Ложка

Кемпинг на канале

Уговариваю себя повременить со звонком в гостиницу до утра. Что толку поднимать переполох среди домочадцев, которые все равно ничем мне не помогут?

Спать в машине на обочине дороги рискованно — а вдруг тот извращенец меня выследит? Завожу мотор и уезжаю прочь из этого злосчастного Крезо. Спустя полчаса пути сворачиваю к каналу, возле которого виднеются очертания палаток и автодомов. Гравийная дорожка заканчивается, свет фар падает на телефонную будку, на которой висит табличка: «КЕМПИНГ НА КАНАЛЕ — МЫ РАДЫ НАТУРИСТАМ СО ВСЕГО СВЕТА!» Фу-ух, наконец-то окажусь среди мирно настроенных людей, любящих природу.

Зажигаю лампочку в багажнике, достаю палатку и торопливо ее собираю. В голове, будто мантра, звучит фраза: «Завтра я вернусь домой, завтра я вернусь домо-ой!» Открываю банку сардин и зачем-то их пересчитываю. Услышав за спиной чье-то покашливание, дергаюсь и едва не роняю содержимое консервной банки на траву.

Разворачиваюсь и обмираю. Передо мной стоит волосатый детина, он приветливо улыбается и по-английски спрашивает, не нужна ли мне помощь. Лунный свет отражается от его белого живота. Одежды на великане нет. Два извращенца за один день — это уже чересчур. Я вскрикиваю так громко, точно вот-вот впаду в истерику. Голый здоровяк отступает, подняв руки. В ту же секунду распахиваются двери соседнего автодома, на порог выбегают двое людей лет пятидесяти. Они тоже голые! О-ох… И как только меня угораздило перепутать слова «натурист» (он же «нудист») и «натуралист»?!

В уэльском поселке Кюнфиг есть нудистский пляж. По ошибке туда не забредешь, в округе висит множество объявлений с указанием, для кого он предназначен (никогда не понимала, в чем истинная цель этих объявлений — защитить нас от нудистов или нудистов от нас). Я там ни разу не была. Хотя местные считают мою мать эксцентричной особой, мы — самая обыкновенная семья.

Прошу прощения у владельцев автодома за то, что нарушила их покой. Поднимаю голову и, глядя великану в глаза, спрашиваю:

— Are you English?[22]

— Немец. Хочешь курнуть? А то видок у тебя какой-то зачуханный.

Немец по имени Утц из Кёльна подводит меня к костру и знакомит со своими друзьями — Ниной, Адельгейд и Вернером. Им лет по тридцать. Нина убирает посуду и приглашает меня посидеть у костра. Вернер наливает мне стакан теплого белого вина. Адельгейд спрашивает, не хочу ли я поесть. У них есть цыпленок, персики и кукурузные хлопья. То, что я одета, а они голые, кажется, никого не смущает. Когда Утц встает на колени и свет костра падает на его пах, я отвожу взгляд.

Обе немки пританцовывают перед огнем. Однажды я тоже буду танцевать, как они. Звуки панк-рока перекрывают наши голоса. Допиваю третью порцию теплого вина. Ich vil nicht… romanze… Ich ich vil… na vas vohlha ha oh oh oh… deine hose ist ol, dein rotesss haar ist so kurz…[23] Адельгейд вращает запястьями и неистово трясет плечами. Нина покачивает бедрами и просит Утца убрать остатки цыпленка и хлопьев. Ее большая грудь бросает вызов силе тяжести. Я хотела бы, чтобы плясуньи на мгновение остановились: мне никогда не доводилось рисовать обнаженные тела.

Причин дал Вернера мирно свисает между бедер, когда он мельчит кусочек коричневого гашиша и вмешивает его в голландский табак. Адельгейд проводит рукой по животу Вернера, прижимается ртом к скрученному косяку и с удовольствием затягивается. Когда косяк доходит до меня, я тоже делаю вдох и чувствую, как наркотический дым заполняет пространство вокруг террикона. Нина и Адельгейд уходят помочить ноги в воде, Утц прищуривается, как Джеймс Дин, и приглашает меня поехать вместе с ними на юг собирать виноград. Я отвечаю, что решила прервать свое путешествие, и он понимающе кивает. «Выкусите, фрицы», как любит повторять мой дед, осушая бокал. Что бы он сказал, если бы увидел меня здесь — единственную одетую женщину на берегу канала в компании двух волосатых голых немцев? Картина «Завтрак на траве», только наоборот. (Мане? Моне?)

Я смеюсь, Вернер смеется, Нина и Адельгейд смеются, я смеюсь, Вернер смеется, Нина и Адельгейд смеются… Кто-то делает музыку погромче. Голоса «Флитвуд Мак» восхитительны. And the songbirds keep singing…[24] Я слышу, как мой голос повторяет слова песни, чувствую, что становлюсь Стиви Никс. Like never before, like never before…[25] Вот интересно, кому бы я спела I love you, I love you, I love you[26] с такой интонацией? Утц наблюдает за мной, положив подбородок на кулак. Я краснею, он улыбается, бормочет: «Cool»[27]. Понятия не имею, о чем он. Утц лениво потягивает косяк и закрывает глаза.

Луч луны освещает мой путь к телефонной будке.

В руке у меня горсть желтых монет. Луч луны проникает в будку вслед за мной и падает на прорезь для монет, зрительно увеличивая ее. Набираю номер и слушаю гудки. Сейчас мама возьмет трубку, развеет все мои сомнения, даст ценные советы и скажет, чтобы я немедленно возвращалась в Пембрукшир. Или отправлялась на юг с немецкими хиппи. Или начала исследовать бургундские замки на букву «Б».

Мне все не отвечают и не отвечают. Длинный гудок прозвучал уже раз шестнадцать. Кто сейчас за стойкой? Двадцать, двадцать один, двадцать два… Сокрушенно вешаю трубку. Наркотический оптимизм выветривается.

Придя в кемпинг, отупело брожу среди палаток, не в силах отыскать свою или ту, в которой ночуют мои новые знакомые. Неожиданно меня осеняет: на звонок никто не ответил, потому что в гостинице произошла трагедия!

Почему-то на ум приходит цитата из Шекспира, правда несколько адаптированная к моей собственной жизни: «Не все спокойно в королевстве „Красноклювых клушиц"».

В воображении успел прокрутиться целый кинофильм. Итак, прошлой ночью на пороге гостиницы появился неизвестный. Моей измученной матери недостало проницательности, той легендарной проницательности, которая в первые секунды знакомства позволяет ей чуять потенциально опасных людей и с деланым сожалением сообщать им, что свободных номеров сейчас нет. Как назло, прошлой ночью мама «пустила козла в огород» и поселила его в моей комнате номер двадцать три, расположенной в мансарде и отделанной филенкой от пола до потолка. Пока все мирно спали, «козел» пил пиво бутылку за бутылкой и курил сигарету за сигаретой (курение запрещено во всех номерах за исключением семнадцатого и восемнадцатого, в которых имеются балконы). Пепел падал на одеяло, окурки летели на ковер. Когда «козел» в несвежей майке и грязных трусах заснул, красный огонек на конце сигареты, зажатой в его пальцах, указывал на филенчатый потолок.

Мои дед, бабушка, мама и двое братьев сгорели заживо. Смерть наступила быстро, никто из них не мучился.

Похоже, у меня начинается паническая атака. Надо окунуть голову в воду.

Освеженный прохладной водой канала мозг рождает новую гениальную идею — прежде чем заочно хоронить родных, возможно, стоит еще раз позвонить домой.

— Гостиница «Красноклювые клушицы».

— Алло, алло, Дэй? Как ты, как мама, как Нану, как там Ал, Ал, а как Помпон?

— Да нормально все. Серен, ты знаешь, сколько сейчас времени?

Поднимаю взгляд и смотрю на огромные звезды, озаренные лунными отблесками. Кажется, я схожу с ума.

— Ау, Хоббит, ты меня слышишь?

— Передай трубку маме.

— Не могу, она взяла отгул.

— Какой отгул?

— Мама говорит, что надо больше наслаждаться жизнью. Она решила ежемесячно…

Лихорадочно кидаю в приемник еще несколько монет.

— …На всякие там экскурсии, выставки, походы по магазинам.

— А гостиницей кто занимается?

— Дед, бабушка, Ал…

— Ал? Что ты мелешь?

Слышу, как Дэй смеется.

— Так ты где, Серензо?

Слово «Серензо» в устах брата дает мне понять, что он любит меня и очень скучает.

— В районе Авалона. Нет, Крезо. Завтра еду домой.

— Уже? Бы-ыстро малышка наигралась!

Пи-пи-пи-и-и-и… Связь прерывается, короткие гудки больно колют ухо. Между урнами у входа в кемпинг шныряет какой-то зверек. Я не двигаюсь и почти не дышу, так что он меня не замечает.

Меня вдруг настигает мысль: если бы гостиница и в самом деле сгорела, я стала бы единственной из семьи, кто уцелел! Благодаря мобилизующей силе ложки я не задохнулась бы в собственной постели, и — хотя я совершенно не желаю близким смерти — случись такой пожар взаправду, можно было бы считать, что ложка спасла мне жизнь.

Дэй прав, только бестолковая малявка сдалась бы так быстро из-за какого-то жалкого извращенца в кинотеатре.

[...] именно ложка будоражила изобретательные умы представителей палеолита. Долгое время ложки изготавливали из наиболее распространенных материалов соответствующей эпохи (кость, рог, дерево), но в XV в. ложка сделала выбор в пользу серебра и связала свою судьбу с вилкой. Они образовали дуэт под названием «пара столовых приборов». Чтобы быть вправе так именоваться, ложке и вилке следовало иметь идентичное оформление и носить подпись мастера, сделанную в один и тот же день.

В XVIII в. возможности сервировки стола расширяются благодаря коллекциям из двенадцати или двадцати четырех пар приборов. С появлением в XIX в. комплектов марки «Менажер», отвечающих кулинарным изыскам своего времени и ставших бесценными в глазах молодых невест, воображение мастеров разгорается с новой силой.

Особенно утонченными можно смело назвать работы французских мастеров. При Наполеоне III они создают необычайное множество подлинных шедевров. Приревновав к успеху французов, их европейские соперники тоже включаются в игру, каждый мастер стремится разработать собственную таксономию ложек на все случаи жизни. Отметим, что ни одна страна не увлекалась придумыванием новых разновидностей ложек так самозабвенно, как Великобритания в Викторианскую эпоху. Именно тогда появляется ложка для сыра Стилтон, ложка для холодца, ложка для грейпфрута и несравненная чайная ложка, которую британцы обожают по сей день.

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера