Представление о двадцатом веке

Если бы кто-то спросил Рамзеса, сколько у него детей, он затруднился бы с ответом. Когда Принцесса родила одиннадцатого сына, он перестал вести детям счет и уже не мог отличить одного от другого. Он никогда не мог похвастаться умением считать, да и память на лица у него была плохая, так что впоследствии из всех своих детей он хорошо помнил только единственную дочь и Адониса.

Адонис был последышем. Он родился через несколько лет после того, как предыдущий сын предоставил их самим себе — после длинной вереницы лет в окружении детей, — так запомнилось это Рамзесу. Постоянно перебираясь с места на место и почти не общаясь с другими людьми, они с Принцессой избежали туберкулеза, холеры, английской потовой горячки и прочих эпидемий, свирепствовавших в Дании во второй половине XIX века. Все их мысли обыкновенно были сосредоточены на поисках пропитания и очередной крыши над головой, на здоровье детей и еще на своей счастливой любви, находившей прибежище в стогах сена, амбарах и убогих провинциальных гостиницах, любви великой и неистовой, нисколько не соответствующей их жизни, которая вообще-то была весьма и весьма аскетичной — они едва сводили концы с концами.

Когда очередному ребенку исполнялось двенадцать лет, Рамзес заставлял какого-нибудь священника проводить конфирмацию, и его вовсе не заботило, что позднее обряд признавался недействительным, поскольку проходил под принуждением. Точно так же, несмотря на свою склонность к меланхолическим размышлениям, он никогда не задумывался о том, зачем ему, никогда не принимавшему показную набожность отца, не знавшему, что такое молитва, сплошь и рядом из одного лишь любопытства нарушавшему какую-нибудь из десяти заповедей, так рисковать — являться к служителю церкви и настаивать, чтобы тот незаконно благословил его некрещеных детей.

Рамзесу так никогда и не удалось понять своих сыновей. Он пробовал обучить их своему ремеслу, но они не проявляли никакого интереса к замкам, крючкам и отмычкам, он без всякого результата пытался научить их двигаться так же беззвучно, как и он, после чего начинал относиться к ним, как ко всем остальным людям: со сдержанной настороженностью. И если мы станем укорять его в этом, то отойдем от истины, ведь наш взгляд будет замутнен сентиментальными представлениями о том, что родители должны любить своих детей, и тогда мы не сможем составить себе представления о Рамзесе, ведь в его натуре — хотя он был человек вдумчивый — напрочь отсутствовала сентиментальность. Поэтому не стоит упрекать его в том, что много лет спустя, вновь встретившись со своим старшим сыном, Рамзес не признался ему и на самом деле даже и не понял, что это его сын, пока Принцесса не сказала ему об этом. Случилось это в Рудкёпинге, где Рамзес позднее залезет в дом семьи Теандер Рабов и где пересекаются многие из тех судеб, истории которых мы здесь рассказываем, что некоторым образом подтверждает неотделимость порядка и хаоса в окружающем нас мире. Осознание этого мелькнуло в глазах человека, который оказался его сыном, и при этом в нем обнаружилось ужасающее сходство с его отцом, Цезарем Йенсеном. Все сыновья (и дочь) Рамзеса уже давным-давно старательно стерли следы своего прошлого, сменили имена, придумали себе несколько поколений законопослушных предков, и рано или поздно всем им удалось разбогатеть или, во всяком случае, стать людьми известными, и при этом никто, кроме нас с вами, не знал, что на самом деле они дети Принцессы и Рамзеса. Юноша на площади в Рудкёпинге, выступавший перед толпой стоя на телеге, называл себя Пио, и хотя он, по мнению Принцессы, всего лишь несколько лет назад лежал в пеленках, но вот теперь стоит и пропагандирует социалистические идеи — как понял Рамзес под конец его выступления.

Все время этой пламенной речи Рамзес был так занят опустошением карманов присутствующих, что особенно не вслушивался в слова сына о том, «что хватит уже ставить заплатки на старую одежду», и «вот почему я и обращаюсь сейчас к публике, колеблющейся, словно тростник на ветру». Между тем у собравшихся незаметно испарялись из карманов часы, портсигары и карманные фляжки. Стоящий на телеге человек описывал нелегкий путь, который необходимо пройти и который в начале будет усеян терниями и чертополохом, а вовсе не розами, но очень скоро продвигаться вперед станет легче, потому что отовсюду, по словам Пио, мы уже слышим пробуждающиеся массы — словно глухой рокот моря перед бурей.

Что-то в этом потоке речи трогает сердце Рамзеса, он вспоминает когда-то услышанные им в молодости звуки фортепьяно, и не уходит, даже когда начинает накрапывать дождь, — чтобы дослушать до конца, как его сын взывает к толпе батраков, торговцев и репортеров из «Ведомостей», а также к Кристоферу Людвигу — тогда еще маленькому мальчику, который, одетый во взрослый костюм, сидя в своем кабинете с открытыми окнами, слушает, что чаша терпения рабочих переполнилась и что богатые не могут больше заявлять, как при французском дворе: «После нас хоть потоп». «Пора покончить с религией и с беспочвенными фантазиями, — восклицает Пио. — Реальность стучится в двери нашего общества». Двери эти Рамзес обычно открывал при помощи отмычки, но тем не менее речь его растрогала, и пока его отпрыск поверх голов собравшихся кричал сквозь дождь о том, что рабочий — дитя природы и ее отважный сын, Рамзес раскладывал украденные расчески, цепочки и ножи обратно по карманам их владельцев.

После того как дождь прекращается, а конная полиция рассеивает толпу и надевает наручники на его сына, Рамзес задумчиво и неохотно покидает площадь. В голове у него крутится много разных мыслей: очевидно, что сын захвачен какими-то идеями, и с его точки зрения все это похоже на религиозный фанатизм, ведь говорит он точь-в-точь как какой-нибудь сторонник движения за религиозное возрождение. Истинный смысл его речей или хотя бы какой-то их части остается вне понимания Рамзеса. Его собственная жизнь и его недоверчивость не дают ему увидеть все те несчастья, из-за которых его сыновья цепляются за свои грезы.

В каком-то смысле у всех детей Рамзеса сложился одинаковый взгляд на мир. Хотя в конце концов они оказались на разных ступенях общественной пирамиды, все они, раньше или позже, стали смотреть на мир как на воск, в котором можно и нужно оставить свой собственный отпечаток. Эта вера в свои силы возникла у них, потому что таково уж было их детство — они выросли в семье чрезвычайно хитрых, но довольствовавшихся малым воришек и с самого детства понимали, в чем сила и несчастье бездомной жизни. Им не дано было поверить в то, что существует что-то постоянное, и поэтому все они, каждый по-своему, всю жизнь будут стремиться привести в движение самую тяжеловесную и мире конструкцию, а именно, общество.

У Рамзеса подобная деятельность вызывала лишь отвращение, поскольку, несмотря на свою жизнь вне закона, он сохранил непоколебимую уверенность в том, что общество есть и будет лучшей из всех пирамид, и на ее устойчивость никак не влияет то, что время от времени то тут, то там на верхних этажах этой пирамиды он взломает какую-нибудь дверь. Примерно такие мысли бродили у него в голове после митинга, на котором выступал его сын. Когда толпа разошлась, Рамзес, по своему обыкновению, помочился в кустах и убрался восвояси.

С тех пор Рамзес стал держаться подальше от городов, которые, как ему казалось, он все равно не понимал и которые время от времени порождали у него одну и ту же мечту — неотвязное желание, о котором он никогда никому не говорил. В мечтах он представлял, как какое-нибудь чудовище или одно из тех существ, встречей с которыми хвастался Цезарь Йенсен, уничтожает эти кучки домов, и точно такая мечта возникала порой у Принцессы, но о том, что мечтают они об одном и том же, они не знали — потому что вот уж чем никогда не делились, так это своими мечтами. О том же самом мечтал писатель Стен Стенсен Бликер, который к этому времени уже умер, и писатель Ханс Кристиан Андерсен, который вот-вот должен был умереть, и о том же мечтаю сегодня я, и эта безнадежная мечта вряд ли может осуществиться, но все-таки стоит того, чтобы о ней упомянуть.

Избегая всего и всех, общаясь лишь с нищими и цыганами — Рамзес слышал свою родную речь лишь через стенку, когда забирался в чужие дома, — они с Принцессой не имели никакого представления обо всех тех слухах и историях, которые про них рассказывали. Слухи как будто отделились от них и стали жить своей жизнью, но в конце концов пути их пересеклись ранним майским утром, когда один из прибившихся к их семейству цыган, оказавшийся грамотным, узнал Рамзеса на фотографии в газете. «Тебя помиловали», — сказал цыган и протянул ему газетный лист. Рамзес недоуменно уставился на цыгана, который добавил, что Рамзес объявлен героем войны. Рамзес крепко вцепился ему в руку. «Прочитай, что тут написано», — скомандовал он. Это была большая статья в газете Старой Дамы. В ней сообщалось, что он, Рамзес Йенсен, храбро сражался на войне и потом пропал без вести, и что на самом деле он всегда боролся за свободу, и что сам король решил помиловать его по просьбе группы влиятельных людей, самым решительным образом выступивших против навязанного общественности ошибочного представления о Рамзесе, которому приписали злодеяния, совершенные в действительности Цезарем Йенсеном.

Рамзес никогда не следил за судьбами своих сыновей, но тут до него дошло, что они стали большими людьми, которые могут добиться многого, даже такой вот фальсификации истории. С этого времени и до самого рождения Адониса они с Принцессой полностью отказались от общения с другими людьми.

Рождению Адониса предшествовал целый ряд преднамеренных случайностей, начало которому, скорее всего, было положено в тот день, когда Рамзес проник в Темный холм.

Не знаю, что именно подвигло Рамзеса туда забраться. При иных обстоятельствах он ни за что не полез бы в такое место, как Темный холм. Во-первых, место это было слишком мрачное, а во-вторых, слишком роскошное на его вкус. Так что, несомненно, его внимание привлекло что-то особенное. Возможно, выцветший плакат на стене с объявлением о его розыске. Не исключено, что он залез туда по привычке, или из любопытства, или для того, чтобы проверить, сможет ли он перебраться через такую стену — никто итого точно не знает. Знаем мы лишь то, что по меркам своего столетия Рамзес к тому времени был уже стариком, и тем не менее он с легкостью преодолел колючую проволоку, которая прежде останавливала даже время, а теперь в руках Рамзеса рассыпалась хлопьями ржавчины. Он проскользнул по темно-зеленой лужайке парка как раз в одно из тех редких мгновений, когда золотистые лучи солнца, просочившись сквозь кроны дубов, превратились в вуаль света и тени, вуаль, которая сделала его невидимым, позволив скрытно наблюдать за поющими в поле крестьянами, пасущимися коровами и мелькнувшими в тени деревьев светлыми локонами юных дочерей Графа — но все это не имело отношения к намерениям Рамзеса и поэтому не произвело на него никакого впечатления.

Сельская идиллия никогда не была предметом мечтаний Рамзеса. Поэтому вряд ли бы он расстроился, если бы, подойдя к крестьянам поближе, обнаружил, что вместо слов они издают какие-то бессмысленные гортанные звуки, или если бы увидел, что бурые коровы в действительности размером не больше барсуков и что двухсотлетнее кокетство молодых графинь — всего лишь дань традиции. Но бродяге Рамзесу пришлись по душе тишина и прохлада потайных ходов, о которых никто не вспоминал триста лет и которые он отыскал с легкостью. Они привели его к заросшему крепостному рву — через подвальное помещение, где великий Парацельс пьянствовал со своими проститутками, — и далее на верхний этаж по узким лестницам в толстых стенах главного здания. Сквозь тайные глазки в полотнах давно покинувших этот мир художников он наблюдал за тем, как молчаливые слуги чистят серебро, он заглянул в белую с позолотой комнату, через плечо Якоби, перед которым высыхали чернила на уже пожелтевших листках истории замка. Он долго смотрел на Графа, трудившегося в лаборатории, и, думаю, Рамзесу показалось, что ему этот человек знаком, ведь это он когда-то принял решение о казни одного из предков Рамзеса и даже присутствовал при ней на площади перед Кафедральным собором в Копенгагене во времена, которые предшествуют нашему повествованию. Кстати, именно тогда, на площади, оказавшись лицом к лицу с предком Рамзеса, преступником, олицетворением худшего сорта людей, Граф как раз и задумался об устройстве Вселенной. Эти же мысли приковывали его теперь к рабочему столу в лаборатории, в окружении реторт и колб, одну из которых Рамзес сейчас берет в руки, и это единственное, что он забирает с собой, перед тем как исчезнуть так же тихо, как в недалеком будущем вернется сюда призрак Якоби.