Представление о двадцатом веке

1853–1909

Город Рудкёпинг на острове Лангелан, воскресное утро. Амалии четыре года. Ровно в одиннадцать часов, по указанию ее бабушки, для жителей города должны открыться парадные двери их дома. К этому времени горожане уже несколько часов проведут на улице и промерзнут до костей, и даже один этот факт свидетельствует о том, что бабушкой Амалии, Старой Дамой, восхищаются, ее почитают, склоняются перед ней — и неважно, что она вообще не собирается выходить к посетителям. И вот двери дома распахиваются, и горожане парадным маршем проходят через пышные сумрачные гостиные, мимо светильников в виде бронзовых статуй обнаженных юношей в полный рост и мимо клеток со сверкающими ярким оперением птицами. Они идут по бесконечным коридорам, освещенным шипящими газовыми лампами, и в конце концов оказываются у открытой двери. За ней, на возвышении, куда ведут ступеньки из белого персидского мрамора, находится первый в Рудкёпинге и на острове, а возможно, и во всей датской провинции, ватерклозет. Несмотря на внушительный вес и опоры в виде четырех львиных лап, массивный белый предмет словно парит над ярко-красным буйством цветов, изображенных на его основании столь искусно, что кажется, будто налетевший бриз только что разворошил их лепестки. На стене, той, что справа от унитаза, висят часы, а под часами стоит Амалия в белом накрахмаленном платье, надетом на голое тело, и это на самом деле немаловажная деталь, ведь жители Рудкёпинга, которые целый день будут тянуться мимо, застегнуты на все пуговицы, все до единого, включая детей.

Амалия стоит спиной к публике, и в этом нет ничего странного — маленькая дочь богатых родителей, и поставили ее здесь для украшения. И еще чтобы показать лучшим семьям Рудкёпинга, что у нас, семейства Теандер Рабов, есть не только самое замечательное в мире отхожее место, но еще и дети-ангелы, совершенно равнодушные к вашим восхищенным взорам. Такие мысли посещают проходящих мимо людей, и так подумала бы и Старая Дама, окажись она поблизости, но Амалия ничего такого не думает. Если она и повернулась спиной к толпе, то лишь потому, что разглядывает в округлой поверхности фаянсового унитаза искаженные отражения тех, кто проходит мимо. И тут неожиданно она делает для себя открытие, я даже могу сказать: одно из главных открытий своей жизни. Амалия видит, как отраженное помещение внезапно обретает глубину и перспективу, и позади удивленных взрослых и разинувших рты детей возникает луг, по которому разгуливают диковинные оранжевые животные, дальше за лугом видится какой-то лиловый лес, в лесу этом кто-то играет на флейте, и тут с ней происходит что-то странное. Трудно сказать, что именно, но мне кажется, что с этой минуты Амалия всю свою жизнь будет искать эти звуки флейты и этот райский пейзаж, который, как ей показалось, открылся ей и только ей одной, и неважно, что через мгновение он исчез, а она весь день, пока шаги последнего гостя не затихли в дальних коридорах, так и простояла на возвышении, погрузившись в воспоминания о своем видении и проникнувшись торжествующей меланхолией своей избранности.

Амалия никогда не встречалась со своим дедом, но однажды тетя Гумма показала ей его фотографии. Гумма после неудачной операции на бедре стала инвалидом. По лабиринтам коридоров и бесконечным вереницам комнат она перемещалась на хитроумном трехколесном велосипеде с блестящей черной лакированной рамой. Однажды она предложила маленькой Амалии прокатиться вместе, и совершенно случайно они заехали в комнату, которую им больше так никогда и не удалось отыскать. Там, в этой комнате, Гумма показала Амалии несколько дагерротипов, на которых был запечатлен Фредерик Людвиг Теандер Рабов, дедушка Амалии. Дагерротипы эти относились к разным периодам его жизни — начиная с той ночи, когда он, будучи еще молодым человеком, выиграл в карты старый ручной типографский станок и несколько пачек пожелтевшей бумаги, до того времени, когда контуры его мускулистого тела начали размываться, и в конце концов от него остались лишь неясные очертания. На самых последних снимках он лишь едва угадывался рядом с женой, бабушкой Амалии, словно облачко порошка в свете магниевой вспышки.

Ко времени описываемых событий скромный листок частных объявлений, который он когда-то начал издавать — одержимый преклонением неграмотного человека перед печатным словом, — превратился в ежедневную газету, а о нем самом давно успели позабыть. Никто и представить себе не мог, что кто-нибудь другой, кроме бабушки Амалии, отец которой, как поговаривали, был мусорщиком и золотарем, то есть зарабатывал себе на жизнь вывозом из города дерьма, мог возглавлять газету. Сама она с тех пор больше не показывалась за стенами дома, и общественность знакомилась с ее легендарными знаниями о жизни города и окрестностей на страницах издания, где она предсказывала рождения и смерти, самоубийства и банкротства задолго до наступления этих событий, в связи с чем в городе утвердилось мнение, что судьба всех жителей находится не иначе как в руках провидения, с которым Старая Дама заключила сделку. Вот почему газета сохранила своих подписчиков и после того, как бабушка Амалии перестала появляться на людях и проводниками ее воли стали типографские рабочие и журналисты издания, которое воплощало ее самые честолюбивые замыслы, — на шести непроклеенных листах публиковались статьи, по которым, читая о событиях вчерашнего дня, почти все жители города, острова Лангелан и большей части Фюна пытались угадать свое будущее.

К этому времени на Рыночной площади уже возвели большой белый дом. Обнесенный оградой, неприступный, с многочисленными карнизами, он походил на меловую скалу. За его стенами и скрылась Старая Дама. В тот день, когда была устроена демонстрация ватерклозета, дом впервые за долгие годы распахнул свои двери. Лишь у самых пожилых горожан сохранились, со времен строительства, смутные воспоминания о прямоугольном дворе, где гасли любые звуки, о колодце под навесом и о тихих, темных галереях с колоннами.

Где-то в глубине дома, в какой-нибудь гостиной или в кабинете, Старая Дама по-прежнему каждое утро диктовала секретарю передовую статью газеты — сама она так и не научилась читать и писать, — и в это время в таких же комнатах очертания ее мужа, дедушки Амалии, о котором окружающий мир уже давно забыл, постепенно расплывались, а через несколько лет он и вовсе исчез. Старая Дама все реже и реже появлялась перед родственниками, и за все свое детство Амалия видела ее лишь несколько раз. Толпы поверенных и секретарей, без которых теперь было не обойтись — ведь Старая Дама скупила сначала все другие газеты, а позже типографии и бумажные фабрики, — получали надиктованные ею распоряжения на листках бумаги, неизвестно каким образом попадавших по утрам на письменные столы в кабинетах и машинописных бюро, которых с каждым днем становилось все больше и больше.

Даже в знаменательный день вышеописанной премьеры, в то ватерклозетное воскресенье, Старая Дама не показалась на людях, но несмотря на ее отсутствие (впрочем, может быть именно благодаря ему), у посетителей возникло ощущение, что она где-то рядом, и такое же чувство неотступно преследовало слуг и родственников Старой Дамы. Для них приготовления к этому дню начались без всякого предупреждения: в один прекрасный день слуги услышали резкие звуки долота и с удивлением увидели шестерых иноземных рабочих, которые сосредоточенно и с завидной сноровкой выполняли некое таинственное задание, переговариваясь на незнакомом языке, звучавшем так, будто они все время облизывались. Через две недели они исчезли, оставив после себя запертую на замок комнату, в которой в следующее воскресенье и обнаружилось это чудо, ватерклозет, по тем временам, возможно, самое великолепное помещение для дефекации во всей Дании, оборудованное по заказу и на деньги Старой Дамы, которая провела свою молодость в бедном крестьянском хозяйстве, считай что на навозной куче, копала и продавала торф, пока однажды ее муж, ныне исчезнувший Фредерик Людвиг, напившись до чертиков, не выиграл ручной типографский станок и не начал издавать газету с объявлениями, которой предстояло привести его и его семейство к осуществлению нашей общей мечты — о деньгах, о куче денег.

В каком-то смысле Амалия — обычный ребенок, девочка из стремительно разбогатевшей семьи, и о ее родителях, ее детстве и жизни мы скоро узнаем больше. Но вместе с тем она — человек, сделавший открытие, она — существо исключительное, или, во всяком случае, нет сомнений, что она представляет собой нечто особенное. Вот почему мне кажется, что она во всех нас или, по крайней мере, во мне затронула какую-то струнку, и струна эта звучит, как звучит одиночество ребенка, который вырастает с мыслью, что он ни на кого не похож. Мысль эта заставляла Амалию вглядываться во все блестящие поверхности, в начищенную до блеска упряжь, в витрины магазинов и в покрытую лаком крышку школьной парты, а учителя в это время вызывали ее к доске, но она их не слышала, потому что была занята поисками великих истин в поблескивающих глубинах чернильницы. Девочки в школе дразнили ее, стараясь растормошить и надеясь преодолеть ее слишком взрослую и непонятную им обособленность, но в один прекрасный день Амалия вышла из себя, отлупила нескольких старшеклассниц, отрезала им косы и устроила на школьном дворе костер из их светлых волос, доходчиво объяснив всем, в том числе и учителям, что они приняли ее рассеянность за мягкость и что хотя она еще ребенок и ей всего девять лет, в натуре ее скрыта бездна циничной жестокости. После этого случая все оставили ее в покое, или, во всяком случае, почти все, даже слуги и мать, которой иногда приходилось часами бродить по дому в поисках Амалии, а потом та обнаруживалась где-нибудь в дальней гостиной, где она, придвинув стул к зеркалу, сидела, облокотившись на позолоченную полку и уставившись в некую точку позади своих локонов и белого накрахмаленного воротничка, а всем, кто пытался увести ее оттуда, даже матери, она отвечала коротко и дерзко, и тон ее был одновременно наглым и меланхоличным.

Не очень понятно, как ребенок так долго смог хранить тайну, возможно, Амалия и доверилась кому-нибудь, но какое это имеет значение? Ведь мы пишем историю мечтаний. Много позже Амалия вспоминала, что детство свое провела в полном одиночестве, пока однажды не обрела союзника в лице своего отца. До этого дня она молча, с отсутствующим видом, бродила по улицам или по школьным коридорам, проходя мимо людей и предметов, на которые вряд ли вообще обращала внимание, что неправильно и вредно для ребенка. Остаток дня после уроков она проводила дома, в бесконечных странствиях, надеясь хотя бы мельком увидеть оранжевых животных и лиловые леса, и могла даже заблудиться и несколько дней проплутать по дому, пока случайно не оказывалась в каком-нибудь знакомом кабинете или коридоре.

В эти годы Амалия делает много важных наблюдений. Она впитывает атмосферу их викторианского дома, где повсюду, в любой из многочисленных, по-разному обставленных комнат, все предметы интерьера тяготеют к земле, словно качающиеся на ветру тропические пальмы: неподъемные стулья тонут в зарослях бахромы и кистей, а в библиотеках и кабинетах шкафы и массивные письменные столы держатся только благодаря тяжести книг. Повсюду царит тишина, даже шипение газовых ламп поглощается блестящими драпировками и плотными портьерами, сквозь которые не проникает ни лучика света. Портьеры эти так тяжелы, что у Амалии не хватает сил их раздвинуть, вот почему за время своих странствий ей так и не удалось определить, куда выходят окна комнат: на улицу, или в узкий двор, в котором тонут все звуки, или в какое-то неведомое пространство в самом центре необъятного здания.