольмеков, запотеков, майя, тольтеков, микстеков, пурепеша и ацтеков. Это храм — храм денег: средоточие силы плюс канапе и обслуга в ливреях. Закрадывается подозрение, что здесь должны быть и скрытые от глаз жертвенники, и вооруженные ножами жрецы. Вине, обреченной сегодня на заклание жертве, выделили номер люкс, который обложили репортеры, журналисты, фотографы, поклонники и всякая мразь. Чтобы пройти через заслон из охранников, мне приходится послать свою визитку. Она заставляет меня томиться довольно долго — нарочно, чтобы я заволновался, что меня ждет унизительный отказ. Наконец вхожу к ней, и первое, что я вижу, это фонтан слез и шокирующе рыжие волосы. Странно, но у меня пересыхает во рту, а сердце бешено колотится — мне на самом деле страшно. Я пришел на эту встречу голым — перефразируя Джеймса Каана[302] из «Крестного отца», — только с членом в руках. Все что я мог ей предложить — это мою глупую любовь, которая десятилетиями играла вторую скрипку, а теперь вот требует управлять оркестром. Возьми меня или оставь меня — вот что я пришел ей сказать, зная, что, если она меня отвергнет, я беззащитен, я мальчишка, выступающий здесь в роли просителя, у меня нет даже яблока, чтобы задобрить ее.

Между тем, оказавшись в этой перенаселенной насекомыми зоне нашей планеты и подвергнувшись их атаке, я скребу шею, как самурай Тосиро Мифуне (правда, не владеющий мечом). Это кошмар. Начало последнего акта пьесы, я вышел на сцену, но не помню ни строчки из роли, и нет суфлера, который прошептал бы мне текст.

— Вина, — говорю я.

Она прикладывает палец ко рту, вытирает глаза, показывает на стул.

— Только не это, — говорит она. — Давай поговорим о чем-нибудь другом.

В эти последние дни здесь, в Мексике, чаще всего звучит именно такая команда.

Она хочет рассказать мне о последнем политическом скандале, который сейчас в самом разгаре. Речь идет о брате президента, который сбежал, растратив восемьдесят четыре миллиона долларов. Ни одна страна не хочет предоставить ему убежище, даже Куба, и он кружит по земному шару, как корабль с ядерными отходами на борту, который не пускают ни в один порт. И это новый, незапятнанный режим! (Имя Пилу Дудхвалы у нас обоих на кончике языка, так что нет необходимости его произносить.) Еще она хочет поговорить об аргентинском футболисте Ахиллесе Гекторе, похищенном на юге революционерами. «Какое у него потрясающее имя — греческое и троянское! Имя победителя и побежденного. Имя, объединившее в себе двух героев», — говорит она. Похитители выдвинули свои условия и пригрозили отрубать ему пальцы ног, один за другим, если их требования не будут выполнены. Но все сроки прошли, а пальцы по почте пока что не приходили. Революционеры тоже футбольные фанаты. Еще вопрос, какая из страстей окажется сильнее.

Она хочет поговорить о вилле на Тихоокеанском побережье, где она жила первые три дня своего мексиканского турне и куда собирается скоро вернуться. Это расположенная между джунглями и морем вилла «Ураган», около Апарахитос. Из джунглей доносится пение бесстыдной ночной птицы, наверное это Trogon ambiguus ambiguus Лоури, его чудесная птица, и даже в классификаторе место ее не определено. Глубоко в океане эхом отдается рев урагана, бога штормов. Вилла на самом-то деле никакая не вилла, а ряд выкрашенных в розовый цвет сооружений, «комнат», увенчанных palapas — высокими конусообразными тростниковыми крышами. Она принадлежит ужасно молодому новому боссу «Колкис» Mo Маллику и голливудскому воротиле по имени Кан. Смерть Юла Сингха и уход со сцены «VTO», его главного детища, сильно подорвали дела «Колкис», но Маллик снова вышел в море на своем давшем течь судне — всё ради Вины и ее турне, он понадеялся, что она сможет обойтись без Ормуса. Отсюда и приглашение на виллу «Ураган». И это еще одна причина ее депрессии. Она получила мощную поддержку, но, похоже, ожидаемых трофеев ей не видать. Маллик, в его двадцать восемь, уже известный в Вегасе игрок, он может справиться с проигрышем, если нужно. Как и любой серьезный игрок, он знает, что дело не в деньгах, главное — следить за счетом. Счет ему важен. Сорвать крупный выигрыш — дело чести. Проиграть? Давайте лучше сменим тему.

Кроме того, продолжает Вина, там был знаменитый чилийский романист и его очаровательная жена — американка ирландского происхождения, значительно моложе его. На скале, на полпути вниз, к морю, — терраса, где обычно завтракают; фрукты, тортилью и шампанское туда доставляют в специальной корзинке, с помощью блоков и веревок. Романист назвал это el desayunismo magical[303]. Американо-ирландская жена рассказывала о своем активном участии в борьбе республиканцев «там, дома», то бишь в Ольстере, на горестную землю которого ее нога никогда не ступала; о своей работе по сбору средств, о глубокой убежденности руководства республики в необходимости мирного урегулирования проблемы. Романист в это время от души выпивал и закусывал, отказываясь комментировать ирландский вопрос. Он заявил, что слишком хрупок, чтобы спускаться вниз. Уровню моря придется обойтись без меня. Он сидел на террасе в рубашке с короткими рукавами и шортах цвета хаки. Вина составила ему компанию, пока топ-менеджеры мира развлечений резвились внизу, у кромки океана, борясь за внимание молодой бостонской ирландки, аристократки, революционерки и жены, — они поднимали вокруг нее на мелководье брызги, как большие, неуклюжие собаки, радостно скачущие с высунутыми болтающимися языками. Кстати о болтающемся. На террасе Вина заметила, что писатель сидел, широко расставив ноги, а под шортами у него ничего не было. Яйца у него были большие, гладкие и розовые, под цвет стен виллы, а член — большой и серый, такого же скучного серого цвета, как каменные плиты, которыми был вымощен пол террасы, где он сидел спиной к океану.

— Я не могла оторвать глаз, — сказала Вина. — Неплохо для семидесяти пяти, подумала я. Потом я спросила Маллика, не пытался ли этот джентльмен таким образом произвести на меня впечатление, — может быть, это был флирт, — но Маллик сказал нет, он это делает постоянно, это просто невинное хвастовство. Так я теперь и думаю об «Урагане», — весело хохочет она. — Как о священном месте. Месте, где можно увидеть похваляющуюся собой невинность.

Она не знает, как сделать выбор, которого я от нее жду.

Она раздражена, вся на взводе, натянута как струна.

Она хочет говорить о чем угодно, только не о любви.

— Вина, — говорю я снова.

Она смотрит на меня в упор, теперь в ярости.

— Этот город умирает от жажды, — говорит она. — Уровень подземных вод опасно падает, и теперь в любой момент это место может просто просесть, скрыться с глаз долой. Вот что я называю упасть замертво упившись. И потом этот Папа. Может показаться, что мои выступления — это продолжение его визита, дурацкое совпадение.

Папа действительно только что выступил в Мехико, он даже говорил о рок-н-ролле. Да, дети мои, действительно, ветер несет ответ, но не ветер безысходного отчаяния безбожия, а полный гармонии бриз, наполняющий паруса корабля веры и сопутствующий его пассажирам на их пути в рай. Вине, которая не могла соперничать с ним по количеству слушателей, но знала, что, если бы тут была группа «VTO», Папе пришлось бы не просто, остается лишь утешать себя насмешками над его притянутыми за уши метафорами и распространением последних сплетен о понтифике: как он груб с простыми священниками, о теологии освобождения, «обо всем этом джазе».

— А еще эта история с его водителем, о которой все говорят, — продолжает она. — Нет, речь не о шофере, управляющем «папамобилем». Я имею в виду его водителя тех времен, когда он был еще простым кардиналом Войтылой. Похоже, этот водитель работал у него много лет, и, когда пришло время выборов нового Папы, они вдвоем выехали из Кракова на каком-то задрипанном, отравляющем атмосферу польском драндулете. То еще роуд-муви! Будущий Папа и его сподвижник-работяга на нелегком пути к славе. В любом случае, они приезжают в Ватикан, водитель ждет-пождет, возносится дым — Habemus Papam![304] — и наконец он слышит новость: выбрали его кореша, с которым они хлебнули лиха в пути, его начальника. И тут появляется посланец с известием: «Гони машину обратно в Краков, а потом ищи себе другую работу. Ты уволен».

Мне приходилось видеть ее в разном расположении духа, но никогда — в таком отчаянии. Утром она летит в Гвадалахару, туда, где Панчо Вилья[305] выстрелил в часы и остановил время, говорит она и понимает, что шоу не удалось, жизнь завела ее в тупик и она не знает, что ей теперь делать. Она смотрит мне в лицо, и всё, что она там видит, это: Оставь его, Вина, будь со мной, будь моей любовью, — и она не может справиться с этим сейчас: Давай поговорим о чем-нибудь другом; она начинает отпускать шутки насчет «Орфея». Это ее любимая тема, с тех пор как она впервые услышала о моем переезде туда, — ведь я Рай, — отпрыск клана с самыми худшими голосами в музыкальной истории Индии.

— Тебе надо переименовать это здание, — сказала она, — из уважения тебе следует назвать его в честь какого-нибудь другого гребаного бога. Может быть, Морфея, бога сновидений.

Я подыгрываю ей: как насчет Метаморфея, бога превращений. Дальше пошло-поехало. Дело дошло до Эндоморфея и Эктоморфея, богов-близнецов разных типов телосложения. Уолдорфея Асторфея[306], бога отелей. Моторфея, бога байкеров, и Ханса Касторфея, чудесного альпиниста.

Ее поразил поклоняющийся смерти Мехико, и она хочет поговорить о богах.

— По сравнению с их божествами, — говорит она, — Аполлон — это просто театр, Посейдон — приключение, а Гермес — лишь гребаный шелковый шарф[307].