Как было — не будет

МАДОННА БЕЗ ПРОФИЛЯ

Просыпается Вика поздно. Недовольно щурится, оглядывая прогретую солнцем комнату, берет с пола книгу и ищет страницу, на которой остановилась ночью. И вдруг вспоминает, что Галка вчера принесла пастилу. Коробка лежит на кухне. Вика босиком бредет на кухню, возвращается с коробкой и шлепается в кресло. Рядом с креслом — проигрыватель. Вика бросает лапку проигрывателя на пластинку, ест пастилу и слушает песню. В песне — про любовь. Он ее любит и мечтает, чтобы она его позвала. Вика жует пастилу и думает, что вот ее никто не любит. Даже длинный, без юмора сосед Толик не любит. Он просто приходит, потому что у них квартира без соседей. Толик называет квартиру «изолированной» и всякий раз вздыхает, произнося это слово. Сейчас Толик на практике; его соседки, когда встречают Вику во дворе, спрашивают:

— От Толика что-нибудь есть?

«Что-нибудь» — это письмо. Писем от Толика нет, и Вика отвечает:

— Он, наверное, утонул или попал под ток высокого напряжения.

Соседки пугаются и подозрительно смотрят на Вику, а она кротко удаляется от них и чувствует, как они сверлят ей спину глазами и ругают про себя: «Ну, и ехидина».

Вечером придет Галка. К ее приходу надо убрать квартиру. Надо сходить в магазин и купить докторской колбасы. Галка ест эту колбасу без хлеба, пьет черный кофе и расхваливает свою фигуру. «Они хотят трескать отбивные и иметь фигуру. Нет уж, милейшие, что-нибудь одно». Про фигуру Галка распространяется каждый раз одними и теми же словами. Вика любит, когда она ворчит: «Что у тебя за походка? Почему ты маршируешь? Ты узкая и длинная, как лента, ты должна ходить вот так…» — Галка ладонью рисует в воздухе волнистую линию. Толика она не любит: «Теперь это называется мужчина. Ничего живого. Лицо затерто, как крыльцо. Ноги и руки как вареные макаронины». Вика аж взвизгивает, так ей нравится, что она как лента, а у Толика руки и ноги, как вареные макаронины.

— А мама как кто?

— Твоя мама — елка. Зеленая и колючая.

Галке сорок лет. Она однокурсница и подруга Викиной мамы. Вика ее считает странной и прекрасной. Галка сама себе вяжет платья, ездит в отпуск в Болгарию и плачет, когда кукольный театр, в котором она работает режиссером, не выполняет план и актеры отказываются от выездных спектаклей.

Вытирать пыль, мыть посуду под такую песню могут только черствые души. Вика закрывает проигрыватель, сидит несколько секунд выпрямив спину, будто собирается нырнуть в ледяную воду. Наконец, зевнув и вздохнув, плетется на кухню. Наливает в ведро воду, кидает туда тряпку. Смотрит на часы и пугается. Через час надо идти на обед к Красильниковым.

Эти обеды — наказание. Мадам Красильникова уставляет стол посудой, суп приносит в фарфоровой вазе с ручками, Вика боится чавкнуть, жует с сомкнутыми губами и чувствует, что у нее, как у кролика, шевелится нос. Когда мадам выходит из комнаты, чтобы принести второе, Сергей Платонович, ее супруг, смотрит на Вику. Взгляд его каждый раз один и тот же — как будто он купил Вику и теперь проверяет, тот ли нос и глаза всучили ему за его деньги. Вика знает, что у нее красивые глаза, нос и все остальное. Толик зовет ее Мадонной. Галка говорит, что если Вика когда-нибудь захочет произвести впечатление на дурака, ей надо молчать. Сидеть, молчать, и дурак сварится. На Сергея Платоновича Вика производить впечатление не хочет, она говорит:

— Дядя Сережа, на вашей стройке есть бригады коммунистического труда?

Сергей Платонович отводит глаза в сторону, будто вспоминает, и отвечает серьезно:

— Три бригады.

Вика ломает голову, что бы еще спросить, но тут вплывает мадам с блюдом котлет, и супруг ее переводит взгляд на эти котлеты.

Вика боится мадам и стесняется Сергея Платоновича. Она понимает, почему он на нее так смотрит, когда мадам выходит из комнаты. Он смотрит и думает: «Если, бы я тогда не перепутал магазин — это была бы моя дочь. У нее глаза и брови матери, а подбородок и губы отца. Это были бы мои подбородок и губы».

Тогда был хороший вечер. Мама пришла со своего телевидения рано и сказала Вике:

— Я одурела в этой редакции от чужих папирос. Пошли подышим.

Они вышли на темную, весеннюю улицу и пошли. Пришли в парк, в котором вдоль аллей горками были сгружены скамейки и на деревьях ни одного листочка. Ходили, говорили, и Вика спросила:

— Папа — твоя первая любовь?

Мама засмеялась:

— Нет, не первая.

Вика обиделась за папу и спросила упавшим голосом:

— А какая?

Мама подумала и ответила:

— Если не считать одного дурака, то четвертая.

Вика остановилась и сердито взяла ее за локоть.

— Расскажи про дурака.

Но мама не стала рассказывать про дурака, и тогда Вика робко спросила:

— А кто первая?

— Сергей Платонович.

Это был удар. Вика оскорбилась:

— Ты его любила?

— Мы оба любили друг друга. После института нас распределили в разные места, и мы год переписывались. А потом договорились встретиться в Ленинграде. Я приехала, пришла на условленное место, а его не было…

— Он не приехал?

— Он приехал. Но перепутал магазин. Я стояла у одного, а он у другого.

— Как хорошо! — вздохнула Вика. — Страшно подумать — он твой муж, а я его дочь.

Вика вытирает пыль, моет посуду, потом снимает фартук и причесывается перед зеркалом. У двери Красильниковых ее ждет кот Мавр. Черный, пушистый, он не смотрит на Вику и первым шагает в открывшуюся дверь. Мавр и Вика презирают друг друга. Когда Красильниковы уезжают в отпуск, Мавра кормит Викина мама.

— Ты не возражаешь, если мы пообедаем на кухне, — спрашивает мадам, — у Сергея Платоновича совещание.

Вика любезно улыбается.

— Конечно, что за вопрос! — Она еще вчера вечером решила, что не будет больше стесняться и жевать с закрытым ртом, на кухне даже уютней. — Мы дома всегда едим на кухне.

Мадам молча ставит на стол фарфоровую вазу с бульоном.

— Очень красивая ваза, — говорит Вика, — сразу видно, что старинная.

Губы мадам собираются в узелок, глаза моргают, как будто Вика сказала что-то непристойное.

— Это супница, — говорит она скорбно.

Вике хочется бросить ложку и спросить надменным голосом: «Вы в этом уверены?» Но сделать этого нельзя: мадам если что-нибудь знает, то знает точно. Вика стучит ложкой, загребая мясные шарики, бульон хлюпает у нее во рту, но мадам, как хорошо воспитанный человек, этого не замечает.

— Ты ответила своим родителям? — спрашивает она.

— Да, — отвечает Вика, — я пишу им каждый день. Когда они приплывут в Горький, на почте им вручат целый ряд открыток.

Мадам ничего не знает. «Целый ряд» — это любимое выражение папы. И еще у него есть противных два словечка — «иди отдохни». Это когда она ему надоедает. «Ах, мадам, если бы вы знали, как мне без него скучно». Вике впервые хорошо за столом, ей хочется чем-нибудь развеселить хозяйку, но та глядит на нее настороженно, от каждого слова ждет подвоха.

— Мой папа, — говорит Вика, — очень любит маленьких детей. Когда он с ними встречается, то всегда спрашивает: «А ну, кто знает — куда впадает Волга?» И, представляете, они не знают.

Вика смеется и вдруг вспоминает, что у мадам нет детей. Мама права: ее дочь бестактная и пустоглазая. Мадонна без профиля.

Она поднимается, благодарит:

— Все было очень вкусно. Спасибо.

Закрывает за собой дверь и понимает, что вела себя отвратительно. «Все было очень вкусно». Надо же быть такой идиоткой: поднялась и ушла, а мадам сейчас моет посуду.

В комнате она с размаха кидается на тахту, переворачивается на спину и продолжает казнить себя. Никогда из нее ничего не получится. Мама права: люди, из которых что-то получается, уже в детстве находят свой профиль. Рисуют, сочиняют стихи, ведут наблюдения над животными. Толик в детстве ходил в планерный кружок, сейчас он в авиационном институте. Даже у томной, нигде не работающей мадам есть профиль. В детстве у нее была нянька, знающая испанский язык. И теперь мадам переводит стихи на испанский. Папа утверждает, что она в основном переводит бумагу, но он просто плохо переносит мадам. Он сопит и водит под пиджаком лопатками, когда мадам заявляется к ним в квартиру.

— Ничего нового, — говорит мадам, — писатели написать не могут. Гениальный Лопе де Вега сказал всё. Вы любите творчество Лопе де Вега?

Папа дергает головой, как будто ему стал тесным воротник, и незаметно подмигивает Вике:

— О да! Особенно эту его знаменитую комедию «Овечий… хвост».

Мадам собирает губы в узелок, опускает глаза и тихонько, как подсказывают двоечникам, шепчет:

— «…источник».

После ее ухода папа делает гимнастику:

— Нормальные соседи приходят по конкретному поводу — за солью или за спичками. Вика, запомни — к соседям надо ходить за солью или за спичками, ну, и еще в крайнем случае за пятеркой до зарплаты. Если ты будешь ходить к ним с литературными лекциями — ты не моя дочь.

На стуле возле тахты лежат три письма. Вика берет то, что написано папиным почерком, и перечитывает. «Новостей целый ряд, но самая удивительная — это та, что нам тебя не хватает. Почему-то ты решила навещать нас по ночам. К маме явилась голодная, с репейником на макушке. А меня пришла и стала морочить: сказала, что теперь тебя зовут Вандой. Пожалуйста, ешь у Красильниковых без стеснения, иначе их Мавр в свой час вынужден будет ловить мышей. Репейник не отдирай одним махом, а постепенно. До свидания, Ванда-веранда. Наш пароход все плывет и плывет и, если недоглядеть, может спокойно вместо Каспийского моря прибиться к какому-нибудь Азовскому. Поделюсь этим с капитаном».

Вика кладет письмо на лоб и стонет от тоски и одиночества. Если бы у нее был профиль, она бы не лежала сейчас и не стонала. У нее просто не было бы для этого времени. У человека с профилем впереди цель. У Вики впереди длинных полдня и такой же длинный вечер. У Галки спектакль, и она придет не раньше одиннадцати. Вика поднимается, берет в ящике письменного стола рубль и отправляется в кино. В очереди у кассы на нее оглядывается парень в замшевой куртке, шепчет товарищу, и тот тоже оглядывается. У товарища усики и томные круглые глазки.

— Девушка, — говорит он, — почему вы там стоите, мы же были за вами?

Вика хмурится и отворачивается. Они берут билеты и ждут у двери. Вика понимает, что ждут они ее, и идет к двери, соорудив на лице каменное равнодушие.

— Ничего особенного, — говорит ей вслед один.

— Зеленый помидор, — добавляет другой.

Она знает, чем можно убить первого: «Курточку вчера купили? Между прочим, замша выгорает на солнце». Но связываться с такими типами, когда ты одна, опасно. Вика выходит на улицу и смотрит в лица выходящим из кино людям. Девочка с длинными волосами не идет, а плывет. Ее толкают, закрывают плечами, а она, как лодка, выныривает и плывет дальше. Вика смотрит ей в лицо и решает — хороший фильм.

Вечером она говорит Галке:

— Все плачут, все переживают, а у меня ни в одном глазу.

Галка видела фильм.

— Это у тебя возрастное. Пятнадцать лет — самый жестокий возраст.

Вика замирает от обиды.

— У меня перспективный возраст, — упавшим голосом говорит она.

Галка сидит перед зеркалом, льет на вату лосьон и вытирает лицо. Вика разбирает постель, раздевается, ложится и смотрит на худенькую Галку в зеленом, шелковом халате, на ее большую, в колючках бигуди голову. «Похожа на кузнечика, — думает Вика. — Такой милый, зеленый кузнец».