Как было — не будет

КОГДА ЖЕ ВЕЧЕР?

Хоть жили они вместе уже третий год, Антонина так и не сблизилась с невесткой. Чужая девка. Веки черным наведет, лицо выбелит — ну, как есть кукла нарисованная. За что ни возьмется — глаза бы не глядели. Картошку жарит — масло у нее на сковороде трещит, брызгает во все стороны; посуду моет — на полу нахлюпано, смотреть тошно. На Кольку уставится, не моргнет, мол, вся я перед тобой, без секретов, преданная и любящая.

Из-за этой Лильки Антонина теперь и домой не спешила. Что ей в том доме делать, когда жизни своей нет? Колька сидит перед телевизором, ноги через всю комнату вытянул, невестка или в книжку уткнулась, или на Кольку смотрит своим застывшим взглядом. Колька обернется, столкнется с ней глазами и заулыбается. Антонина от этих их переглядок отдыхала у Кати, старинной своей подруги. Отдыхала и жаловалась:

— Их дело молодое. Но ведь и я человек.

— Ты их к сердцу не бери, — учила Катя, — ты в доме хозяйка. Пусть они к тебе приноравливаются, а не ты к ним.

Антонина пробовала «не брать их к сердцу». Садилась в кресло на Колькино место перед телевизором. Накрывала стол для себя для одной, наливала в чашку чай, но ничего не шло в горло. Как же им к ней приноровиться, если родная мать, как чужая, отделяется? Да этим все равно и не проймешь, их двое, она одна.

Катя жила на той же улице в собственном доме. Мужа лет десять назад похоронила, детей вырастила. Сын ее на Дальнем Востоке после армии остался, по строительному делу пошел, женился. Жена маляром работает. Четверо детей. Хорошо, видать, живут, если при таком выводке отправляют матери каждого десятого числа по тридцатке. И дочка деньжат подкидывает. Антонина подсчитала, что вместе с пенсией у Кати каждый месяц больше сотни получается. Да и огородик свой. Так что не хочешь, а позавидуешь. Оттого Катя такая легкая и советы легко дает: делай так, делай этак. С одной стороны, вроде она тебе помогает, а с другой — какая же это помощь? Слова, они слова и есть, бесплатное дело.

— Ка-тю! — позвала Антонина с улицы.

Окно в доме было открыто, Катина голова мелькнула в нем и тут же исчезла. Антонина открыла калитку и по кирпичной дорожке пошла к крыльцу.

Каждый раз, появляясь здесь, она вдыхала чистоту и уют зеленого дворика. По утрам, не ленясь, Катя окатывала свой двор из шланга, оттого и кусты у нее и деревья не в пример соседским были пышнозелеными, без пылинки. На ступеньках крыльца ребрился половичок, тоже опрятненький. Такая тут кругом была чистота и мягкость, что ставь посреди стол, стул, кровать и живи себе без всякой крыши.

Катю она застала на кухне. На табуретке дымился таз с горячей водой, сама Катя сидела рядом. Мокрые волосы разделены на несколько рядков.

— Что это ты? — спросила Антонина, оглядывая стол, на котором валялись комки ваты в ржавых подтеках, пустые флаконы и коробки из-под этих флаконов.

— Не спрашивай, — Катя захихикала, хотела прикрыть лицо руками, но ладони тоже были в рыжей краске, — не спрашивай, Тося. Крашусь.

Антонина покачала головой: не то удивилась, не то осудила.

— Надо же. И какая теперь будешь?

— Ой, Тося, не рви душу. Билет на послезавтра взяла. К Нинке своей еду. Ну вот и надумала.

— В парикмахерской надо было, — сказала Антонина. — Там бы выкрасили как полагается, а то теперь гадай, какая получишься. А то еще повылезут.

В голубых глазах Кати мелькнул испуг, но она тут же прогнала его смехом.

— Скажешь тоже — повылезут. А чему вылезать? И так ничего не осталось.

Антонина тоже засмеялась. Этой Кате, что ни случись, все смех да шуточки.

— Раньше, Тося, какие волосы были — гребни ломались. Ты помнишь, какие косы были?

Никогда у Кати кос не было. Она их смолоду шестимесячными завивками повыжгла. А послушаешь, так и талия была «из полметра ленты пояс и еще бант», и глаза «по блюдцу голубого цвета». Антонину особенно выводили из себя «глаза по блюдцу голубого цвета». Это же надо такой красавицей представляться. Глаза по блюдцу! По справедливости, вообще глаза у Кати — одно название, так, прищурочки, гляделки. Только и красоты что голубенькие, ласковые да веселые.

— Делать тебе нечего, Катя. — Антонина лила на Катину голову воду из чайника, с неодобрением глядя, как сквозь мокрые реденькие прядки просвечивает розовая кожа. — Думаешь, детям наша красота нужна? Они свою красоту не понимают. А что до нас, так мы уже для них не люди — старость.

— Мы старость? — удивилась Катя. — Какая же мы старость? Мы еще женщины в самой поре. — Она задумалась, в голубых глазках засветилась тревога. — Ты всегда как скажешь, так настроение испортишь.

Она вынесла таз во двор, вылила коричневую мыльную воду в канавку у сарая, убрала со стола флаконы, вытерла пол, и кухня опять засияла чистотой и покоем. И круглая маленькая Катя в чалме из полотенца тоже излучала покой.

— Ты, Тося, на детей не особенно серчай. Их жизнь не переделаешь. Они живут себе и живут. И мы живем. Если бы кто в нашу жизнь лез, нам бы это тоже не понравилось. А ты сама не живешь и им житья не даешь.

Антонина обиделась. У этой Кати вечно концы с концами не сходятся: то будь хозяйкой, пусть они к тебе приноравливаются, то не лезь в их жизнь.

— Почему же это я не живу? — спросила она, с трудом подавляя обиду.

У Кати был готов ответ:

— Потому что жадная. Тебе рубль из кошелька выпустить, что с жизнью расстаться. В кино не ходишь, мороженого себе никогда не купишь.

Ух, как она ее обидела! У Антонины даже сердце зашлось от таких слов. Но собралась с силами, ответила:

— У меня телевизор, чтоб в кино не ходить, а мороженое мне и даром не надо… — Она свела брови, секунду решалась — сказать, не сказать, решилась: — Это ты оттого говоришь, что я к тебе с пустыми руками хожу. Привыкла, чтоб тебе все подносили, и детей своих к этому приучила. А я крошкой чужой в жизни не поживилась, все с собственной копейки, оттого и знаю ей цену.

Теперь настала очередь Кате обижаться. И Катя бы обиделась, и они, как уже не раз бывало, день-другой не встречались бы, но тут со двора постучал в окно Вениамин. Катя согнала с лица обиду, потрогала руками чалму и подмигнула Антонине:

— Мой пришлепал.

Антонина тоже враз позабыла про обидные Катины упреки, выпрямилась на стуле, глаза и губы изобразили понимание — глаза чуть прищурены, а губы сжаты так, будто сдерживали улыбку: дескать, поскольку я вас знаю, Вениамин и Катя, то судить и осуждать не могу, но все же и не одобряю. Когда парень к девушке ходит — это дело известное. А такому и названия нет: с Катей познакомился, стыдно сказать, в трамвае. Приходит к ней не по-родственному — с поллитрой, а с букетом, конфеты дорогие приносит, чаи сам заваривает и даже разливать норовит сам, но Катя не разрешает. Когда он приходит, говорливая Катя и вовсе соловьем заливается. Посмотришь и поверишь: были и глаза по блюдцу голубые, и талия — из полметра пояс и еще бант, были и остались. Антонина поначалу ругала Катю, что та порхает вокруг гостя, забыв свой возраст и скромность.

— Он же не малое дитя, а ты все: Венечка, Венечка. Он тебе «вы», а ты ему «ты, Венечка»! Это если бы кто услыхал, помер бы со смеху.

Катя не разумела ее слов.

— Зачем бы это я при чужих его так называла?

— Это я к слову. А все равно не дело тютюшкать, как малое дитя. Может, это ему не по нутру, может, он терпит?

— Терпит? — Катя смеялась над Тосиной бестолковостью. — Да если бы тебе кто сказал: ты моя ласточка, ты моя Тосечка, ты бы разве злобилась?

— Слыхала я такие слова. И забыла, слава богу.

— А он, может, не слыхал.

— Слыхал.

— Ну, так и еще послушает. Ласковое слово человеку — самая радость.

Вениамин и в самом деле познакомился с Катей в трамвае. Она ему три копейки дала, дескать, опустите заодно со своими. А он денег не взял, свои опустил, а ей билет протянул. Катя засмущалась, стала уговаривать, чтобы он взял деньги: мы же, мол, незнакомые, зачем такое, а он ей:

— Незнакомые, так познакомиться можно.

Он вышел из трамвая на той же остановке, на которой вышла Катя, и они действительно познакомились. Разговорились, присели на скамеечку в сквере. Катя ему о своих детях рассказала, о том, как жила, какой муж был, где работала, а он ей о себе.

Жизнь Вениамин прожил, по его словам, как один день. И что за день был — солнечный или дождливый, — не заметил. Родился в большой семье: их было четверо братьев и младшая сестра. В молодости ему всего хотелось испробовать. По свету помотался, кажется, все, какие есть, работы переделал. И рыбу на Севере ловил, шахтером был и на станции вагоны составлял.

— Такое у меня мнение, Катерина Андреевна, — человек только тогда жизнь чувствует, когда он на одном месте живет, одно дело делает. А все это мотанье по свету для того, чтобы место свое найти.

Перед самой войной Вениамин женился. Братьям и сестре сообщил, что такое событие произошло в его жизни. Родные обрадовались, поздравили, стали в письмах прикидывать, как бы побыстрей повидаться. Назначили месяц и день — двадцать пятого июня. Девятнадцатого он костюм из ателье выкупил, двадцатого — билеты на поезд взял, а двадцать второго — война.

Войну отвоевал с первого до последнего дня, не считая тех четырех месяцев, что пролежал в госпитале. Солдатскую награду — орден Славы за Днепр получил, семь медалей. Четыре брата воевали, а вернулся только он один. Не к жене вернулся, а в отчий дом, в котором больная сестра с тремя пацанами вдовствовала. Припаялся он к детям сестры всей душой, каждой своей мыслью. И долгие годы был им вместо отца да и матери тоже: сестра тяжело болела и на четвертом послевоенном году умерла.

Катя открыла дверь. Вениамин вошел в дом, снял у порога соломенную шляпу, повесил на гвоздь рядом с вешалкой. Был он человек обстоятельный, твердых привычек: один раз повесил шляпу на этот гвоздь — и с тех пор больше никуда. Пригладил ладонью седой чубчик, весело стрельнул карим глазом по сторонам.

— Живы-здоровы, красавицы?

Катя так и засветилась, закивала: живы, живы. Антонина свела брови. Она всегда в первые минуты встречи с Вениамином хмурилась. Никак не могла примириться, что он ходит сюда вроде жениха. А потом ничего, оттаивала, ввязывалась в спор, горячилась. Откинув голову, по-молодому смеялась, когда Вениамин своим глуховатым голосом изрекал что-нибудь смешное. Он говорил: «Шел к вам, а у парка афиша. Написано: «Приглашаем на встречу филателистов». Вот, думаю, хорошо, что иду к Катерине Андреевне, у нее и спрошу, кто же это такие филателисты».

Катя, конечно, такого слова не знала, но моргала короткими ресничками, напрягала лоб, делала вид, что вспоминает.

— Ничего не возьмешь там, где ничего не положено, — пресекла ее усилия Антонина. — Филателисты — это которые марки собирают. У меня Колька тоже собирал. И сейчас еще где-то альбом с марками валяется.

— У детей это наподобие игры, — рассуждал Вениамин, — а вот зачем взрослые люди марки или зажигалки собирают — это я не понимаю.

— От скуки, — подавала голос Катя. — Женщины вяжут, а мужчины что-нибудь собирают.

— Если бы от скуки, — говорил Вениамин, — тогда бы это было понятно. Что-то тут другое. Какая скука у профессора или артиста. А они, — об этом даже в журналах пишут, — кто картинки со спичек собирает, кто марки. И всерьез собирают, друг другу не то чтобы подарить, а продают, обмениваются. Что вы на этот счет думаете, Антонина Макаровна?