Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

А задолго до Лондона, до знакомства с Софкой — Северная Корея. Война уже закончилась. Умер Сталин. Многие русские, оказавшиеся на Дальнем Востоке, собираются возвращаться домой, в Россию. Отец Тростянский, высокий, сухощавый, жилистый, пепельные волосы заплетены в две длинные косички, тоже готовится к возвращению, оставив свой приход в одном из небольших курортных городков на северо-востоке Кореи. Пхеньян после войны лежит в развалинах, и отец Тростянский ночует в нашем корпункте. К возвращению на Родину он готовится серьезно, целыми днями штудирует Ленина, Горького, Бухарина и Троцкого, объясняя, что хочет знать ситуацию с разных сторон. Наступает день, когда отец Тростянский садится за полученные в нашем посольстве анкеты. Спотыкается он на графе: профессия.

— Что писать? — спрашивает он нас. — Священнослужитель?

— А еще что-нибудь вы умеете делать, отец? — после паузы осведомляется самый осмотрительный из нас. — Ну… или увлечение какое?

Мы молоды, веселы, он кажется нам одновременно и глубоким стариком и почти ребенком, настолько ничего не знает о нашей жизни.

Ему около пятидесяти.

В комнате наступает озабоченная тишина.

— Что еще? Пчелками всю жизнь занимался, — говорит отец Тростянский.

— Вот и пишите, — бурно радуемся мы, — профессия: пчеловод!

Отец Тростянский задумывается, медлит, вздыхает. И, заглядывая ему через плечо, мы видим, как своей крюкастой рукой рабочего человека он выводит: «Профессия — священнослужитель-пчеловод».

Времена уже менялись. На Родине отца Тростянского встретили представители Московской патриархии, вскоре он получил приход на Урале.

И еще одна встреча тех лет. В Мукдене в поезд, шедший в Москву, села пара: седовласый пожилой русский человек и его жена, увядшая нарядная дама. Мы познакомились. Возвращаются в Россию из Северного Китая. В те времена поезда ходили медленно, от Мукдена до Москвы не менее недели. Наш поезд еще идет по территории Китая. Тихий спор у окна, на что потратить последние юани. Полотенца, нет чай. Чай, шепчет муж, нет, полотенца. А поезд отстукивает что-то свое на стыках рельс: проезжаем мосты. Седовласый человек заходит в купе:

— Знаете, а этот мост строил я.

Проходит некоторое время, он все стоит у окна, задумчиво смотрит на поля, реки и, когда поезд гулко стучит, проходя по виадуку над рекой, говорит снова:

— И этот мост строил я.

Старый российский инженер, путеец, как он называет себя, через бездны времени, через все революции и войны возвращается на Родину, где не был практически всю жизнь. Мосты все мелькают и мелькают, а я думаю, как много сделал на земле этот человек.

Всю эту неделю мы вместе пьем чай, и я, молодой, гордый собой — наконец-то на самостоятельной корреспондентской работе! — все больше задумываюсь над тем, как нелегко и непросто сложилась судьба моего собеседника и ему подобных людей с советскими паспортами, живших в Северо-Восточном Китае, а теперь двинувшихся на Родину. Каково-то им придется дома?

До XX съезда оставалось еще два года.

Потом я не раз вспоминал этого белоголового, крупного по всем своим параметрам человека. Особенно тогда, когда в зарубежных поездках приходилось встречаться — в разговорах с иностранцами, на страницах газет — с именами знаменитых деятелей русской науки, техники, культуры, живших в эмиграции. Они сделали многое для общего блага человечества, но, к сожалению, трудились не у себя в стране.

Снова Лондон. Композитор и музыкант Дмитрий Темкин, представлявшийся на приемах в советском посольстве, где он бывал желанным гостем как «бывший работник ЧК, а ныне магнат Голливуда и обладатель нескольких Оскаров», знакомит меня после премьеры советского фильма «Чайковский» (аранжировка Темкина) с баронессой Бенкендорф-Будберг. Темкин, массивный, лысый, быстро рассказывает несколько эпизодов из жизни баронессы. Революционный Петроград, Москва, буржуазная Эстония, где жили ее малолетние дети, снова Москва, потом Италия, баронесса — многолетний секретарь и подруга Горького, потом Лондон, до конца его дней — невенчанная жена Герберта Уэллса. По приглашению семьи Пешковых в 60-е годы приезжала в Москву, встречалась с писателями. Ах, да, верно, о встречах с ней рассказывал нам покойный поэт Борис Слуцкий. После знакомства мы иногда видимся, хотя она не очень-то любит в свои последние годы встречаться с людьми. Ничего не рассказывает, непроницаемо любезна.

Непроницаемая, железная женщина. Именно железная, так и назвала свою книгу о ней хорошо ее знавшая Нина Берберова, жена поэта Владислава Ходасевича, известная писательница в среде русской довоенной эмиграции в Париже, автор мемуаров, профессор в отставке Принстонского университета.

Но ни «голливудского магната» Дмитрия Темкина, ни баронессы Будберг давно нет в живых, ни о чем не спросишь…

Сколько тайн, сколько неразвязанных узлов современной истории унесла с собой баронесса Будберг — может быть, очень важных для нас, таких, что по-новому осветили бы некоторые факты бурной эпохи первых лет революции. Многие страницы своей жизни она, вероятно, просто вырвала из памяти, многие бумаги (если они были) уничтожила сознательно, еще в молодые годы. Теперь остается только гадать.

Известно лишь, что чемодан с архивом Максима Горького (о чем имеются письменные свидетельства мемуаристов), чемодан, который он передал ей на хранение, возвращаясь навсегда в Советский Союз, как самому близкому и верному человеку, чемодан документов, в котором были письма советских писателей, дипломатов, крупнейших деятелей партии, приезжавших за границу и писавших Горькому о своих тревогах по поводу событий, происходивших в стране в 20—30-е годы, чемодан этот баронесса Будберг посланцам, приезжавшим к ней, отдала, несмотря на строгий наказ Алексея Максимовича никому ни при каких обстоятельствах не отдавать в ближайшие десятилетия. Отдала, как подозревают окружение баронессы и та же Нина Берберова, из чувства самосохранения: уже становилось ясно, что подобные архивы, даже живя в Лондоне, держать дома небезопасно…

Какие документы, оставленные ей на хранение Горьким, баронесса Бенкендорф-Будберг передала вместе с чемоданом? Какие, может быть, великодушно уничтожила? А может, и нет?

Все ушло, исчезло. Она упорно молчала до самой смерти. Обнаружится ли когда-нибудь горьковский чемодан? Что с ним стало в Москве? Кто и с какими целями воспользовался находившимися там документами? Тайна-тайны…

Сколько тайн ушло навеки! Сколько, может быть, уходит у нас на глазах. А ведь некоторые очень старые люди пока живы и могли бы многое рассказать. Многие, может быть, и хотели бы рассказать. Но немощны, больны, бедны, дрожит рука, и Родина так далеко, и они прожили свои жизни так далеко от нее и были друг к другу зачастую так непримиримы…

И вот прошло время, огромное историческое время. Время смывает обиды, недоразумения, заставляет людей видеть главное, зачастую пересматривать свои политические позиции. Да, но жизнь прошла. Поздно, поздно… А может быть, не поздно?

Нет, поздно! Во многих случаях мы знаем это слишком хорошо! И знаем, кто виноват. Мы сами, пишущие советские люди, прожившие многие годы за рубежом. Сколько интереснейших соотечественников, великих людей ушло из жизни за годы работы в Америке!

Помню один из последних концертов Игоря Стравинского. 1968 год, нью-йоркский Линкольн-центр. Сгорбленный, носатый, похожий на большую птицу человек появляется на дирижерском возвышении, поддерживаемый под локотки двумя музыкантами. Нащупывает ногами твердую почву, утверждается. Взмахивает длинными руками-крыльями, звучит «Весна священная» — острая, ломкая, затейливая, ни на что другое не похожая музыка. Почему я не попытался пройти к Стравинскому во время перерыва, не поговорил?

Как живой стоит перед глазами Давид Бурлюк, массивный, лысый, напоминающий огромный камень-валун. Встретив его в начале 60-х годов на приеме в Нью-Йорке в честь Рокуэлла Кента — американский художник вернулся из Москвы, где он подарил советским музеям свои картины, — я был поражен. Передо мной был друг и наставник Маяковского, человек из хрестоматии. «Приезжайте ко мне на дачу, поговорим», — сказал Бурлюк. И ведь не съездил, не поговорил. Все работал, «крутился», как теперь любят говорить в Москве. Казалось, куда спешить, все впереди. И осталась на память об этой встрече лишь присланная Бурлюком папка — письма, репродукции картин, открытки.

Помню Керенского глубоким стариком. Несколько раз видел его по американскому телевидению. Сухое лицо, свинцового цвета волосы бобриком. Бывший премьер России все возвращался к тем далеким временам, сетовал, что Запад не оказал ему достаточной помощи. Он доживал в Калифорнии, где я бывал столько раз. По слухам, перед смертью ему хотелось поговорить с советскими людьми.

Еще в детстве, когда паял свой первый радиоприемник, прочел в техническом журнале имя — Зворыкин. Узнал, что Владимир Зворыкин, русский инженер, изобретатель, создал кинескоп, основу телевизоров. Первые телевизоры уже демонстрировались в Политехническом музее. Как мне хотелось узнать побольше о замечательном человеке. Но журнальная сноска была короткой и невразумительной. Даже где он живет, не говорилось. Потом, уже работая корреспондентом в США, встречал в американских газетах имя Зворыкина. Писалось оно странно — Zworykin. Русский инженер жил в Нью-Йорке, работал на одной из крупнейших радиотехнических компаний Ар-Си-Эй, занимал в ней пост вице-президента. В 1979 году пресса отметила его девяностолетие. Никогда не прощу себе, что, живя в то время в Вашингтоне, не бросил все дела и не поехал в Нью-Йорк.

В следующую мою командировку за океан Зворыкина уже не было в живых.

Где же мы все были, думаю я, вспоминая и свою работу, и работу своих коллег.

…Я впервые приехал в США в 1960 году. Дело было не только в писаных и неписаных запретах. Может быть, прежде всего дело заключалось в нашей зашо-ренности, небольшой, прямо скажем, несмотря на окончание престижного МГИМО, образованности? И еще — в полной нашей тогдашней внутренней оторванности не только от тех русских людей, кто прожил свои жизни на чужбине, но и от целых пластов нашей истории. Нет, дело все-таки не в страхе, страха после XX съезда партии в нас не было. Живя в Нью-Йорке, мы спорили ночами напролет о том, что будет со страной, спорили о новых романах и их авторах, спорили так яростно, как потом уже никогда и нигде не спорили. Да, беда, должно быть, заключалась в воспитанном в нас психологическом барьере восприятия, соединенном, смешно сказать, с нашей молодостью. В те годы мы жили и работали весело, дружно, кучно, азартно, открывая для себя и своих читателей эту неведомую Америку.

Открывать русских в Америке? Нет, это нам и в голову не приходило. Открывать великих соотечественников? Записывать за последними могиканами всех слоев и направлений эмиграции для будущего, для истории своей страны и своего народа? Быть Несторами? Жизнь открывалась перед нами такая яркая, красочная, такая незнакомая. Для того чтобы быть летописцем, скромнейшим из скромных, нужно обладать определенным уровнем исторического мышления, культурного кругозора и, наконец, хоть небольшим опытом сердца. Ничего! Удивительная, противоестественная, пугающая сейчас, по прошествии лет, историческая глухота. Да, нас так учили. Но зачем же быть первым учеником?