Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

7

На Брайтон Биче эмиграция живет. На Орчард-стрит, на Манхэттене, в одном из самых старых районов города, эмиграция из Восточной Европы торгует. Собственно, район этот в просторечии называется по-русски Яшкин-стрит, по имени одного из процветавших там до недавнего времени торговца, который, дав имя улице, расширив дело, разбогатев, уступил место другим.

Орчард в переводе — «сад», но нет, эта сеть узких улиц, покрытых плохим асфальтом, скорее напоминает нескончаемый базар. То ли Шанхай, то ли южные средиземноморские города приходят на память. В любую погоду под небольшими навесами в три-четыре ряда сверху вниз висят товары, мокнут, сушатся на ветру джинсы, куртки, рубашки, майки. На лотках много мелочи — кепки, шапки, кошельки, сумки. Возле такой рекламы товаром обычно неказистая дверь: вход в полутемную лавку, где встречает вас сам хозяин, говорящий, как правило, по-русски или по-польски. Торговцев много, и характеры у них разные — заискивающие, безразличные, гордо-раздражительные.

Какой американский продавец, даже в самом дешевом магазине, позволит себе раздражаться? Единственная беда в средней руки американском магазине: продавцы — мальчики и девочки, приехавшие из африканских стран, из Азии, — не знают английского. Часто не умеют ни писать, ни считать. Нередко пугливо убегают, скрываясь за одеждой, как в джунглях, когда им задают вопросы. Но чтобы — грамотный ли продавец, безграмотный — нагрубить? Чтобы на лице появился хоть малейший оттенок неудовольствия? Никогда!

Не то на Орчард-стрит. Гремучая смесь самоуничижения, самоиронии, самоутверждения: покупателей, проходящих по улице, зазывают, хватают за руки, волокут к стойкам с вещами, что-то стремительно вытаскивают, демонстрируют, привлекая своих помощников, как правило родственников, безбожно завышают цены, потом сбавляют. Идет стремительный беспокойный спектакль, в процесс которого вовлекают обалдевшего от шума и гама покупателя. Но если он при этом не купит… А ведь это норма — не купить, посмотреть, примерить, пойти дальше, вернуться… Но здесь, на Орчард, если покупатель не купил сразу, с налета, следует унизительная сцена: его почти выталкивают из лавочки, начинаются стенания и проклятия — естественно, сила их зависит от темперамента владельца. Идут угрозы: нет, больше не заходите, я вам ничего не продам, лучше вам все равно не найти. Если же покупатель доказывает, что ему пытались всучить товар с дефектом, без пуговиц, без пояса, то он тоже виноват: мало ли, не доглядели. В Нью-Йорке обманывают на каждом шагу, но здесь обман возведен в добродетель: все равно виноват покупатель.

Все магазины на этих улицах, вернее, в переулках пестрят малоприметными названиями. Есть только один, надпись на дверях которого, по-русски, бросается в глаза: «Слава богу, наконец-то я дошел до Коли».

Коля — монополист. Коля торгует искусственными шубами, жакетами, куртками вот уже несколько десятилетий. Колю знают все советские командировочные: одно время искусственные шубы были в большой моде. Коля довольно высокий, сухопарый, с костистым злым лицом. Говорит, всю войну сражался в Красной Армии, вернулся на Карпаты, оттуда переехал в Польшу, попал в Америку. Коля любит хвалиться двумя вещами: он миллионер и друг всех знаменитых «советских». Друг не друг, но когда к нему заходит свежий покупатель, Коля раскладывает, как пасьянс, свою коллекцию фотографий с автографами. И действительно, кого только нет среди его покупателей: и знаменитые артисты, и спортсмены, и ученые. Советский человек за границей доверчив и простодушен, и когда Коля начинает свои рассказы о войне, его жалеют: вот он здесь, в этой душной, темной, забитой товарами лавке.

Фотография? Пожалуйста! Автограф? Конечно! А Коля делает свой бизнес и удовлетворяет свое непомерное тщеславие. И грубо, язвительно разговаривает с теми, у кого нет денег, смеется над неграми, над бедными женщинами, долго раздумывающими над грошовой покупкой.

Но сложен человек. Коля, по его словам, воевал в артиллерии. И раз в год язвительный, процветающий, неутоленный, что-то скрывающий в своей жизни от постороннего глаза Коля гуляет. Празднует День артиллериста. Сидит, пьет, заказывает музыку. Заказывает одно и то же: «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет отчизна нас, из сотен тысяч батарей…» Коля подпевает и, по некоторым свидетельствам, плачет. В русском ресторане далеко не все настроены так патриотично. Среди эмиграции есть разные люди. Они пытаются запретить оркестру играть «артиллеристов». Но оркестру заплачено. К тому же это уже ежегодная традиция. Тогда подходят к Коле, задираются, Коля в ответ задирается еще пуще. Учтем, Коле за шестьдесят. В итоге Колю бьют.

Легенда это или быль? Кто знает. На пустом месте легенды не рождаются. Нужна ли эта легенда Коле для бизнеса? Вряд ли. Мало кто из проезжающих успевает и хочет узнать подробности из жизни этой странной, совсем не американской улицы, где правят свои законы, где неизвестно откуда появляются товары, с годами все чаще дорогие, где — вот почему и бывают здесь приезжие — круглый год идет торговля несезонными товарами. Весной, уже в марте, в обычном магазине можно купить только вещи на лето — купальники, шорты, майки, блузки. Здесь и в июле, в несусветную жару, идет бойкая торговля дубленками, шубами, теплыми куртками, стеганками. Выхода у приезжего человека нет — надо ехать на Орчард-стрит, выполнять заказы близких.

Если свернуть от магазина «Слава богу, наконец-то я дошел до Коли» направо, на широкую старую улицу Ха-устон, то через двести метров будет приметное объявление: «Кац деликатессен». В этом кафе — разгул восточноевропейской кухни. Пирожки, мясо, ростбиф, все натуральное, все не потеряло своих первоначальных запахов и вкусов. Еда напоминает Украину, Белоруссию, Польшу. Хозяева деликатески владеют этим кафе в течение многих десятилетий. Длинные ряды столов, есть ряд, где обслуживают официанты, остальные столы самообслуживания, стоишь в очереди, выбираешь, от какого куска чего отрезать, чтобы сконструировался огромный бутерброд — сэндвич. К бутерброду положены соленые огурцы, их достают из бочки. Тут, стоя в очереди, мы и познакомились с одним из продавцов. Услышав русскую речь, он спросил:

— Из Москвы? — и по его говору стало ясно, что он из Москвы тоже. Эдик, человек лет пятидесяти, обрадовался нашему появлению, побежал куда-то в закрома, принес особый окорок, посоветовал, что с чем соединить, чтобы было вкуснее, и, когда мы, принеся свои подносы, уселись за стол поесть, подсел к нам.

Эдик, и это сразу поразило, ни о чем, собственно, не спрашивал.

— Последнюю «Литературку» читали? Ничего они там выдали про… — он изложил содержание острой статьи. — А последние номера толстых журналов читали?

Он сидел рядом на стуле, в белом длинном фартуке, черноволосый, черноглазый, с живым, выразительным, очень подвижным лицом. Мы ели мясо, запивали чаем (кофе здесь не положен) и разговаривали о великих новостях в советской литературе, поражаясь горячей осведомленности нашего собеседника.

— А кто вы по профессии?

— Врач, врач-фармацевт, но здесь мой диплом не признали. Я учусь уже много лет, скоро сдам последние экзамены, но думаю, места не получу: пятьдесят для Америки — возраст староватый.

— А приехали давно?

— Да лет десять как, с женой, с сыном. Жили, — он назвал один из новых экспериментальных городов-спутников Вашингтона, — жена пошла в гору, стала вице-президентом банка, — он назвал банк, — ну разошлись, и хотя она зарабатывает много больше меня, все время посылал сыну деньги. Теперь он учится в колледже, тоже помогаю. — И он снова заговорил о литературе, гласности, перестройке, о том, что, по-видимому, его больше всего занимало.

— А возвращаться не собираетесь? — спросили мы.

— Место давно купил на татарском кладбище. А что вы удивляетесь? В Нью-Йорке все есть. Тут хоть сын иногда приедет, присмотрит за могилой, а в Москве… В Москве у меня мать, старая большевичка, от меня отреклась, и брат, тоже врач, тоже в свое время отрекся. Писал им письма, не отвечают…

Несколько раз мы заезжали перекусить в эту деликатеску и каждый раз встречали Эдика, вели разговоры об искусстве, о музеях Нью-Йорка, их он знал превосходно, о новинках нашей литературы. И наступило время, мы сказали, что уезжаем домой.

Мы попрощались за руку под неодобрительными взглядами высокого старика управляющего. Зато весело кривлялся за стойкой «персонал» — негр, китаец и еще какой-то непонятный малый. Им все казалось смешно; и торжественные рукопожатия, и грусть. Все это так не вписывалось в общую картину делового ланча, которыми были заняты все вокруг. Мы сели в машину. Из дверей вышел Эдик:

— Ладно, не забывайте. Привет Москве!

Машина тронулась. Он стоял на углу в своем длинном белом фартуке, стоял, махал, мы долго оглядывались, он все не уходил.

И вспомнился берег Брайтон Бича в летние вечера, темнеющий океан, широкая полоса песка, деревянный настил набережной, закусочные, приморский ресторан с торжественным названием «Москва». По набережной прогуливаются и пары, и целые компании. Американец на прогулке одет просто — спортивный костюм, кеды. Здесь же все наоборот — высокие каблуки, заранее обреченные застрять в щелях настила, лучшие парадные одежды, на мужчинах пиджаки даже в теплый день.

Ближе к концу набережной — танцы. Картинный, высокий, толстый старик играет на скрипке, на аккордеоне — женщина. И пожилая женщина поет: русские романсы, военные песни. Кружатся в темноте пары, танцуют пожилые люди, молодежи здесь нет, молодежь заседает по ресторанам и забегаловкам, решая свои дела. Месяц светит призрачно. Кто они, эти люди? Откуда? Почему так дружно и грустно запели «Темную ночь»? А мимо плывут нарядные, довольные собой, плывут мимо танцев, мимо потрепанной кепки, куда должны бы сыпать мелочь. Иногда останавливаются, стоят подолгу, вздыхают. Американец, если он остановится послушать уличных музыкантов и певцов, непременно положит свой доллар: не оставить «чаевые» неприлично — это не благотворительность, а вознаграждение за труд, который так высоко ценится в этой стране… Но кепка пуста, никто не подает.

А из ресторана «Москва» доносятся обрывки песни, популярной по обе стороны океана, да-да: «поручик Голицын, корнет Оболенский…» — куда от них денешься?

Какая вокруг странная смесь — не будем преувеличивать, свойственная, видимо, всякой свежей эмиграции, — смесь почти детского самодовольства и пронзительной тоски.