Представление о двадцатом веке

В тот день, когда управляющего переставили в тенёк, мисс Кларисса заметила, как Карл Лауриц подошел к отцу и долго и внимательно его рассматривал. В следующий раз она увидела своего будущего ученика утром на последней скамейке классной комнаты.

Мне так и не удалось узнать, когда Граф обратил внимание на Карла Лаурица и почему он распорядился, чтобы его, вместе с графскими детьми, мисс Кларисса обучала музыке и иностранным языкам, но в один прекрасный день Карл Лауриц оказался за последней партой в музыкальной комнате, которая одновременно служила классом и где стояли маленькие столы с углублениями для чернильницы. Если на мисс Клариссе и трех благородных наследниках были туфли с пряжками или сапожки, жабо или шейный платок, то на Карле Лаурице были сапоги из смазной кожи и рубашка с белым воротничком — нечто в Темном холме до тех пор невиданное. В таком облачении он вышел из флигеля управляющего, пересек под взглядами челяди мощенный булыжником двор, и, когда он поднялся по главной лестнице и закрыл за собой парадную дверь, один из слуг, не потерявший еще способность говорить, сплюнул на землю и сказал:

— Тоже мне граф выискался!

Но в лицо мальчику никто ничего про его одежду не говорил. Сначала все ожидали, что сидящий на лошади управляющий нагнется и всыпет мальчишке за его проступок, но вскоре уже никто не обращал на него внимания, и только мисс Кларисса ничего не забыла. Она сразу поняла, что Карлу Лаурицу, чтобы раздобыть себе эту одежду, пришлось, скорее всего, покинуть Темный холм, а способность совершить нечто, что было строго-настрого запрещено всем, кроме управляющего, свидетельствовала о том, что мальчик знает себе цену.

И вот Карл Лауриц оказался рядом с благородными детьми, которые прежде лишь сияли ему далеким священным светом, и, сидя за последней партой в классной комнате, он обнаружил, что молодые графини, несмотря на то, что их уже неизвестно сколько лет обучают, не могут связать двух слов, и что молодой граф, его ровесник, хватает грифель обеими руками, когда нужно что-нибудь написать. Тут-то, на фоне помраченного рассудка благородных детей, Карл Лауриц и осознал свои способности, а мисс Кларисса позднее утверждала, что никак иначе как в музыкальной комнате, во время ее урока, Карл Лауриц сделал наблюдение, сыгравшее решающую роль в его жизни, а именно, что жизнь устроена не так, как лестница в Темном холме, где каждому определена его ступенька, а скорее представляет собой социальную наклонную плоскость, в середине которой он оказался в силу неудачного стечения обстоятельств, но возможность зацепиться за эту плоскость и вскарабкаться наверх у него остается.

Во время уроков, которые проходили в первой половине дня, в обязанности Карла Лаурица входило закрывание и открывание окон, а также поддержание огня в большом открытом камине. Три года выполнял он эту работу и в течение этих лет без особого труда научился читать и писать на английском, немецком и французском языках, а также играть на рояле. Это был самый способный к языкам ученик — из всех, кого мисс Клариссе довелось обучать. Сначала она обращалась с ним твердо и снисходительно, но вскоре сдалась. За три года, проведенные ею в Темном холме, он стал тем человеком, с которым связались все ее мысли и надежды, и, несмотря на авторитетный вид, лицо ее светилось тихой радостью, когда она, глядя поверх бессмысленных лиц графских детей, заглядывала в живые карие глаза Карла Лаурица и говорила: «Shut the window, Charlie!»[7].

Однажды Карл Лауриц остался после уроков, чтобы почтительно и смиренно сообщить ей, что более не собирается следить за огнем и за окнами и что поэтому в будущем ей в его присутствии не следует говорить ни о погоде, ни о температуре в помещении. Заявление было столь возмутительным, что, если бы Граф прослышал о нем, не сносить бы Карлу Лаурицу головы. Мисс Кларисса просто остолбенела от изумления и то открывала, то закрывала рот, пытаясь найти какую-нибудь убедительную формулировку для отказа. Но тут руки Карла Лаурица взметнулись вверх, бережно поправили у нее на шее черный бархатный бант, и при этом прикосновении она остро почувствовала собственное одиночество в Темном холме, доселе неведомую нежность к Карлу Лаурицу, его решительность — и обняла его. В классной комнате не было никакой другой мебели, кроме парт, и, чтобы не испачкать колени брюк, Карл Лауриц подхватил свою гувернантку, положил на белый рояль, одним движением смахнул на пол все открытые ноты и настроился на нее.

С тех пор мисс Кларисса никогда больше не говорила об окнах или о камине. Карл Лауриц полагал, что его освободили от этих обязанностей, и уроки с тех пор проходили в полном соответствии с временем года — в нестерпимой жаре или в ледянящем холоде.

Неизвестно, какие чувства Карл Лауриц испытывал к мисс Клариссе, но можно уверенно сказать, что их любовные отношения не получили развития. Всякий раз, когда он уходил от нее, он как будто ее забывал, и всякий раз, когда неожиданно замечал ее вновь и у него возникало желание, он словно видел ее впервые, и поэтому его обращение с ней в те годы, когда он был ее любовником, сохраняло неопределенность и брутальность первого раза. Мисс Кларисса никогда его не понимала. Казалось, что всякий раз, когда он устремлялся к ней, он ставил перед ней одну и ту же неразрешимую задачу, которая вместе с чувством собственного одиночества и привязывала ее к нему. Позднее, когда Карла Лаурица назначили секретарем Графа, они с гувернанткой нередко встречались за обеденным столом графского семейства, и при этих встречах ее так пугало его учтивое равнодушие, что кусок не лез в горло. К этому времени она уже перестала предъявлять ему какие-либо требования, как это бывало на первых порах. Тогда случалось, что от ее бесконечных обвинений и слез у него вдруг начинали подергиваться краешки губ. Со временем это подергивание застыло маленькими морщинками в уголках рта, едва заметным мимическим напряжением, которое он с тех пор неизменно, до того дня, когда о нем узнал мир, скрывал под нафабренными усами. Его спокойствие настолько подавляло мисс Клариссу, что она, оставив претензии, смирилась с тем, что предсказать поведение Карла Лаурица невозможно.

В один ничем не примечательный день исчез Якоби. Когда в ров закинули невод, обнаружились его кости, которые сомы уже успели обглодать дочиста. При этом никаких сомнений, что это именно останки Якоби, не возникло — кисти рук секретаря обладали исключительными суставами, благодаря которым пальцы при каллиграфическом письме совершали удивительные движения, и три кардинала, которые лично знали Людовико Вичентино[8], клялись, положа руку на Библию, что даже письмо этого великого мастера нельзя назвать более изящным. Извлеченный из воды череп был расколот, так что никто не сомневался, что Якоби убили.

Вскоре после этого Граф назначил Карла Лаурица своим секретарем вместо Якоби. Назначение это казалось совершенно естественным и ни у кого не вызвало вопросов, поскольку к тому времени мисс Кларисса уже отказалась от дальнейших занятий с Карлом Лаурицем, и он самостоятельно выучил итальянский и испанский, а в последние полгода Якоби преподавал ему латынь и каллиграфию. И тем не менее что-то было не так с этим назначением — даже в деревянных головах недалеких обитателей Темного холма затаилось недоверие к молодому секретарю, и с тех пор лишь мисс Кларисса, семейство Графа и приемная мать Карла Лаурица не отворачивались от него при встрече. Все остальные старались прошмыгнуть мимо, включая сюда и бурых коров, волочивших вымя по земле, и исхудавших лошадей, и облезлых кур, откладывавших черные несъедобные яйца, и даже обычно малоподвижных сомов, которые закапывались в илистое дно, стоило им только заметить секретаря на подъемном мосту.

Кости Якоби Карл Лауриц отправил в Англию, потому что Граф полагал, что там при дворе должны поставить памятник на месте упокоения земных останков великого каллиграфа. Но в один зимний день, через полгода после того как Карл Лауриц был назначен секретарем, Якоби вдруг вернулся в Темный холм. Свидетельницей его возвращения стала мисс Кларисса. Не оставив следов на заснеженной подъездной аллее, он прошел прямо через закрытую входную дверь. В тот же вечер она увидела, как он усаживается в кресло напротив Карла Лаурица в кабинете, который когда-то принадлежал ему, и с тех пор она частенько наблюдала их вместе, но при этом никак не могла понять, осознает ли Карл Лауриц, что рядом с ним сидит призрак.

Именно тогда Карл Лауриц открыл для себя ход истории. Так как время в Темном холме больше не существовало, для Карла Лаурица оно тоже ничего не значило. Песня ночного сторожа сообщала лишь о ритмично чередующихся днях и ночах, которые как будто сливались воедино, — если вы понимаете, о чем я говорю — до того, как Карл Лауриц стал секретарем, каждые новые сутки в Темном холме не становились продолжением предыдущих, и выглядело это так, что на самом деле тянется один и тот же день или, во всяком случае, один и тот же год, год первый, который каждый раз начинается вновь, и поэтому время никуда не идет. Но теперь Карл Лауриц получил доступ к сотне фолиантов с описанием истории Темного холма, и в них он впервые столкнулся с бесконечными повторениями, зафиксированными на бумаге, — и с тленностью всего в этом мире. Он обнаружил, что посреди кажущейся регулярности то и дело возникают какие-то мелкие события, которые проходят, заканчиваются и никогда больше не повторяются. Трудно сказать определенно, что именно впервые вызвало у него подозрение, но когда оно возникло, он уже ни о чем другом думать не мог. Целыми сутками просиживал он в своем кабинете, и поскольку Граф, которым овладело беспокойство и рабочее вдохновение, как раз в то время решил, что близок к разгадке и уже стоит перед вратами истины, никто не отвлекал Карла Лаурица, кроме мисс Клариссы, которая иногда на цыпочках входила в комнату — а может быть, он даже и ее не замечал, — чтобы вставить в подсвечники новые свечи и взглянуть на него. Время от времени Карл Лауриц и Граф оказывались рядом в коридорах или на лестницах замка — перед доспехами и выцветшими гобеленами, когда они, придя в возбуждение, не могли усидеть на месте, и мисс Кларисса не раз видела, как они проходят друг мимо друга, не поднимая головы, Граф — в черной мантии и в чулках с подвязками, украшенными розетками, Карл Лауриц — в рубашке и смазных сапогах. В таких случаях Якоби, как правило, следовал за Карлом Лаурицем, с несколько печальным выражением лица, заложив за спину свои изящные руки, и, глядя на них троих, невозможно было определить, живы они или мертвы, — что полностью соответствует нашим представлениям и представлениям наших современников о том, что уже тогда, в начале XX столетия, в датском дворянстве присутствовало нечто призрачное.

Сначала Карл Лауриц углубился в историю Темного холма, потом дошел до возведения стены и стал читать дальше, о тех временах, о которых никто до него не читал. Он прочел про визит великого Парацельса и всю историю основания поместья, — про то, как далекий предок Графа выбил ногой камень из стены темницы, куда его заточили за оскорбление монаршей особы, и как он, выполняя обет, три дня нес камень в руках по направлению к Риму, после чего заложил церковь, вокруг которой должно было вырасти его новое поместье, и по ходу чтения Карл Лауриц отметил так много изменений, так много разных событий, которые теперь оказались в давно минувшем прошлом, что окончательно уверился в реальности времени и принялся реконструировать историю Темного холма. И тут он внезапно понял, что именно скрывалось за многочисленными чернильными зачеркиваниями, понял, что под ними Якоби спрятал первую хронологию поместья. Карл Лауриц восстановил даты, когда Граф отказался от всех государственных должностей и политической карьеры, поскольку вознамерился полностью посвятить себя сбору доказательств того, что Темный холм является центром Вселенной, где времени не существует, он вычислил дату того торжественного дня, когда Граф продемонстрировал миру свое открытие и испытал сокрушительное разочарование, и после многих месяцев беспокойного и усердного труда он восстановил хронологию Темного холма с того самого дня, когда часы были остановлены. Закончив свою работу, Карл Лауриц почувствовал, что будущее поцеловало его в лоб, чтобы окончательно пробудить от сна прошедших лет, которых, как он теперь точно знал, было ровно двести. Ему же самому было восемнадцать, он служил секретарем Графа уже три года, и он знал, что для всего остального мира идет тысяча девятьсот восемнадцатый год.