Дата Туташхиа

РОБЕРТ ПАВЛОВИЧ ХАПЛАНИ

Видно, в вестибюле Грузинского архивного ®управления вывесили афишу, на которой изображена моя физиономия, а под ней надпись, оповещающая всех, что в течение восьми месяцев я действительно был тайным агентом кавказской жандармерии. Да, я служил и о сем факте неизменно упоминаю во всех анкетах, которые мне приходится заполнять… И еще могу, конечно, добавить, что я был исключен из Московского университета за революционную деятельность, дважды был арестован и три года провел в ссылке… И что сейчас я членкор нашей академии, и с моими трудами знакомы все гельминтологи мира. Вы что-нибудь смыслите в гельминтологии?.. Ну, тогда хорошо.

Должен вам доложить, что по поводу моей службы в жандармерии ко мне приходили не раз. И еще придут, я знаю. Но моими отношениями с Датой Туташхиа еще никто не интересовался. Вы первый пожаловали.

Дело в том, что мой отец не желал, чтобы его окончивший классическую гимназию единственный сынок погиб на японской войне. И когда подошел срок призыва, меня устроили в жандармерию. Временно. Такое уж было время, воля отца была превыше всех законов…

В чем состояла моя служба? В слежке. Старая это профессия, можно сказать, даже древняя… Я свидетель и участник трех революций и утверждаю, что революция возможна только тогда, когда все говорят о ней — мужчины и женщины, старики и дети, сторонники режима и его противники, все общество. Самое удивительное, что я сам был за революцию, а очутился в жандармерии… Вот мы и подобрались к Дате Туташхиа.

Получив задание отправиться в Самтредиа и проследить за неким человеком, я тогда еще не знал, что его зовут Дата Туташхиа, это я узнал позднее… Моя задача была выяснить, с кем он встретится на станции и в поезде, о чем будут говорить при встрече. Предполагалось, что его встретит брат, молодой человек… И еще я должен был спасти Туташхиа от возможного ареста…

Перед самым отъездом мой начальник показал мне какого-то высокого жандармского чина и сказал: запомни его, он как две капли воды похож на того, за кем тебе следить. И я узнал Туташхиа, едва он появился. Сразу узнал. Да еще и тамошний агент подошел ко мне и указал — передаю, мол, его тебе.

Стоял октябрь, но было тепло, как летом. Однако и по этой погоде Туташхиа был одет слишком легко — в суконных брюках и блузе, на голове сванка, на ногах домотканые пачичи и мягкие чувяки. Под мышкой — сверток…

У начальника станции я взял семнадцатое место в плацкартном вагоне. Девятнадцатое было отложено и дожидалось в кассе, когда придет за билетом Туташхиа.

В зале ожидания Туташхиа сидел сначала в одиночестве, но вскоре вокруг собралась кучка пассажиров, я подсел к ним. Все шумели и толковали, конечно, о революции. Дата Туташхиа слушал молча и только раз улыбнулся, когда кто-то сказал:

— Пусть бы нам сказали, батоно, сколько нарежут земли в Намашеви, а я б уж тогда прикинул, стоит жечь хоромы князя Кайхосро Цулукидзе или обождать. Мне сегодняшнее яйцо дороже завтрашней клуши!

В вагоне тоже только и было разговоров, что о революции.

— А тебе что, есть что сказать? А коли есть, чего молчишь, дорогой?

— Что значит, есть или нет? Не понравилось тебе что-то, говори прямо, и пускай власть слушает. Мнения правят миром, мнения!

— Это где же ты видал такую власть, чтоб ты сказал, а она, пожалуйста, слушать будет?!

— А чего тут такого? Раз будет свобода…

— Жди, сейчас на подносе тебе принесут твою свободу, вон бегут-торопятся! Ты его выберешь, он свободу слова получит и за свою шкуру будет вступаться, за свой карман, а на твои беды ему наплевать с высокой колокольни.

— Свободу добывают в борьбе! — крикнул я и поглядел на Дату: — Вы не согласны?

— Свободу, браток, каждый сам себе должен добыть, — ответил Туташхиа. — Не задевай других, пусть от тебя вреда никто не видит, живи себе, как душа просит.

Тут снова все загалдели.

— Правительство должно быть рабоче-крестьянским, из бедняков!

— Станет твой бедняк о других бедняках думать, жди! — отозвался кахетинец с верхней полки. — Ты и глазом не моргнул, а он уже при чинах и при деньгах. И положил он на тебя, сам знаешь, что…

В конце концов вагон успокоился. Я достал сумку с припасами, пригласил к своей трапезе Дату. Вскоре к нам присоединились еще двое, и до самого Зестафони мы пили за революцию. Туташхиа сказал, что его зовут Прокопием Чантуриа. Он пил и ел молча. Лишь один раз, когда в другом конце вагона кто-то крикнул, что Российская империя — тюрьма народов и что она должна быть взорвана изнутри, заговорил:

— Когда крестьянину говорят о свободе, он под свободой подразумевает землю. Революция, переворот, потрясение основ — для него все это хлеб да щи, ни о чем другом он не помышляет. Теперь, представь себе, шьют этому мужику новое платье, добротное и по мерке, он что, как человек и гражданин от этого лучше станет? Вся соль здесь. Я бы сам поджег этого Кайхосро Цулукидзе, если б знал, что от этого хоть что-нибудь станет лучше. Погляди-ка на него, — и он кивнул в сторону кричавшего.

Там, в проходе, громоздился жирный обрюзгший оборванец в явно тесных ему отрепьях. И кричал о свободе…

В Тифлис мы прибыли с опозданием. На перроне была суматоха, полно солдат, полиции и переодетых агентов. Проверяли документы. В этой суматохе арестовали встретившего меня агента (он изобразил моего дядю) и встретившего Дату гимназиста — его брата. Короче говоря, произошла путаница, и Туташхиа не мог не заподозрить меня. Но виду не подал. Только пристально и весело взглянул. Хорошенькими же словами вспоминал я в ту минуту своего отца!..

Удивительно, но я не испытывал страха перед явно разоблачившим меня Туташхиа. Что-то мне подсказывало — зла от этого человека не будет.

А в городе было более чем неспокойно. Готовилась манифестация черносотенцев, чтобы продемонстрировать верность населения царскому режиму и сорвать намечавшуюся мирную демонстрацию революционно настроенных тифлисцев, намеревавшихся объявить свои лозунги перед дворцом наместника.

Мы с Датой в конце концов взобрались на высокую каменную ограду, откуда хорошо было видно и слышно. Там, внизу, все орали и спорили. Наконец решено было дать слово пяти ораторам — пусть объявят свои лозунги. И пока первый оратор протискивался к балкону, с которого собирался держать речь, Туташхиа сказал мне:

— Если б с царем и строем они дрались, как между собой, во всем мире о царях давно бы забыли…

Ну, долго рассказывать, кончилось тем, что всех разогнали казаки, и нам с Датой тоже довелось нагайки отведать. У Туташхиа даже лицо перекосило от боли, он схватился было за свой сверток, где, вероятно, было оружие, но сдержался. Будь с нашей стороны хоть одна пуля — казаки перебили бы всех, как зайцев.

Наконец мы кое-как ушли от казаков и — по предложению Даты — двинулись вверх, к Головинскому проспекту, где готовилась черносотенная манифестация, поглядеть, что там делается. Туташхиа задавал нашему движению медленный темп и этим как бы молча настаивал на спокойствии. По пути мы с ним немного поговорили о революции и о событиях в Тифлисе.

— Когда вокруг тебя все спешат, — говорил Туташхиа в ответ на мое предложение ускорить шаг, — и ты в эту спешку втянешься, тогда считай — дело пропало, тебе уже не понять, что вокруг тебя делается. Когда несешься в седле, ничего, кроме ушей своей лошади, ты не видишь. Но стоит спешиться — и перед тобой вся лошадь как она есть. Так или нет?

Я согласился, чувствуя, как спокойствие возвращается ко мне.

— Я скажу тебе, — продолжал Дата наш разговор, — что от арестов и расстрелов ненависть к правительству в народе только усилится, только хитрее станет народ и в другой раз возьмется за дело поумнее. И сам разгромит черносотенцев, полицию, станет от этого решительней, смелей, скажет: «Победа зависит от меня!» А стоит народу поверить, что он способен победить, тут все, тут уж его ничто не остановит. В любом случае царь и правительство в проигрыше. Умирающему, брат Роберт, ничего не поможет, кроме причастия и свечки!

— А что бы ты сделал на месте царя, Прокопий-батоно?

— На месте царя? Я бы отрекся от престола. Если б, конечно, смог себя побороть. Уехал бы за границу и жил бы там себе поживал…

— А на месте народа?

— Я бы вожака подождал. Который бы всех других вожаков одолел, был бы самый справедливый и больше других пообещал. За такими народ всегда идет.

— Ну, а ты сам? Ты, Прокопий-батоно, пошел бы?

— Пошел бы. Но я должен убедиться, что тот человек, который сметет старое, не повторит то, что есть теперь. Пусть мне скажут: старое сбросим, построим новое и это новое сделает человека лучше. Да я за таким вожаком сам пойду и пригожусь ему, может, и побольше, чем другие.

Тем временем на проспекте появились манифестанты, пели вразнобой «Боже, царя храни!». По обеим сторонам шествия тянулись казачьи цепи. Пахло ладаном и лошадиным потом, несло водочным перегаром.

— Чувствуешь вонь? — спросил Туташхиа, когда они поравнялись с нами.

А из Александровского сада двигались демонстранты. Столкновение стало неизбежным. Попы пытались было удержать свою паству, но черносотенцы сорвались с места и напали на арьергард демонстрации. Драка завязалась отчаяннейшая. Казаки, солдаты и полиция не торопились вмешиваться. И получилось так, что демонстранты отступили как раз к дворцу, куда их не хотели пускать, обнародовали там свои лозунги и благополучно разбежались. А черносотенцы — хотя и всыпали им по первое число! — теперь фланировали по проспекту с видом победителей и приставали к прохожим.

К юной паре, что стояла возле нас, привязались трое: — Кто такие? Чего здесь торчите?

— Где хотим, там и стоим! — ответил по-русски молодой грузин. — Какое вам дело?

Началась потасовка. Двое черносотенцев вытащили штыки с короткими ручками. Какая-то баба ударила по лицу барышню — та заплакала и начала умолять своего спутника прекратить драку и уйти. Он послушался, и молодая пара поторопилась скрыться в ближайшем подъезде. Но вслед за ними туда направились те двое, что со штыками. Это встревожило Дату.

— Они же вдребезги пьяны и злы, как кабаны, — и он тоже двинулся к подъезду, а я за ним.

— Дата! — окликнул его хромой господин, рослый, лет тридцати пяти. С ним рядом шел какой-то гимназист. Но Туташхиа, словно не слыша, вошел в подъезд и заспешил по темному коридору.

Мы вышли на балкон. Внизу два черносотенца стояли на мусорном ящике и пыряли в него своими штыками.

— Ни с места, сукины дети! — и Дата выхватил из своего свертка новехонький револьвер.

Те соскочили с мусорного ящика и бросились было бежать, но Дата свалил обоих двумя выстрелами и, гремя по железным ступеням, спустился во двор. Я — за ним. В мусорном ящике лежали молодой грузин и его барышня, оба в крови. Я страшно закричал и на какое-то время впал в беспамятство. Когда пришел в себя, Дата стоял над двумя ранеными черносотенцами и говорил:

— Один из вас останется жить? Кто жить хочет? Ты?.. Встань, скотина!

Раненый с помощью штыка кое-как поднялся, а Туташхиа ткнул носком под лопатку второго и приказал: —А ну, всади сюда свой штык! Быстрей давай!