Обрести себя

Эдик

И влюбился я «неправильной» любовью: предметом моих воздыханий стал юноша.

Звали его на английский манер, Эдвард, – он именно так и представился, появившись в нашем классе в начале четвёртой четверти, когда уже было тепло, светило солнце и было не до учёбы. Над ним немного посмеялись, и он стал просто Эдиком.

Он родился и вырос в другой стране, что на острове, – отец его длительное время работал в каком-то представительстве. Сейчас они временно жили у бабушки, – его отец ждал нового назначения, а в школу его отдали, «чтобы не болтался по улице».

Он был симпатичным блондином, явно ухаживал за собой и, что вполне естественно, был во всём «заграничном»: он был здесь ненадолго и ему разрешили ходить не в школьной форме. Он был приветлив, строен, подтянут и спортивен, – дома, там, на острове, он играл в теннис. В то время у нас это было экзотической игрой.

Девичья половина класса «втрескалась» в него почти сразу, – это было трудно не заметить. Однако, он избегал дружбы с ними и больше общался с ребятами. Они, не скрывая, использовали его: он обещал помочь с заграничными шмотками и пластинками.

Всех несколько раздражала его манера говорить: про отца он говорил папА, – с ударением на последний слог, любил вычурность и вообще иногда говорил, как бабка из института благородных девиц. Его вначале хотели немного поколотить, чтобы не «выпендривался», – это было ещё до обещаний помочь с импортом. Но когда он объяснил, что его основной родной язык – английский, а по-русски он говорил только с престарелой гувернанткой, его оставили в покое. Про гувернантку он, конечно, наврал, – какие ещё могут быть гувернантки, – и ему никто не поверил, но перспектива кое-что от него поиметь перевесила. Решили, что он просто хочет выглядеть «оригиналом», – да и фиг с ним.

Некоторое время спустя, я начал ловить на себе его взгляды, а если мы встречались глазами, он смущённо переводил взгляд или опускал глаза. Мне такой интерес к моей особе с чьей-либо стороны был в новинку. Позже выяснилось, что он хочет подтянуть немецкий язык, а ему кто-то сказал, что он у меня – родной. И правда, через некоторое время он обратился ко мне с просьбой немного позаниматься с ним, не словами, и не грамматикой, – а диалогами. Я согласился, и мы договорились «как-нибудь» встретится. При ответном условии – аналогичным образом позаниматься со мной английским, – сам язык мы учили в школе, а возможность поговорить с «носителем» выпадала не каждый день. Решили, что я буду говорить по-английски, а он – отвечать по-немецки. И наоборот. И исправлять ошибки друг друга. Вроде, всё стало ясно. И в школе мы стали общаться почти каждый день.

Он мне постепенно начал нравиться; мы болтали о-том-о-сём по-немецки и по-английски. А потом, когда он узнал, что моя бабушка была профессором, а мы с сестрой ещё и свободно владеем латынью, он явно был польщён знакомством со мной. Не скрою, это мне тоже льстило. В разговоре со мной, он становился проще, – эта вычурность у него куда-то пропадала, – и меня это очень устраивало.

Однажды, был дождь, и урок физкультуры был в зале. Играли в баскетбол, – мальчишек разделили на три команды. Девчонок увели на гимнастику. Играла пара команд, в одной из которых играл Эдик. Их команда, чтобы было видно, кто за кого, играла без маек, другая – в майках. На уроке, при судействе, это обычно называлось «голые» и «майки». Команда, в которой был я, сидела на скамейке и ждала своей очереди: играть с победителем.

Как и бывает в игре, все бегали, прыгали, давали пас. В общем, ничего необычного. Я смотрел на Эдика и вдруг почувствовал, что любуюсь им. Он в ответ, часто бросал на меня, как мне показалось, заговорщические взгляды, будто у нас с ним есть какая-то общая тайна. Он был одет в короткие и, видимо, очень тонкие, белые шёлковые трусы и на ногах были белые теннисные ботинки. Я впервые видел его полуобнажённым. Он был красив как Аполлон! Мне показалось, что под этими тонкими трусами ничего нет: рельеф его тела сзади и спереди явно выдавал голое тело. Это на уроках физкультуры не разрешалось, – под трусы требовали надевать плавки, чтобы «кое-что» было подтянуто к телу, – но, видимо, Василий Степанович на этот раз нарушения просто не заметил. Я пригляделся, – так и есть: скрытые спереди части его тела были явно свободны.

Вдруг я заметил, что плоть его поднялась и окрепла! Он был совсем рядом, стоял ко мне боком, и я не мог этого не заметить. Видимо, чтобы скрыть это, он немного нагнулся, повернулся задом и случайно прикоснулся к моему лицу ягодицами. Это длилось буквально пару секунд, не больше, после чего он отошёл немного в сторону. Во мне всё как будто взорвалось, – я опять почти потерял рассудок, – очень сильно возбудился и почти сразу разрядился. Я был в шоке! Чтобы скрыть свой позор, я сделал вид, что у меня прихватило живот, согнулся в три погибели и, прикрываясь руками, пошёл к выходу.

– Живот? – спросил Василий Степанович.

– Ага… – ответил я.

– Проводить?

– Нет, сам дойду…

Также согнувшись, я добрался до двери. Как только дверь за мной захлопнулась, выпрямившись, я с облегчением увидел, что предательские пятна на моих трусах почти незаметны.

«Слава Богу, я в плавках!» – подумал я и бегом понёсся в туалет.

«Лишь бы там никого не было! Лишь бы там никого не было!» – молил я на бегу…

Благополучно добравшись до туалета, я с облегчением увидел, что он свободен, – техничка уже ушла, а учеников ещё не было. Озираясь, я снял правки из-под трусов, намочил и протёрся ими.

«Фу! Пронесло!»

Когда я вернулся в зал, Василий Степанович спросил:

– Как самочувствие?

– Намного лучше, – сказал я, но на всякий случай сделал страдальческое лицо.

– В медкабинет проводить?

– Нет, я лучше домой…

– Бывает… – сказал Василий Степанович и бросил мне ключи от раздевалки.

Кто-то вдогонку мне весело крикнул:

– С облегчением!

До окончания урока я успел одеться и уйти, никто ничего не заметил.

С этого дня, Эдик стал являться мне в моих грёзах: снова и снова я представлял себе его улыбку, его вздыбленную плоть под белыми трусами, и он касался моего лица своими ягодицами… Я совсем потерял покой.

И у меня появился новый страх: а вдруг я «тот самый», – «не Такой»!

Это продолжалось пару недель. В школе Эдик явно искал повод прикоснуться ко мне. Его прикосновения вызывали у меня лёгкую дрожь и опять будили фантазии…

Наконец, мы назначили день, и он пришёл к нам домой. Я был один. Было тёплое майское воскресение. Он был с ракеткой, во всём белом: в теннисных трусах, гольфах и теннисных ботинках, в тонкой майке, а на руке висела белая курточка с чёрными полосками на рукавах. Увидев его, я судорожно сглотнул…

Он извинился за свой неподходящий вид, и объяснил, что они с папА утром играли в теннис на даче у отцовского приятеля, немного увлеклись, и, чтобы ему не опоздать, водитель этого приятеля привёз его на служебной машине, – заезжать домой, чтобы переодеться, уже не было времени.

И мы начали занятия. Сначала мы сидели за столом, взяв диалог из учебника, я произносил фразу, переводя её на английский, а он – на немецкий, в общем, как тогда договорились. На мгновение мне показалось, что он мог бы обойтись и без этих занятий: язык он явно знал лучше, чем пытался это показать. Меня это несколько удивило, но он всегда был странноватый, и я не придал этому значения.

Потом он предложил игру: мы встаём друг напротив друга, сначала я касаюсь, например, его носа, и он называет это по-немецки, а я проверяю, потом – уха, и так далее, а потом мы поменяемся. Меня давно манила красота его тела, – я затрепетал и с радостью согласился.

Началась игра. Я коснулся его лба, – он назвал его правильно, потом – уха, плеча… Когда я коснулся его груди, он как-то хитро улыбнулся, и перехватив мою руку, тихо спросил:

– А как по-немецки будет «пенис»?

С этими словами, он обхватил мою ладонь, потянул меня за руку и быстро сунул её себе в трусы. Я опешил!

И там… Там был «дружок», он был твёрдый и шевелился!

В это мгновение мой старый детский ужас овладел мной:

«Дядя Боря»!

Я выдернул руку и ошалело отскочил от Эдика. Увидев моё смятение, он сказал, что неудачно пошутил, и быстро ушёл, захлопнув за собой дверь. Свою ракетку он забыл. Я его не провожал.

И я зарыдал. Зарыдал в голос…

А Эдик стал мне противен, и даже ненавистен… Я потом сидел и пытался понять, что такое со мною происходило… Как человек, он меня интересовал постольку-поскольку, кое в чём даже раздражал, – и я иногда с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ему. Но его тело… Его тело как будто околдовало меня…

Я достал ту книгу, – про стыдные вопросы, – и начал рыться в ней… Я знал, что искать, и, наконец, нашёл ту спасительную для меня фразу, о том, что иногда подростки долго ищут себя и не могут определиться, кем они являются. Я перечитывал её, как молитву, снова и снова, «примеряя» её к себе. Ухватившись за эту фразу, как за спасательный круг, я немного успокоился…

А ночью меня опять стал преследовать дядя Боря. В моих кошмарах он мял меня, из его трусов змеёй вылезал «дружок» и грозил ужалить меня…

И я просыпался со слезами.

В понедельник Эдика школе не было. Я даже поначалу и не заметил его отсутствия, – для меня он как будто перестал существовать. После школы Эдик встретил меня у подъезда, – как мне показалось, он был заплакан, – и сказал, что пришёл попрощаться, а потом попросил разрешения забрать свои вещи. Я холодно поздоровался, но ракетку вынес. Он сунул мне в руку письмо…

Войдя в комнату, я бросил письмо на крышку секретера и на время забыл про него. Сев за уроки, я вспомнил про письмо и, поколебавшись, решил прочитать.

«Слава!» – было написано в письме.

«Прошу тебя, дочитай это письмо до конца, – для меня это очень важно! Я пришёл попрощаться и хочу извиниться за ту неудачную выходку! Поверь, я очень сожалею об этом и хочу объясниться.

Дело в том, что я не такой, как все другие парни, – моей страстью всегда были юноши. Один немолодой господин, – бывший папин сослуживец, – раскрыл мне глаза на мою природу, и в этом я очень благодарен ему. Он был влюблён в меня, жаждал моей любви, и обещал, что если я стану его возлюбленным, осыпать меня деньгами, а потом устроить моё будущее и дипломатическую карьеру. Но я не любил его… Он стал преследовать меня, и когда его интерес ко мне стало сложно скрыть, чтобы дело не получило огласки, моего папа перевели в другое ведомство. Папа, наконец, дали новое назначение, даже с повышением, и мы на днях уезжаем в Африку, на самый юг.

Я хотел чистой и настоящей любви, пусть даже такая любовь для всех и кажется необычной, – но «мы» тоже люди. Когда я увидел тебя, я сразу влюбился. Я терзался сомнениями, но мне показалось, что ты отвечаешь мне взаимностью. Я был счастлив. В тот раз, когда ты приболел во время урока физкультуры, я парил в облаках, я как будто обрёл крылья, мне хотелось твоего внимания, я хотел нравиться тебе, и я уже был почти уверен, что это взаимно! Я рвался проводить тебя, но Василий Степанович никого не отпускал, и я очень переживал за твоё здоровье.

В тот день утром мы играли в теннис, и играть в него мне очень нравится. Но я не мог дождаться, когда же наступит встреча с тобой. От нетерпения, я даже не поехал переодеться, – я так долго ждал возможности побыть с тобой наедине! В той дурацкой игре, которую я затеял, я жаждал одного: мне хотелось твоих объятий, мне хотелось прижаться к тебе всем телом, грудь к груди, плоть к плоти, целовать и ласкать тебя, – я просто сошёл с ума!