Тирза

3

Хофмейстер остановился у дивана, рядом с юфрау Фелдкамп, которая за весь вечер так и не пошевелилась. В очередной раз он спросил себя, где же Тирза и почему она до сих пор даже не позвонила. Она ведь такая ответственная, взрослая, она ведь и в самом деле больше не ребенок. Она была взрослее многих своих сверстников, так что у нее должна быть более чем веская причина для такого опоздания. А может, сейчас считается дурным тоном появляться вовремя на собственном празднике. Он уже не знал, что сейчас модно, а что нет, да честно говоря, он никогда в этом не разбирался.

Он мельком глянул на юфрау Фелдкамп. Она явно распробовала его «Кир-рояли», потому что приступила уже к пятому бокалу. Она улыбнулась Хофмейстеру, тот улыбнулся в ответ и гордо оглядел гостей, словно генерал — свои войска. Гостям не на что было пожаловаться. Он снова принял у каждого заказы и на всякий случай предупредил: «Пиво и вино вы можете сами взять на кухне». Никто не стоял с пустым стаканом. Никто этим вечером не будет чувствовать себя несчастным.

Иби все еще сидела рядом с юфрау Фелдкамп. Но больше ничего не говорила. Она просто сидела там, как часто делала раньше: отстраненно, замкнувшись в себе, как будто была уже где-то не здесь, как будто ее никогда здесь и не было, потому что она еще ребенком решила, что не хочет быть частью этой семьи, что она сюда не вписывается, она им не подходит. Может, сейчас она думала о своей гостинице, своем муже, молодом человеке, как бы она его ни называла, но в любом случае — о мужчине, о котором Хофмейстер предпочитал молчать. О некоторых вещах не говорят. С ними смиряются, но говорить о них — нет.

Юфрау Фелдкамп вдруг мельком, как будто ненароком коснулась руки Хофмейстера.

— Как красиво, — сказала она.

— Что, простите?

— Как они танцуют. Эти дети.

— Да, — кивнул Хофмейстер. — Очень красиво. — Хотя ему вовсе не хотелось смотреть на танцующую супругу. И уж точно не этим вечером. И не в окружении всех этих словно голодных детей.

Иби неожиданно встала и тоже начала танцевать, так буйно и разнузданно, как будто она была в джунглях, на какой-то поляне, где никто не мог ее видеть, где она была совершенно одна и не было смысла стесняться. Стыду всегда нужен кто-то еще. Ты стыдишься, потому что знаешь, что на тебя кто-то смотрит.

Было уже десять. Хофмейстер еще пару секунд смотрел на Иби, по-отцовски, с грустью и нежностью, хотя внутри у него вдруг отозвался какой-то беспочвенный страх. В своих детях Хофмейстер видел собственный страх, эти встречи с потомством заставляли его страх снова оживать, Хофмейстер узнавал в дочерях все то, что вырвалось из-под его контроля. Он считал, что слишком плохо и нерадиво подготовил их к жизни. Они обвиняли его безмолвно, его дети делали его тем, кем он был, а он был — ему нужно было это признать — совершенно невыносимым.

Кто-то сделал музыку погромче, его супруга обвила руками мальчишку, который пару раз у них ужинал. Хофмейстер так и не вспомнил, как же его звали. Он пошел на кухню и налил себе бокал вина.

Когда бокал опустел, он позвонил Тирзе. Опять автоответчик: «Привет, это Тирза. Меня сейчас нет. Пожалуйста, скажите мне что-нибудь хорошее».

— Милая, — сказал он. — Твой праздник в разгаре. Почти все собрались. Тебе правда нужно прийти. Праздник просто прекрасный.

В дверь позвонили. Но это снова была не Тирза. Вместо нее на пороге возникла госпожа Ван Делфен, ее бывшая классная руководительница. Он пару минут поговорил с ней на общие темы, о политике и романе бельгийского автора, о котором никогда не слышал.

Потом Хофмейстер отправился в сад.

Факелы еще горели. Как хорошо он придумал, это было так красиво.

Он зашел в сарай и привалился к поленнице между бензопилой и вилами. Он что-то сказал, но не смог разобрать собственные слова. Только через пару минут он понял, что повторяет заказ, который принял минут десять назад, и когда отнес его, когда убедил себя, что ничего не забыл и память у него по-прежнему работает, до него вдруг дошло, что он так и не понял, что же такое хедж-фонд. Учитель экономики не смог ему это объяснить. Никто не смог ему это объяснить. Хедж-фонд так и остался загадкой. Спустя почти три года после исчезновения его хедж-фонда он все еще не знал, а что же вообще исчезло.

Обеими руками он потер свои свежевыбритые щеки. Вспомнил, как супруга сказала ему: «Перепихнуться», когда он спросил у нее: «Чего же ты хочешь, в конце-то концов, гости вот-вот придут». Он подумал о балконных дверях в спальне, вспомнил тот вечер, когда она снова объявилась на пороге с чемоданом, это было не так давно, но, казалось, это была другая жизнь. Так он и стоял, сжимая лицо руками, а его память была переполнена сплошными недоразумениями.

Через пару минут он заставил себя собраться. В доме праздник. Он был гостеприимным хозяином. Никакой боли не существует. Боль придумана, чаще всего так и бывает. Тот, кто чувствует боль, должен просто держать себя в руках, пока это чувство не исчезнет. Правда, со сломанной ногой это работает хуже. Но у него не было сломанной ноги. У него ничего не было сломано.

Кто-то открыл дверь сарая, но он не смог сразу разглядеть, кто это.

Он присмотрелся в полутьме и понял, что это та самая девочка, что просила у него томатный сок.

— Вечеринка в доме, — сказал он менее приветливо, чем хотел бы. — А тут сарай.

Она как будто испугалась. Явно не ожидала встретить тут человека, а рассчитывала на старое барахло и тишину. Но она быстро взяла себя в руки. Может, она даже проследила за ним. И вовсе не испугалась его присутствия. Может, это как раз он испугался на ровном месте.

— А вы тогда что тут делаете?

— Я? Я хотел немного передохнуть. Подышать свежим воздухом. — Он потянул носом, как плохой актер, которому нужно было подкреплять слова действиями. — Я так и не смог найти томатный сок. Он точно где-то есть. Но я не нашел.

В этом сарае этим вечером из его уст это прозвучало как объяснение всей его жизни. Отсутствие многого, отсутствие счастья. Томатный сок не нашелся.

— Я выпью чего-нибудь другого.

Она оставила дверь сарая открытой. Он посмотрел на ее шлепанцы, на джинсы, штанины были несколько раз подвернуты. Наверное, так было модно, но ему это показалось очень странно. Тут он вспомнил ее имя — Эстер без буквы «ха».

Оно напомнило ему Тирзу.

— Вы с Тирзой давно дружите?

— Не то чтобы.

Он отделился от поленницы, на которую было так приятно облокачиваться. Надо было возвращаться на праздник. Он был нужен гостям. И может быть, его дочь уже вернулась.

— Мы с ней, вообще-то, совсем не подруги.

Отец Тирзы подозрительно глянул на девочку. Зачем же она тогда пришла на праздник? Что ей здесь нужно? Это был праздник для подруг и друзей Тирзы, а не для всех подряд праздно шатающихся типов. Не для тех, кто ищет бесплатную выпивку, потому что бесплатное им всегда вкуснее.

Он положил руку на газонокосилку. Он хотел бы быть другим отцом, то есть лучшим отцом. Когда в его жизни оказалось, что сиять и выделиться из толпы у него не получилось, он выбрал отцовство. Чтобы его дети смотрели на мир оценивающе и придирчиво. Ведь что такое интеллигентность, как не оценивающая дистанция, с которой смотришь на себя и на то, что тебя окружает? Им не разрешалось ничего принимать просто так, его детям, все должно было ставиться под сомнение. Не доверять ничему, кроме собственного ума, вот чему он их учил. Он возвел интеллигентность и разум в ранг Господа Бога. Бога, который все устроит как нужно. А теперь его охватило судорожное чувство, будто он что-то проглядел, будто критичный взгляд, которым он заставлял своих дочерей смотреть на мир, так и не дал ответов на главные вопросы. Собственный разум в роли Бога оставлял столько пробелов. Бесконечные белые пятна. И Бог не мог прийти на помощь, у Бога не было ответов.

— Так почему она тебя пригласила?

Он смахнул с плеча невидимую пыль и шагнул к двери.

Ответа не последовало. Девочка так и осталась в дверном проеме, стояла и крутила на ноге сланец. Рассматривала инструменты, садовую мебель, пустой ящик, в котором когда-то были мандарины, и по какой-то причине его решили не выбрасывать. Хофмейстер ждал. Никакой реакции не последовало.

— Ты уже знаешь, чем будешь заниматься после школы? — спросил он, чтобы закончить разговор. Была ли она подругой его дочери или нет, но разговор нужно закончить вежливо.

— Опять пойду в школу. Осталась на второй год.

— Очень жаль. — Хофмейстер нашел в кармане носовой платок и вытер лоб. Он не вспотел, но ему показалось, что лоб у него мокрый.

— У меня со школой не очень. Там говорят, что я умная, но это неправда.

Он понятия не имел, зачем ему это признание. Он понятия не имел, зачем ему вообще весь этот разговор. Он еще раз вытер лоб. Сильнее, чем в первый раз, как будто на лбу у него вдруг выросли корки, которые надо было содрать.

— Ты уже пробовала мои суши?

— И с парнями у меня не ладится.

— Ты уже пробовала мои суши? Там и сашими тоже есть, — настаивал Хофмейстер. Он хотел ответов. Он не выносил, когда его вопросы игнорировали.

— Я не ем рыбу. Отношения у меня никогда долго не длятся. Месяц, может. Две, три недели. Простите, что я вам рассказываю.

— Ничего страшного. Так ты вегетарианка? — Хофмейстер убрал платок в карман. Ему нужно было возвращаться на праздник, но никак не получалось уйти. Чем дольше он оставался в сарае, тем сложнее было заставить себя вернуться обратно, к своим обязанностям.

— Я не ем рыбу. Сырую тем более.

Сложная девочка. Сложные в еде обычно оказываются сложными и в жизни. Хофмейстер любил людей, которые ели все, особенно то, что он готовил. Гости непременно должны есть. Люди, которые не умеют поддержать разговор, должны есть.

— Так ты вегетарианка?

— Я не ем рыбу. А мясо ем. Я не знаю, как это называется. Как называются такие люди?

Хофмейстер задумался. Разве было какое-то специальное название? Даже если оно и было, он его не знал.

— Тогда ты просто не ешь рыбу, — сказал он через пару секунд.

Она стояла в дверях и не собиралась его пропускать, как будто не понимала, что ему нужно пройти.

— Ну да, значит, я такая. Не ем рыбу. — Она улыбнулась, но улыбка получилась неестественной. Попытка изобразить улыбку.

— Извини, пожалуйста, — сказал он еще раз; он подошел к ней уже вплотную, ему нужно было подвинуть ее и пройти, он должен был вернуться в дом. — Мне очень жаль, что у тебя не складывается с мальчиками и в школе, и с рыбой тоже, мне правда жаль, но ты наверняка найдешь того, кто тебя полюбит. У нас, кстати, есть вегетарианские закуски. Оливки.

— А-а, — сказала она. — Да ну. Полюбит — это вообще прошлый век.

— О чем ты?

— Нам это вообще не надо! — выпалила она почти с агрессией. Как порицание.

Хофмейстер и в самом деле почувствовал, будто ему указали на место. Он совершил оплошность, и эта девчонка мягко дала ему это понять.

Он уже положил руку ей на плечо, чтобы вежливо, но решительно подвинуть ее в сторону. Он все время представлял себе, как его супруга сейчас танцует в гостиной с друзьями его дочери, и эти мысли тревожили и нервировали его. Как будто зудящая ранка.