Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

— От твоих кулаков пахнет Ольшанами[5], — скромно заметил Швейк, отводя нос от кулака.

Казак, поняв, что это есть признание его силы, воскликнул на весь вокзал:

— Вот по зубам бы этих германцев!

И в патриотическом восторге он дал но подбородку Горжину так, что свалил его с ног.

— Прости, брат, — сказал затем казак, когда Швейк с Мареком подняли своего товарища на ноги. — Прости меня, я вовсе без всякого гнева, а так, подумал о врагах.

На глазах у него показались слезы. Он вынул из кармана коробку папирос, подал её Горжину и опять стал просить:

— Прости меня, голубчик, не было силы удержаться. Уж больно досадно, что техника у него большая.

И он махнул рукой возле носа Марека с такой силой, что тот едва отскочил.

— Он похож на того Корженика из Нуслей, — решил Швейк, отступая назад перед казаком, намеревающимся также и ему доказать глубину своего огорчения. — Это Корженик ездил у крестьянина с лошадью и всегда разговаривал с ней. Едет в Прагу и рассказывает ей, что случилось и что ему сказал крестьянин:

«Вчера я проиграл в карты два гривенника, выиграл их вор Пасдерник». И — гоп! — сел верхом на лошадь. «Папаша Голомек!» Гоп!.. — и снова сел. А сам — хлоп лошадь кнутом по спине. «Папаша мне утром сказал (а сам хлоп опять кнутом): „Тонда, ты нахлестался вчера, как свинья“». И опять — хлоп!.. «А моя мама (хлоп!) мне дала только два подзатыльника (хлоп!). Все крестьяне свиньи!» Хлоп! хлоп! хлоп!

А раз, после престольного праздника, он рассказывал мерину, как однажды в Душниках его выбросили из трактира и полицейский, по свидетельскому показанию одного учителя, составил на него протокол за издевательство над лошадью. А он и говорит в комиссариате: «И зачем же это бы я лошадь истязал? Да ведь я её люблю: я рассказывал ей всю свою жизнь».

Но это ему не помогло, потому что эту лошадь в свидетели не призвали.

На вокзале зазвонил звонок, а за ним влетел и поезд. Горжин сказал Швейку:

— Ну, а теперь не зевай. Иди за казаком в третий класс.

Позвонил второй звонок, а за ним третий, и Горжин, наклоняясь из окна, как только поезд уже тронулся, крикнул городовому:

— Ну, прощай, старик, до свидания! Передавай поклон писарю земской управы!

А Марек, высунув голову из другого окна, стал смотреть на солнце, на убегавшие двумя параллельными линиями рельсы и сказал:

— Мы едем прямо на юг.

Вагон был наполовину пуст. Они расположились каждый на своей лавке, и Швейк, подкладывая себе ранец под голову, небрежно сказал:

— Ну, будем говорить, что догоняем транспорт, что поезд с нашими впереди идёт.

— Ничего подобного, — сухо отклонил Горжин.

— А что, у тебя есть билеты? — лениво спросил его Марек. — Или ты едешь по маршруту?

— Да, у меня маршрут, — ответил Горжин. — Только ничего не бойтесь.

Поезд покачивался, стуча о рельсы. Смеркалось. Приближалась ночь. Они заснули.

А потом внезапно проснулись все сразу. Сильная рука трясла их, два голоса кричали:

— Билеты есть? Паспорт есть? Ну-ка, давайте бумаги!

Яркий свет ослепил их. Возле них стояли кондуктор и жандарм, сзади на них светил контролёр. Когда они увидели, кто перед ними, они облегчённо спросили:

— Господа австрийцы, а где ваш конвойный?

Марек, протерев глаза, показал знаками на Горжина. Жандарм потянул Швейка за ногу, и тот, сидя на верхней полке, как курица на насесте, посмотрел на разбудивших его и зевнул:

— Ну так вот, они уж тут. Мы попались, — сказал он по-чешски.

— Где ваш конвойный? — повторил жандарм уже гораздо строже.

А кондуктор в присутствии контролёра стал ещё более настойчивым:

— Ваши билеты? Ну, давайте-ка проездные билеты скорее!

— Я говорю, приятели, что мы попались, — спокойно повторил Швейк, собирая свою сумку. — Теперь они нам покажут, где раки зимуют.

Тогда Горжин решил выручить их и, поймав взгляд контролёра и жандарма, направленный на Швейка, сказал им по-русски:

— Здесь я документы показать не могу, это секрет, политическая тайна. Пойдёмте в коридор… идите сюда, пожалуйста!

— Моя бумага прямо от царя, и подписи на ней всех министров, — сказал он серьёзно жандарму в коридоре, подавая ему большой, заботливо сложенный лист.

Тот его взял, открыл и, освещая лампочкой, вытянулся, словно стоял перед самим царём, и, начиная читать лист, взял под козырёк.

Горжин стоял спокойно и свободно, в противоположность статуе, которую из себя изобразил жандарм. Швейк разговаривал с кондуктором, стараясь выяснить, куда их везут, а Марек, обеспокоенный поведением жандарма, Горжина и контролёра, осматривавшего через плечо жандарма поданный лист, уставился на него взглядом, полным интереса и почтения, встал на носки и тоже стал смотреть на загадочный документ.

Потом побледнел от ужаса.

Это был прейскурант отеля «Чёрный конь» в Праге. На голубом поле вверху распростирал свои крылья большой литографированный орёл, а под ним в три столбца по-чешски, по-немецки и по-французски каллиграфическим почерком было написано, что в тот день из кухни этого отеля могут получить посетители.

И на эти три столбца, заполненных латинским шрифтом, с недоумением смотрел жандарм, который, наверное, никогда в жизни не мог предполагать, что указанные в прейскуранте блюда существовали на свете, и напрягал все свои способности, чтобы вникнуть в его содержание.

— Ей-Богу, не разберу, — вздохнул он наконец, вытирая рукавом вспотевший лоб.

— Удивительно написано. Не поймёшь, что стоит в паспорте.

Контролёр взял «паспорт» и посмотрел на пего тоже. Он водил пальцем от столбца к столбцу:

— Это по-чешски, это по-французски, а это по-английски, — бесстыдно пояснял Горжин, заметив, что контролёр тоже ничего прочесть не может, — Это наш паспорт, действительный для всех союзников. Мы — тайное дипломатическое и политическое посольство.

— А куда изволите ехать? — вежливо спросил жандарм.

— А вот, — весьма охотно показывал Горжин в прейскурант, — вот отсюда поедем сюда, а отсюда туда. Тут побываем, потом вернёмся в Петроград.

И, останавливаясь пальцем на отдельных строчках, он им читал вслух:

— Это по-английски и по-французски? — говорил контролёр жандарму, смотревшему на пленных, путешествующих с бумагой от самого премьер-министра.

— Я хорошо знаю слово «майонез» — это звучит по-французски.

— А где вы изволите жить? — продолжал он, смотря на Марека.

Тот покраснел, но, прежде чем собрался ответить, Горжин сказал:

— Не извольте быть любопытным. Мы по секретному делу. Государственный интерес. — И он пальцем указал на орла, который раскрывал крылья от чешской «Redkivicky» к французской «Radis».

— Позвольте вам ответить, — добавил Швейк, показывая прейскурант сам, — вот его фамилия, а вот ещё одна фамилия.

Швейк без колебания, очевидно заражённый дерзостью Горжина, прочёл:

После чего добавил по-чешски:

— Я надеюсь, господа, что вы тоже от всего этого ополоумели.

Жандарм очень осторожно сложил лист и, делая под козырёк, вернул его владельцу. Потом контролёр, когда ему кондуктор что-то шепнул, обратился к Горжину:

— Может, вам лучше будет ехать во втором классе? Я бы вам дал, само собой понятно, закрытое купе, чтобы вас никто не беспокоил.

Горжин молча уклонился, знаками отказываясь от этого предложения, и дал понять, что они желают ехать именно в этом вагоне. А Марек добавил, как бы желая разъяснить:

— Мы хотим все видеть и все слышать.

— Вы от охранки? — бледнея, шепнул контролёр, на что Швейк внушительно заявил:

— Ну да, мы от охраны. Мы как от охранной[6] пражской станции.

Они вернулись на свои места в вагон, где тем временем прошёл слух, что жандарм поймал трех опасных шпионов. Через некоторое время, однако, получилось другое сообщение, что, наоборот, в вагоне едут три крупных агента охранки, посланных царём для того, чтобы они подслушали, что говорит народ, что батюшка-царь хочет слышать голос русской земли, и это сообщение произвело обратное действие. В то время, пока жандарм смотрел их бумаги, люди льнули к ним даже из соседних вагонов, а теперь, наоборот, вагон стал постепенно пустеть, и в скором времени вокруг них не оказалось никого. И только в полдень пришла одна старуха, с плачем стала перед Швейком на колени и просила его, чтобы он вернул ей сына-студента, которого в начале войны полиция сослала в Иркутск. А когда он её уверил, что его ей пришлют обратно, в вагон вошёл какой-то пьяница, предлагая за пятьдесят рублей сделать покушение на губернатора, чтобы дать возможность полиции повесить двадцать студентов и рабочих, проповедующих пораженчество.

— Вам бы, голубчики, душа обошлась всего два с полтиной рубля! Если бы хотели, то могли бы повесить двадцать пять, тогда душа обошлась бы всего по два рубля, — считал пьяница.

Кончилось это тем, что Швейк дал ему по затылку, Горжин — по физиономии, а Марек ударил его коленом в зад. Все это пьяница принял с явным удовлетворением.

— Вот видно начальство, бить не жалеет. Вот видно, что голубчики прямо из Петрограда.

После этого к ним уж никто больше не приставал. На одной из станций Швейк принёс чаю и булок, они наелись, и Горжин снова вытащил из бокового кармана свой прейскурант.

— Что вам угодно, господа? Сегодня свежий гусь, заяц в сметане, жареная курица, начинённый голубь!

— Я бы предпочёл себе архиерейское место, — добавил Швейк, в то время как Марек проявил больше всего интереса к курице, а Горжин, пряча лист под рубашку, важно говорил:

— Верите ли, друзья, что в прошлом году этот лист спас мне жизнь? Он меня освободил от голодной смерти. Везли это нас в Сибирь и целую неделю не давали есть. Люди с голоду грызли берёзовую кору с полен, как зайцы. И я этот прейскурант читал целый день, я его читал с утра до вечера. Вначале мне от этого было плохо, у меня появлялись желудочные судороги, но потом, когда я его читал, то будто все это съел. Так было приятно…

— Во рту как в салоне, а в брюхе как в спальне, — добавил Швейк.

— Почти так, — подтвердил Горжин. — У меня был ещё винный прейскурант, но тот я потерял. Если бы он у меня был, вот бы я для вас сделал попойку. А теперь вот лей в себя этот несчастный кипяток.

Он снова налил себе в чашку из большого чайника, и через минуту по пустому вагону понеслась сердцещипательная песня на музыку из оперетки «Орфей в аду», ария принца:

Когда я был кельнером главным,

Всегда был пьян, всегда был сыт.

А этих денег — полны карманы,

Костюм любой я мог носить.

И пиво было, о Пильзен, Вена,

И часто Мельника вино,

Но вот с тех пор, как стал я пленным,

Я пью лишь чистый кипяток.

Марек смотрел на певца с интересом, Швейк — с восторгом и почтением. Горжин, видя свой успех, продолжал:

Когда я был кельнером главным,

То жил я, как миллионер,

Ловил рыбёшку, стремился к славе

И не думал о войне.

Я был ловцом, стрелял по сернам,

О, как прекрасен был трофей!

Но вот с тех пор, как в Расее,

То каждый день ловлю лишь вшей.

— Вот это как раз настоящие военнопленные песни, — сказал он, видя, как Марек вынимает карандаш, желая записать их. — Брось это, вот приедем в лагерь, ты услышишь ещё лучше; там ты все сразу запишешь. В лагерях как раз цветёт поэзия; люди занимаются поэзией там с голоду. И он запел песню: