Земля под ее ногами

14. Полная катастрофа

Прежде чем рассказать о радостном, еще немного о грустном. Маллу Стэндишу не довелось долго наслаждаться своей победой. Вечером, накануне своего исчезновения в 1981 году, он допоздна работает в офисе и в полночь звонит Ормусу и Вине, чтобы устроить им разнос. Стэндиш, никогда ни о чем не просивший для себя, ругает их на чем свет стоит за то, что они делают со своей любовью, — отложенной на потом, замершей в стоп-кадре, любовью, заслонившей его собственные чувства. «Десять лет уже почти истекли, — говорит он, — пора вам обоим прекратить валять дурака. То, что ты не мог ответить взаимностью на мои чувства к тебе, — обращается он к Ормусу, — это моя проблема, и я с ней справлюсь. (На самом-то деле он плохо справляется, но стоически переносит свое горе, как английский джентльмен, каковым он не был. Он научился владеть собой, что очень шло к столь любимым им костюмам с Севил-роу). Но промотать остатки столь бесценного дара, каким является ваша любовь, — продолжает он отчитывать их, — уже и так потеряв много времени, этого я бы никогда вам не простил. — И, обращаясь к Вине, добавляет: — Эта неопределенность убивает меня. Да — нет, да — нет. Вступай, черт возьми, в игру. И позволь сказать, что, если ты этого не сделаешь, я тоже могу умереть от разочарования, а если это произойдет, если есть все-таки свет в конце этого знаменитого туннеля, может быть, я вернусь и направлю этот свет тебе прямо в глаза. Если нужно, я стану привидением, надену балахон и буду выть, только чтобы заставить тебя сделать верный шаг».

На следующий день все разнообразие его жизни сведено к банальному финалу плохого детектива: разгромленный офис, разбитые окна, запустение. Чуть-чуть, совсем немного, крови на ковре: возможно, кровотечение из носа. Сломанная трость. И уж полная неожиданность — на столе, в открытом блокноте, обнаруживают записку, очень похожую на предсмертную: Самоубийства наиболее часты весной. Когда весь мир вокруг влюблен, отсутствие любви в твоей собственной жизни ранит всего сильнее. С чего это вдруг человеку писать такое, а потом устраивать в офисе погром, бить себя в нос, ломать свою трость и бесследно исчезать? «Это вовсе не предсмертная записка, — заявляет полицейским Вина, — это дневниковая запись. Он как раз говорил с нами по телефону о любви, и, думаю, это расстроило его. Но он не из тех, кто может покончить с собой. Он был настоящим борцом, человеком, умевшим побеждать».

Эта версия, после некоторых колебаний, была признана наиболее вероятной. Происшедшее классифицируют как похищение, предполагая, что произошло убийство. Подозрение падает на некоего отвергнутого любовника, но никаких серьезных улик против него не обнаруживается, никто не получает по почте завернутую в утреннюю газету рыбину, и никакие обвинения так никому и не предъявлены. Тело Стэндиша тоже не найдено. Должно пройти некоторое время, прежде чем он будет официально объявлен умершим, и Уолдо Кроссли, простодушный садовник Спенты, станет по-настоящему богатым человеком.

(Когда Спента Месволд в своем белом особняке над Темзой узнаёт новость об исчезновении Стэндиша, она заталкивает Ардавирафа и Уолдо на заднее сиденье своего «мерседеса» и в течение трех часов бесцельно кружит по проселочным дорогам. Спента — уже пожилая женщина, оба глаза ее поражены катарактой, так что это напоминает катание в шорах, и при этом еще накопившиеся за всю жизнь слезы, сталактиты горя, застилают взор. В небольшой деревушке Фосет графства Букингемшир она игнорирует знак, предписывающий уступить дорогу, и в ее машину с обеих сторон врезаются две недоумевающие жены фермеров на «мицубиси». Авария происходит на небольшой скорости, никто не пострадал, но двери машины Спенты не открываются. Не извинившись и не предъявив никаких претензий, она едет на ближайшую станцию техобслуживания, и все трое терпеливо дожидаются, пока автомеханики не выпустят их на свободу. Домой она с Уолдо и Вайрусом едет в мини-кэбе[259] и, когда они оказываются у входной двери, сообщает им, что это была ее последняя поездка и мир за стенами дома ей больше неинтересен. Я буду просто сидеть и думать об ушедших, а вы, наши сыновья, будете обо мне заботиться. Затем она звонит своему врачу и отменяет запланированную операцию по удалению катаракты. Слабое зрение, ограниченное видение — это все, что ей сейчас необходимо. Она больше не хочет видеть панорамную картинку.)

Стэндиш пропал бесследно. Ормус и Вина, стоя у высокого окна, любуются парком, охваченным буйством весны.

— Вот мы и остались совсем одни, потеряли нашего самого надежного союзника, — говорит он. — Теперь есть только ты, я и джунгли. Сможем ли мы вместе встретить то, что нам уготовано, — и беды, и радости? Ты сдержишь свое слово? — спрашивает он.

— Да, — отвечает она. — Я выйду за тебя и проведу с тобой остаток жизни, и ты знаешь, что я буду любить тебя. Но не проси меня о настоящей верности, я не из таких.

Молчание. Плечи Ормуса Камы поникли, — страдая от любви, он покорно сдается:

— Только не рассказывай мне ничего, я просто не хочу об этом знать.

Я люблю вспоминать Вину Апсару такой, какой она была в те, последние, годы — годы ее замужества и самого большого счастья, когда она стала объектом мечтаний всего мира, но не просто американской милашкой, как когда-то давно Мэри Пикфорд. Ее возлюбила вся страждущая планета. Вину, в ее тридцать с небольшим, шагающую по Пятой авеню мимо ароматов, исходящих из тайских, индокитайских и индийских ресторанов, мимо магазинов одежды из вручную окрашенных тканей, африканских украшений и плетеных изделий. Прическа афро давно в прошлом, но ее длинные волосы все равно вьются, ей от этого никуда не деться. Позади и период бунтарства. Ее старые приятели-бунтари теперь республиканцы, преуспевшие в жизни жирные коты или предприниматели с причудами, чьи модели эротических джинсов — со вшитыми гульфиками, глупо болтающимися рядом с молнией, — произвели фурор сразу же, как только покинули стол дизайнера. Что прошло, то прошло, говорила Вина без всякого сожаления о тех днях, добавляя к этому похожее на жалобу признание, что, как бы она ни старалась, и даже принимая во внимание перенесенные в юности страдания, причиненные ей Мэрион Египтус, даже учитывая годы преследования со стороны налоговых служб и полиции, ей не пришлось испытать и сотой доли притеснений и бед, выпавших на долю ее афроамериканских друзей. И если посмотреть правде в глаза, Рай, дело здесь вовсе не в нас. Да, подтвердил я, добавив про себя, что у знаменитости всегда есть способ стать светлее.

Никто лучше Вины не понимал, что такое слава, с ее плюсами и минусами. Это были дни, когда первые звезды с разным цветом кожи прокладывали себе путь на небосводе: О-Джей, Мэджик — их талант заставил публику забыть о цвете кожи, о расовой принадлежности, об истории. Группа «VTO» была вершиной этой элиты, что Ормус всегда воспринимал как должное. Он часто цитировал биологов и генетиков. Все человеческие существа практически одинаковы, говорил он. Расовые различия, даже различия между полами, с научной точки зрения всего лишь крошечная составляющая нашего естества. В процентном отношении она вообще незначительна. Но жизнь на границе кожи всегда не давала Вине покоя. Ей все еще снились кошмары, она видела свою мать и отчима, убеждающих директора школы в Виргинии, что их дочь вовсе никакая не негритянка, она наполовину индианка, но не какая-нибудь краснокожая Покахонтас[260], ни-ни, она индианка из далекой Индии, страны, где водятся слоны и живут раджи, где знаменитый Тадж-Махал, — эта родословная, естественно, должна была оградить ее от местных проявлений расизма и позволить ей ездить на желтом автобусе в школу для белых. Вине снились линчующие толпы и горящие кресты. Если такое произошло с кем бы то ни было где бы то ни было, значит, могло однажды произойти и с нею.

Я помню Вину в темном пламени ее зрелой красоты, хвастливо носящую на безымянном пальце левой руки бриллиант в платине, подаренный ей каким-то мужчиной, а на правой — бережно хранимый лунный камень. И я искренне верю, что ей даже в голову не приходило, как разрывалось мое сердце, когда она, лежа в моих объятиях, как на духу во всех подробностях рассказывала мне о своих отношениях с Ормусом. После того как они поженились, она стала немного скрытнее, — по крайней мере, ненасытный мир не знал теперь всех подробностей ее супружеской жизни, — но ей все же нужно было выговориться, а близких подруг, несмотря на все ее проповеди о свободе для женщин, у нее не было. Я был ее тайной, и мне же она поверяла свои секреты. У нее был лишь я.

В начале восьмидесятых я переехал на несколько кварталов севернее, объединившись еще с тремя фотографами: Маком Шнабелем, Эме-Сезаром Баскья и Джонни Чоу. Все они работали на «Навуходоносор» и ушли оттуда в знак протеста против все возрастающего стремления владельцев держать своих фотографов на коротком поводке. Мы купили старое здание, по форме напоминающее кита, на тенистом участке Пятой Ист-стрит, между Второй авеню и Бауэри, как раз напротив офисов «Войс»[261] на Купер-стрит. Раньше в этом огромном здании размещался танцевальный и концертный зал «Орфей» — название, воскресившее в моей памяти бомбейский кинотеатр моих родителей, и от этих воспоминаний у меня к горлу подкатил ком, что заставило меня беспрекословно внести свою долю за помещение, в то время похожее на крошащуюся ракушку. Это приобретение и последующий ремонт обошлись мне значительно дороже, чем я когда-либо планировал потратить на свое жилье. Это было самое начало бума на недвижимость, поэтому на бумаге мы очень быстро оказались в плюсе, но к тому времени никто из нас уже не помышлял о продаже здания. Мы, четверо бродяг, всю жизнь колесивших по земному шару, вдруг почувствовали странную уверенность, что в брюхе этого кита нашли наконец свой настоящий дом. В результате я стал владельцем громадного верхнего этажа, студии и террасы на крыше. Кроме того, в совместной собственности у нас оказалось огромное помещение со множеством закутков, которое можно было бы использовать под студию, концертный или выставочный зал.

При входе на стене в холле было высечено латинское изречение: Venus signifìcat humanitatem. Именно любовь является признаком нашей человечности. Мы все были согласны с этим и под таким девизом готовы были жить дальше.

Это было замечательно. Так вот что значит иметь корни, думал я. Не те, с которыми мы рождаемся, которые у нас есть априори, которые мы пускаем на выбранной нами земле, — я бы сказал, корни как результат произведенной нами самими радикальной селекции. Неплохо. Очень даже неплохо. Я начал подумывать о том, чтобы подольше оставаться дома, но, с другой стороны, у меня была причина путешествовать, какой не было у трех других бунтарей. Я колесил по миру отчасти для того, чтобы бежать от отсутствия Вины. Чтобы уехать от своей медной кровати, в которой не было ее, — от пустой кровати, терзавшей меня воспоминаниями о днях, когда она все же появлялась, обычно без предупреждения, чтобы напомнить мне, почему я так и не женился, и заставить меня почувствовать, что наша несчастливая связь (почти) стоила этой боли.