Фристайл. Сборник повестей

— Между прочим, Золушка вышла замуж за принца!

Старуха ядовито рассмеялась.

— Не обольщайся, дорогая! Тебе это не грозит. У тебя походка маляра, царский дворец просто рухнет от шарканья твоих шлёпанцев. Когда ты ешь, то звякаешь ложкой о тарелку так, что звона колоколов нашего храма не слышно, а о твоей речи и говорить нечего — одно твоё «чё» многого стоит.

— Я уже так давно не говорю

— Слава Богу! Да и вообще современные принцы предпочитают девушек образованных, глубоких, а у тебя мысли коротенькие-коротенькие, как у Буратино.

Марина очередной раз подавила вздох. Откуда престарелой Старухе, уже много лет запертой в своей квартире, знать, каких девушек предпочитают современные принцы, и какой длины у неё мысли? Какой смысл спорить?

— Ну, и что замолчала?

Старухе было скучно, и, когда она чувствовала себя получше, она развлекалась такими вот словесными баталиями. Марина поднимала глаза к небу и исчезала за дверью кухни, откуда слышала сиплый голос.

— Ну, и чего глаза к небу закатила? Я что — не права? И что это за привычка — глаза закатывать? Если с тобой кто-то разговаривает, надо собеседнику в глаза смотреть. В гла-за! Чего молчишь?

— Мне надо заниматься, Елена Ивановна…

И однажды добавила с горечью.

— Я не виновата, Елена Ивановна, что осталась сиротой. Я не виновата в том, что оказалась в детском доме, что рядом со мной не было родных людей, никого, кто научил бы меня хорошим манерам и помог бы мне стать интеллигентным человеком. Я не виновата в том, что получилась такой, какая сейчас есть.

И Старуха растерялась, не зная, что ответить. Действительно, в чём виновата эта девочка? Её бы просто пожалеть, кто и когда жалел этого птенца, выброшенного в жизнь из коллективного детдомовского гнезда? Но за долгие годы одиночества Старуха совсем разучилась кого-то жалеть, заботиться о ком-то. Какие-то давно забытые, добрые чувства вдруг вяло шевельнулись в её душе. Она вдруг рассердилась на себя. Старая мудрая женщина, неужели она совсем потеряла способность сострадать? Выходит, она не выдержала испытаний, которые послал ей Господь. Она — ленинградская балерина и библиотекарь не смогла остаться до конца своих дней интеллигентным, тонко чувствующим человеком, христианкой, наконец. И она дала себе слово больше не дёргать девчонку по пустякам.

Когда к ней в очередной раз пришёл отец Михаил, она, кажется, впервые искренно и от души каялась в своей несправедливости к Марине. Ему было нелегко с этой старой, немощной женщиной, не имевшей собственных детей. Конечно, он понял её настроение, но всё-таки мягко повторил ей в тысячный раз, что между раскаянием и покаянием — огромная разница. Можно бесконечное количество раз раскаиваться в своих неблаговидных поступках. И совершать их снова и снова. Покаяние — это решение навсегда отречься от своего греха. Приложить все внутренние силы к тому, чтобы никогда больше его не повторять. Она много уже сделала для этой девочки, впустив её в свой дом, совершив настоящий христианский поступок. Зачем же теперь постоянно заставлять её расплачиваться за собственную добродетель? Долг христианина — ни для кого не быть проблемой.

Марину он видел редко, она была очень занята и почти не появлялась в храме, но если вдруг приходила на литургию, то на исповеди непременно каялась в том, что очередной раз сорвалась и нагрубила своей хозяйке. И те же слова о разнице в раскаянии и покаянии он твердил теперь этой девочке, незнающей, что такое война, потеря творческой профессии и беспросветное одиночество. Он, пастырь, свёл вместе эти две души, жаждущие любви и тепла, и теперь чувствовал себя ответственным за их совместное существование.

Хлопоты о жилье для Марины, кажется, подходили к благополучному концу. Город, в какие веки, строил новый многоэтажный дом, в котором решено было выделить для нуждающихся несколько социальных квартир. Даст Бог, одна из них достанется девочке — бумага с распоряжением по этому поводу была передана на подпись губернатору. Это будет не комната, а целая однокомнатная квартира! Отец Михаил до поры до времени не торопился сообщать об этом Марине, но часто обсуждал с Наташей это радостное событие.

Хотя на календаре мелькали уже последние дни декабря, город глубоко погрузился в мокрую, мрачную осень, которая никак не могла перейти в зиму. Марина возвращалась домой из магазина. Сгущались ранние сумерки, моросил противный снего-дождь. Тяжёлая сумка с продуктами оттягивала руку. Едва она вошла в свой плохо освещённый двор, как ясно услышала позади себя шаги, звонко хлюпающие по лужам.

Марина невольно оглянулась. Низко опустив голову, надвинув на лоб капюшон чёрной куртки, следом за ней шёл какой-то мужчина. Он был довольно субтильный и смахивал на долговязого подростка. Она не была трусливой, но когда в тёмном дворе кто-то наступает тебе на пятки, это не вызывает никаких положительных эмоций. Марина невольно ускорила шаг, человек, шедший за ней, тоже пошёл быстрее. Она задержалась на пороге подъезда, торопливо ища в кармане ключ от домофона, и вдруг получила сзади довольно сильную затрещину. Марина вскрикнула от неожиданности, но не упала, а резко повернулась к нападавшему. Чего-чего, а драться она умела. Удар зимним сапогом пришёлся точно между его ног. Он взвыл, скорчившись, и Марине ничего не стоило, ловко вывернув руку парня назад, развернуть его носом к стене. Да так сильно, что на мокрый асфальт у его ног быстро закапали алые капли крови.

— Молодой человек, дышите глубже. Вы взволнованы! — Марина крепко прижимала его к стене дома острым коленом, но голос её звучал насмешливо.

— Ладно… Пусти…

Она выпустила его руку, но сохраняла полную боевую готовность. Детдомовская закалка — всегда быть готовой к обороне, очередной раз выручила её.

Нападавший повернулся, и тут она увидела его лицо.

— Колька! Найдёнов! Это ты? Ты что, совсем спятил?

Капюшон с головы парня сполз на спину и он, окончательно растерявшись, почти шёпотом произнёс.

— Маринка…

Он зажал окровавленный нос грязными пальцами, попятился и хотел было ретироваться, но Марина, бросив на землю сумку, крепко вцепилась в его рукав.

— Ну, уж нет. Я тебя не отпущу, пока ты мне не объяснишь, что всё это значит.

Она окончательно успокоилась и, потирая ушибленный затылок, открыла дверь подъезда нашедшимся, наконец, в кармане ключом от домофона. Затащив слабо сопротивляющегося Кольку под лестницу, она достала из своего кармана скомканный носовой платок и всунула в его руку. Потом скомандовала.

— Вытрись! И рассказывай!

Колька молчал.

— Я кому сказала — рассказывай! — Строго повторила Марина.

Колька молчал, глядя куда-то в бок.

— Колька, — мягко сказала она. — За что ты хотел меня избить? Мы ведь с тобой родные люди… Ну, чего ты молчишь? — Она сильно тряхнула его за рукав. — В чём я перед тобой провинилась? Что я плохого тебе сделала?

— Да ничего ты мне не сделала. — Наконец, произнёс парень. — Откуда я знал, что это ты? Это они на тебя взъелись. Велели тебя проучить. Поздравить с Рождеством, значит. — И добавил совсем тихо. — Обещали мне хорошо заплатить.

— Да кто они-то? Кому я помешала?

— Именно что помешала. Риелторам этим. Ты у них какую-то квартиру из-под носа увела, у какой-то бабки поселилась, которую они на договор три года обрабатывали.

Марина не сразу вспомнила летнюю встречу с какими-то неприятными людьми в доме Старухи. Она о них давным-давно забыла, но у тех, видимо, память была крепкая.

Она с сожалением посмотрела на Кольку.

— А ты какое отношение к ним имеешь?

Он смутился, не зная, что ответить.

— Да так… они мне помогают. Я — им.

— И чем же они тебе помогают?

— У меня комната жуткая. И ту еле-еле получил. — Он назвал адрес. — Они обещали её на однокомнатную квартиру поменять.

За последнее время Марина почти разучилась свистеть, но тут свистнула неожиданно звонко.

— И ты поверил?!

— Ну, не просто так, конечно. Если я им помогать буду…

— Помогать морду кому-нибудь бить? Как мне?

— Это в первый раз. Я им на даче помогаю. Зимой вместо сторожа там живу. И с машиной — помыть там или ещё чего…

— Ну, и дурак ты, Колька! Никогда прежде тебя дураком не считала. А вот теперь — точно вижу, что дурак. На нормальную работу не устроился?

— Нет. Не хочу жить по графику: точно приди, точно уйди… Устал ещё в детдоме жить по команде.

— А учиться? Пошёл бы на курсы какие-нибудь. Профессию бы получил.

— А кто мне эти курсы оплачивать будет? Я еле наскребаю денег, чтобы свою берлогу оплачивать. Вот эти риелторы и помогают.

— Я, между прочим, и работаю, и учусь. Вот ещё за Еленой Ивановной ухаживаю. За старушкой, у которой живу. Думаешь, мне легко? Оставят тебя с носом эти риелторы А ты что… и вправду, хотел меня покалечить?

— Да ты чё?! — Возмутился Колька. — Я чё — ненормальный? Я тебя стукнул и уже дунуть хотел, как ты меня прихватила.

Марина вдруг спохватилась.

— Подожди-ка… Скажи мне ещё раз твой адрес…

Колька повторил.

Марина опять свистнула.

— Знаю я эту комнату. Её сначала мне давали, только я отказалась. Соседи там алконавты жуткие. Ты с ними не пьёшь, случайно?

— Это на какие шиши? Жить с ними тошно, конечно. Но они мне не друзья.

— Сходи в наш храм.

— А чё я там забыл?

— Поговори с отцом Михаилом. Это настоятель. Главный священник, значит. Да ты его знаешь. Он к нам в детдом часто приходил.

— А, помню. Мне Ольга Сергеевна, ну, директриса наша, говорила, что он меня крестил маленького, когда меня в детдом определили.

— Ты с ним поговори. Он очень умный батюшка и добрый. Это он меня к Елене Ивановне пристроил и тебе поможет, я уверена. Я бы с тобой пошла, только у меня времени совсем нет.

— Ладно. Схожу как-нибудь.

— Не «как-нибудь», а завтра же и сходи.

— Ладно.

— Обещаешь?

— Ну, сказал же — схожу.

Они ещё поговорили несколько минут, обменялись телефонами, и Колька клятвенно пообещал звонить и не пропадать. Уже прощаясь, задержал Марину за рукав.

— Слушай… А ты это… Где научилась этим приёмчикам?

Она засмеялась.

— Каким это?

— Каким, каким… Тем самым. Меня чуть инвалидом не сделала, и нос об стену разбила… До сих пор капает.

Он пожулькал в руках окровавленный платок, не зная, отдавать его или нет.

— Оставь себе, — отмахнулась Марина. — Мне твоя кровь не нужна. А приёмчикам этим нас Владислав Семёнов научил, тренер по самбо. Он женскую сборную России тренирует. В нашем городе у них сбор был. Ну, помнишь, он одно время к нам в детский дом часто приходил. Мужик такой классный! Неужели забыл?

— Слышал от пацанов. Я тогда с пневмонией в больнице лежал, сам его не видел.

— Ну, так вот… Он пришёл, отобрал нескольких старших девчонок: меня, Наташку Свердлову, Майку Найдёнову и ещё кого-то, не помню… Ну, и кое-чему нас за несколько тренировок и научил. Не для соревнований, конечно, а так… Для самообороны. Помогает, как видишь.

— Помогает, — шмыгнул носом Колька.

— Ну, пока.

— Пока.

Марина задерживалась. В комнате быстро темнело. Старуха протянула руку, не сразу нащупала выключатель над своей постелью. Яркий свет бра на мгновение ослепил её. Сильная слабость не давала оторвать голову от подушки. Она чувствовала, что силы из её слабеющего тела уходят вместе с каждым минувшим днём. Просыпаясь утром, она чувствовала себя за одну ночь постаревшей на целый год. Ещё пару лет назад она была достаточно бодрой, смотрела телевизор, читала книги из своей большой библиотеки, разгадывала ребусы и кроссворды, которые ей приносили редкие посетители. Но теперь читать она больше не могла — с первых страниц начинала болеть голова; всё реже она брала в руки свои любимые кроссворды. Часто не хватало сил пересесть в инвалидное кресло, иногда приступы слабости не давали ей даже опустить ноги с кровати. «Ночная ваза» теперь стояла на табурете рядом с кроватью — самостоятельно посещать туалет Старуха уже не могла. Все дорогие и любимые люди давно оставили её в этом мире одну. Она всех пережила — и Петю, и маму, и всех своих ровесников. Как там у Анны Ахматовой: «И нет уже свидетелей событий, и не с кем плакать, не с кем вспоминать». Даже голуби давно перестали прилетать. Она уже не в силах была кормить их, а Марина редко бывала дома днём, да и не слишком жаловала этих нечистоплотных жадных птиц. Зато она повесила на окне кормушку для синиц и никогда не забывала подсыпать им семечек. Старуха невольно улыбалась, наблюдая за этими весёлыми птичками, которые прилетая, словно здороваясь с ней, с любопытством заглядывали комнату.