Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

Тройка на Красной площади

Русский инженер американец Игорь Соколов.

Поднимаешься по крутой лестнице, а тебе навстречу слетает со стены русская тройка. Красная площадь, купола Василия Блаженного, косматые, бурые гривы лошадей… Классическая завершенность каждой детали. Первое впечатление — шоковое. Как, почему, откуда здесь? Хотя, казалось бы, я и знала, что еду в гости в русский дом. И все равно. Сан-Франциско, Форест-хилл, узкая улица комфортабельных дорогих домов. Нетрудно представить, что в каждом из них внутри. Удобная рациональная мебель, если живопись, то современная, чаще всего абстрактные композиции. Поднимаюсь по лестнице выше, вхожу в гостиную и оказываюсь в музее. Большие полотна в тяжелых золоченых рамах. Реалистическое искусство. Историческая живопись. Хозяин дома Игорь Соколов внимательно следит за моим лицом, в глазах у него вопрос: ну как?

— Прекрасная живопись, — отвечаю я на незаданный вопрос. — У вас сохранилось так много вещей!

— Что вы, это малая часть из того, что отец написал. Он всю жизнь очень много работал. Много его вещей в музеях, много в частных коллекциях.

— В Аргентине?

— Почему, и здесь, в Америке.

— А у нас?

— А у вас в Третьяковской галерее любимое полотно отца «Взятие Измаила генералом Суворовым», наша семья недавно передала его в дар. Он написал его в Буэнос-Айресе в 1953 году и тогда же мне сказал: «Имей в виду, после моей смерти передашь России». — «Ну что ты, папа, у тебя какие-то несбыточные мечты, — ответил я, — это же совершенно невозможно!» — «Увидишь, пройдет время, и все переменится, помни опыт Великой французской революции. Неизбежно придет успокоение и примирение…» Отец, кстати, повторял это всегда и особенно много спорил с монархистами. И, как видите, оказалось, он был прав. Правда, ждали мы долго.

…Судьба художника Анатолия Соколова — еще одна история из жизни эмиграции, на этот раз так называемой второй волны.

По мере того как нарастает лавина клочковатых, большей частью случайных публикаций об эмиграции, становится все заметнее, что о второй волне в нашей прессе пишут пока, пожалуй, меньше и застенчивей всего. Вот Саша Лютиков, военнопленный, герой французского Сопротивления, вот Гарри Орбелян, тоже военнопленный, решивший повременить с возвращением домой и учитывавший, по-видимому, то обстоятельство, что дома в лагерях и мать и отец.

Анатолий Соколов по сравнению с этими довоенными мальчиками принадлежит к поколению «отцов». Он участник первой мировой войны, при этом знаменитый ее участник, он дворянин, причем известной фамилии. И его путь на Запад — это еще одна грань тех обстоятельств, о которых мы мало и плохо осведомлены, которые, вернее сказать, мы с трудом признаем. Сам художник давно умер, его сын Игорь был в годы войны мальчишкой и многого не знает. Остаются факты и остаются размышления над этими фактами, ибо судьба Соколова тоже достаточно типична для части русской эмиграции времен Отечественной войны. Людей схожей судьбы, уже глубоких стариков, я встречала и в Нью-Йорке, и в Наяке, и на Толстовской ферме. Чаще всего это были люди, пострадавшие в предвоенные годы, отсидевшие в лагерях или ссылках, оказавшиеся во время войны в оккупации. Люди, как говорится, уже непризывного возраста. Стоит ли говорить, что это все очень разные люди, что вели они себя очень по-разному. Были, вероятно, те, кто сотрудничал с немцами, были прямые участники фашистских злодеяний. Были и другие, воспользовавшиеся открывшейся возможностью через все немецкие заслоны эмигрировать в Европу. Шли ли они на компромиссы с властями? Если да, то до какого предела? Каждый случай требует отдельного пристального рассмотрения.

Судьба Анатолия Соколова, одаренного русского художника, если не сглаживать ее привычной фразой «в годы войны оказался на Западе» — приблизительно так пишут сейчас, скажем, о поэте Иване Елагине и многих других, менее известных у нас в стране людях, — может быть характерна для какого-то небольшого слоя старой русской интеллигенции, в годы войны оказавшейся на территории, занятой немцами. Как все это происходило? Сейчас, спустя почти полвека, начинают приоткрываться факты.

Отец художника был статским генералом, заведовал царской охотой. Семья жила в Петергофе. Мальчиком Анатолия отдали в Кадетский корпус, потом в Тверское кавалерийское училище, из которого он вышел в Финляндский полк. Первую мировую войну начал подпоручиком, закончил подполковником, стал летчиком, служил на Гатчинском аэродроме. Был сбит немцами, редкий случай — уцелел: повис на дереве.

Фотография «чуда» обошла петербургские газеты. Была даже выпущена специальная открытка. Дальше произошла революция, при неизвестных для Игоря обстоятельствах погиб его дед, генерал. Гатчина, где служил отец, к революции не присоединилась. Игорь помнит рассказ отца о том, как тот был в делегации летчиков на приеме у Ленина в Смольном. Но о чем и как шли переговоры? Игорь не помнит деталей. За отцом он не записывал, все ушло из памяти. Братья отца воевали в белой армии, отец, с детства мечтавший стать художником, участия в революции не принял никакого. Он дошел учиться живописи. Поступил в Академию художеств, был в классах у Кардовского, Кустодиева, потом у Савинова. Давно кончилась гражданская война. Началась жизнь профессионального художника, вполне успешная. Казалось, все впереди. В начале 30-х годов арест и пять лет Свирских лагерей. Возвращение в Ленинград.

— Хотите, покажу все бумаги, касающиеся лагеря? — предложил мне Игорь. — Каким-то чудом отец все сохранил, все документы о семье, начиная с дореволюционных лет. Папа всегда говорил, что это общая история всего русского народа. Знаете, отцу, мне кажется, повезло. У него были верные друзья, они посоветовали ему немедленно уехать из Ленинграда и отправили его в Симферополь, там он возглавил местное отделение Союза художников.

Игорь рассказывает, а я вспоминаю Симферополь, зеленый, красивый город. Если бы еще он был бы таким же чистым и ухоженным, как Сан-Франциско.

— А вы бывали в Симферополе? — спрашиваю я Игоря, мало надеясь на положительный ответ.

— А как же! Как только это стало возможным, мы приехали в Симферополь всей семьей, и я нашел наш старый дом, встретил соседку, которая хорошо помнила моих родителей. Мне было двенадцать лет, когда началась война, но оказалось, что я многое помню.

— Из того, что происходило до войны?

— Да, конечно, оказалось даже, что в памяти всплыли разговоры взрослых: поначалу папу сильно притесняли в Симферополе, называли его белобандитом — за дворянское происхождение и участие в первой мировой войне. Началось все с самой настоящей опасной травли, а потом как-то сгладилось, перед войной заговорили о том, что пришла пора снять с него судимость. И тогда можно было бы возвращаться в Ленинград, о чем папа мечтал, у нас там, как это ни странно, даже квартира сохранялась. И тут война. Это я тоже помню. Ужасная ситуация. Эвакуироваться не удалось, немцы очень быстро захватили Крым. А через год меня, мальчишку, фашисты уже пытались угнать на работу в Германию. Угоняли всех подряд, это я тоже помню. Тут папа и решился, я думаю, во многом ради меня. Если на Восток нельзя, там линия фронта, то остается Запад.

— Но и на Западе линия фронта, — перебиваю я, может быть, не совсем корректно.

— Да, но знаете, кто ее держал на юге? Румыны! А это не совсем то, что немцы. И не забудьте, папа бывший царский офицер, а среди румын были люди, сражавшиеся в годы первой мировой войны против немцев в русской армии. Думаете, они симпатизировали Гитлеру? Вовсе нет. Мобилизовали, приходилось служить… Был такой полковник Келлер, был барон Кристи-Голицын, сосланный еще Николаем II в Бессарабию за убийство жены. Оба они тайком помогали русским чем могли. Когда шла речь о том, что меня вот-вот угонят в Германию, возник такой план: переправить нашу семью в нейтральную страну. А какая нейтральная страна в те годы? Швейцария. В Одессе было открыто швейцарское консульство. Значит, надо было сначала переправить нас в Одессу. А это через немецкие патрули. Сделать это было нелегко. Тогда отца переодели в раненого румынского солдата, замотали ему голову бинтами, мать — в форму сестры милосердия, меня спрятали. Этот момент я тоже хорошо помню: ведь мы рисковали жизнями в случае разоблачения. В Одессе папа получил швейцарские паспорта, и мы тронулись в путь. Он оказался очень долгим. Как вы думаете, сколько мы добирались до Швейцарии?

— Ну месяц, — говорю я.

— Семь. Скорее всего потому, что с нами ехало несколько еврейских семей.

— Как? — изумляюсь я. — Каким образом?

— Не знаю, у них тоже были паспорта, то ли шведские, то ли швейцарские.

— Как же их удалось получить?

— Тоже не знаю. Может быть, консульства, может, Красный Крест, может, просто купили. Но немцы совершенно не могли перенести, что евреи едут под охраной закона, глумились над ними и над нами заодно, как хотели. Арестовывали, сажали то в тюрьмы, то в лагеря якобы для проверок, то заставляли идти пешком по многу километров. Помню жуткую бомбежку в Линце. Бомбили американцы. Мы попытались спрятаться в бомбоубежище. На нас не было никаких знаков, и нас пустили. Одна русская женщина со знаком «Ост» с двумя маленькими детьми тоже попросилась спрятаться. Ее выгнали пинками. Я заговорил по-русски, меня тут же зверски избили. Я запомнил парня, который меня бил, после войны вернулся из Швейцарии с приятелями и тоже его избил.

— Отомстил?

— Нет, не за себя, за ту русскую, не знаю, осталась ли она жива после такой бомбёжки. В Швейцарии после войны работы не было. Несмотря на швейцарские паспорта, мы считались гражданами второго сорта. Отец сказал: «Что ж, придется ехать к тем, кто первым даст визу». Первой была Аргентина. Деньги на билеты давала американская организация, помогавшая беженцам, — ИРА. В Аргентине после скудости послевоенной Европы внешне — рай, а как жить — неизвестно. И языка не знаем, и жить негде. Отцу нужны были деньги на краски, на кисти, я хотел учиться, но об этом можно было сразу забыть: никакие дипломы других стран, даже школьные, не признавались. Работать и учиться одновременно, как в Америке, запрещено. Русские эмигранты собирались возле церкви. Это был как бы клуб, там подыскивали работу, жилье, обменивались новостями.

— А какие-то благотворительные организации?

— Нет, их не было. Была старая дореволюционная эмиграция, русские, армяне, уехавшие еще от турок. Вот эти люди здорово помогали. Были живы несколько старых русских тузов, о которых в России никто и не знает. Был такой Власов, владелец огромного рыбного и торгового флота, в прошлом крупный киевский банкир. После войны, году в 1952-м, он купил целую гору в Швейцарии, устроил там курорт. В журналах и сейчас еще иногда спорят, кто был богаче, грек Онассис или русский Власов.

— Но об Онассисе знает весь мир! А о Власове?

— Правильно, в Советском Союзе знают 6 Зворыкине, Сикорском, меньше о Тимошенко, а о купцах, бизнесменах… До недавнего времени вы такими людьми не интересовались. Тем более Власов не любил рекламы, журнал «Тайм» назвал его «молчаливый биллионер». Кстати, после смерти сына Власова акции его компании перейдут к рабочим.