Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

Саша Лютиков из Сан-Франциско

Художник Саша Лютиков в своей студии.

Который день разыскиваю в Сан-Франциско одного человека, о котором мне рассказали в Нью-Йорке. Звоню и звоню по разным телефонам и все попадаю не туда — то на бывшую жену, то в шумящий множеством голосов ресторан. И чем меньше остается надежды, тем мне становится грустнее: кончается моя командировка, а когда я снова попаду в Сан-Франциско? Кто знает…

К вечеру я замотался, в отель опоздал. Сижу в номере, нервничаю. Телефонный звонок, снимаю трубку.

— Гена? Это Саша, — раздался русский голос. — Мы здесь, ждем тебя на тридцатом этаже вашего отеля в баре «Шерлок Холмс».

— Иду, — ответил я русскому голосу, казалось, знакомому мне с детства: говор чисто московский, причем особенный. Так разговаривают коренные москвичи, воспитанные старой, давно исчезнувшей московской улицей.

Было около семи вечера. За столиками, что шли вдоль стеклянной стены бара, сидело уже порядочно посетителей. Заманчивое место: отсюда, с застекленного колпака, открывается вид на весь город, башни нескольких небоскребов, светлые домики и дальше — голубизна залива.

Где же он, Лютиков? Как узнать по голосу?

Из-за стола, прямо перед выходом из лифта, поднимается невысокий коренастый человек в коричневой кожаной куртке. Знакомимся.

— А это моя подруга Кэролл, — говорит Лютиков. Улыбчивая жизнерадостная женщина протягивает мне руку.

…Разговор между незнакомыми людьми начинается обычно трудно. А тут все пошло как-то быстро и легко. Очень уж знакомым кажется мне Лютиков, будто мы встречались с ним когда-то или вместе росли. Это открытое, не по возрасту молодое лицо, а ведь он 1924 года рождения, эта потертая курточка, обтягивающая крепкие плечи, эта лихая скромность в разговоре — все это так знакомо мне, выросшему в одном из самых демократических районов Москвы.

Лютиков и впрямь оказался пареньком с московской окраины, из района, который здесь, в Америке, назвали бы «таф нейборхуд» — жесткий район, где надо уметь постоять за себя.

— Вы откуда? Тоже из Москвы? — Лютиков просиял.

— Из Марьиной Рощи? А я из села Всесвятское, знаете, там, где трамвай номер шесть делает круг. Тогда нам друг друга легко понять. Конечно, Всесвятское не Марьина Роща, но все же… У нас тоже царили суровые нравы, и кулачные бои, и поножовщина… А как вы жили?

— Тесно, — говорю я.

— Ну а мы с мамой обитали в комнатушке, которая была устроена вместо несостоявшегося лифта. Можно сказать, жили в лифте.

Он продолжает рассказывать о своем детстве, а я думаю: до чего же все похоже, предвоенное наше детство совпадает даже в мелких деталях.

Жил в Москве перед войной мальчик Саша Лютиков. Подрос, закончил школу, стал работать на фабрике «ИЗО», где изготовляли скульптуры и прочий культурно-просветительский инвентарь. Мечтал стать художником, после работы занимался спортом — футбол, городки, лапта.

— Особенно я увлекался борьбой самбо. Учился у замечательного тренера Анатолия Аркадьевича Харлампиева. В 1941 году занял в соревнованиях третье место среди юношей. Первое взять никак не мог — Чужаков был очень сильный парень, а вот то, что Андрееву проиграл, до сих пор обидно. Его я мог победить. Боролись мы в зале Дворца спорта «Крылья Советов». Знаете, где это?

— Да как же не знать! Я ж там работаю рядом! Каждый день проезжаю мимо.

— А во дворце что?

— Все то же самое, спортсмены тренируются…

— Мы до войны тренировались помногу, да и Харлампиев любил с нами возиться…

Лютиков рассказывает, а у Кэролл в глазах восторг: самбист, чемпион, вот они какие, русские мужчины! А русские мужчины действительно неплохие. И в подтверждение этому Саша нежно целует ей ручку.

…Жил-был в Москве юноша Саша Лютиков, работал, ездил на тренировки на «Крылья Советов», пил квас, который наливали в большие кружки из деревянной бочки, ходил на Сельскохозяйственную выставку. Началась война. И в семнадцать лет пошел Лютиков в военкомат записываться добровольцем на фронт. Сначала его не взяли — молод. Когда немцы подходили к Москве, семнадцатилетний Саша Лютиков добился своего — оказался в действующей армии.

— В сорок втором нас перебросили на Кавказ, — рассказывает Лютиков. — Шли тяжелые бои, боеприпасов не хватало, одна винтовка на троих…

В конце того же года он попал в плен. Эшелоны, забитые голодными, умирающими советскими военнопленными, привезли его в Германию, в Лотарингию, где вместе с другими выжившими его бросили работать в шахты.

— Знаете, сколько я там проработал? Пятнадцать месяцев. Это огромный срок. До сих пор не понимаю, как выжил. Чем кормили? Только баландой из брюквы. Лагеря были на вымирание. Многие наши ребята пытались бежать. Сделать это было просто — исчезнуть во время конвоирования на шахту. Нас и не охраняли особенно, считалось, что все равно далеко — не убежим. Языка немецкого мы не знали, бритоголовые, одежда… сами понимаете. Считалось, местные немцы выдадут. Они и выдавали, беглецов возвращали в лагерь, били смертным боем. А я все-таки бежал. Как мне повезло, сам не понимаю. Днем прятался, ночами шел в сторону Франции. От Лотарингии французская граница не так уж и далеко. В конце концов попал к французам в маки…

Лютиков рассказывает кратко, без деталей, очень обыденным тоном. А Кэролл сияет и время от времени поглядывает на меня. Во взгляде ее и радость, и волнение: впервые за долгие годы Саша рассказывает о своей судьбе не просто соотечественнику — советскому человеку.

А за стеклянной стеной высотного бара «Шерлок Холмс» панорама вечернего, залитого предзакатным солнцем Сан-Франциско… Господи, думаю я, куда только не заносит судьба русских людей! И всюду они остаются самими собой — чаще всего скромными, нехвастливыми, застенчивыми.

Пора ужинать. Кэролл пригласила к себе. Но мне непременно хотелось побывать у Лютикова в студии. Ведь он художник. Чтобы все успеть — разделились. Высадили Кэролл у ее дома, пусть готовит ужин. Сами поехали дальше к Саше, на его старой-престарой машине, не то бывшем «форде», не то «крайслере», с облезлой, поднимающейся лоскутами виниловой крышей. Едем по Гери-стрит. Лютиков показывает огромный щит на фасаде одного из домов: изображение аккуратно подрумяненного батона типа халы.

— Это рисовал я.

Саша работает в компании, которая занимается изготовлением красочных щитов: «Курите сигареты Мальборо!», «Пейте только пиво «Будвайзер», «Водка «Смирнофф» — лучшая в мире». Студия его оказалась на окраине в старом двухэтажном доме. Поднялись наверх.

— Мне повезло, — сказал Саша. — Подвернулось же такое чудо. Плачу за комнату всего триста долларов.

Студия — небольшая комната с низким потолком и не очень светлым окном. Лютиков ходит за картинами куда-то в соседнюю комнатушку, приносит, выставляет, ждет, что я скажу. Присаживается на стуле, не торопясь с объяснениями.

Ночной пейзаж, залитый лунным светом, острый кипарис, домик, горы в отдалении, ясно-ясно светящаяся синева на горизонте неба. Еще одно полотно, поменьше. Большеглазая девочка с волосами желтыми, как подсолнух. Очень похожа на мою дочь Аленку.

Не берусь судить решительно, хороший ли художник Саша Лютиков, но, как объяснили мне уже в Нью-Йорке, этот стиль называется «ретро» и спросом на художественном рынке сейчас не пользуется. Что ж, можно и подождать, мода здесь переменчива.

— Вот скоро закончу работу в рекламной компании, — говорит Лютиков, — стану получать свои восемьсот долларов. До пенсии мне совсем немного. Маленькая пенсия, зато по-настоящему займусь живописью.

Из студии мы поехали ужинать к Кэролл. По дороге все так же немногословно он рассказал мне о своих семейных делах. У него две дочери. Младшая удачливая, начинающий продюсер в Голливуде:

— Знаешь, она мне часто говорит: «Папа, настанет день, и я сделаю фильм о тебе, о твоей жизни». Ну а старшая… Со старшей беда. Пропала без вести. Сейчас ей тридцать, если жива. А исчезла, было двадцать пять. Наркотики, компании, жизнь у нее не сложилась. Вот так, среди бела дня, каждый год в Америке пропадает около пятидесяти тысяч молодых людей…

Сейчас Саша в процессе развода со своей женой. Говорит о ней коротко:

— Тяжелый человек, невыносимая была всю жизнь, как Гитлер. — Потом добавляет: — Жалко ее.

А вот с Кэролл они вскоре собираются пожениться.

У Кэролл в доме за обедом или, говоря по-нашему, за ужином Саша Лютиков и закончил свою историю — эпопею военных и послевоенных лет.

…Бежал он из плена, добрался до Дижона, отшагав почти пятьсот километров. Французские власти посадили его за бродяжничество в тюрьму. Дали ему пятнадцать суток. Страна была оккупирована немцами, но отношения между администрациями были непростыми. Во всяком случае, немцам французы его не выдали. В тюрьме Лютиков познакомился с местными жителями.

— Говорить по-французски я не умел, но удалось достать бумагу, карандаши, я рисовал портреты и пейзажи, ко мне хорошо относились, — рассказывает Саша. — Вышел я из тюрьмы с одним французом, он оказался подпольным деятелем маки. Он стал потом большим партизанским лидером. Звали его командант Сэттер. С ним я и ушел в партизанский отряд. Партизанская война во Франции была совсем не такая, как у нас. Жили мы в лесу, нападали из засад на немецкие отряды, минировали железнодорожные линии. Но иногда могли сесть на машину и съездить посидеть в кафе в соседнем городке, пообедать, выпить кофе. Забавно, не правда ли? А ведь это была игра со смертью.

Я слушаю Лютикова и думаю: как странно. Казалось бы, я много читал о годах войны во Франции, знаю имена героев антифашистов, с некоторыми оставшимися в живых даже знаком, помню их рассказы о том, как много советских военнопленных активно сражались в партизанских отрядах. Об этих людях написаны очерки, книги. Правда, рассказы в большинстве своем стыдливо обрываются на описании воинских подвигов и боевых французских наград.

Что сталось после войны с так называемыми «возвращенцами» из числа бывших белоэмигрантов? Как складывались на Родине судьбы бывших советских военнопленных, участников французского Сопротивления? Об этом, за редким исключением, мы почти ничего не знаем. Об этом начинают писать только сейчас.

А Лютиков продолжает свой рассказ:

— Война была для нас, бывших советских военнопленных, очень, ну как бы лучше сказать, очень пестрой, что ли. Конечно, на войне все просто — жизнь и смерть. Но для нас, советских людей, еще с неожиданными осложнениями. Дело в том, что вместе с фашистами на их стороне сражались и «русские» отряды. Вербовали их очень просто: «В лагере ты умрешь с голоду, а тут есть шанс выжить». Эти люди, так же как и власовцы, в последние два года войны вели себя совершенно непредсказуемо.

Третий рейх был обречен, многие предатели заметались, начали искать выход.

В августе 1944 года наша связная, монашка, принесла в отряд весть: несколько «русских» солдат хотят перейти на сторону партизан. Они передали, что охраняют железную дорогу на подступах к тоннелю. Предложение показалось нам удачным: у нас давно уже было намечено взорвать этот тоннель и нарушить движение нацистских эшелонов.