Тирза

— Понятия не имею, — сказала она. — А я должна его знать?

— Где ты вообще жила все эти годы? В пещере? Вашу лодку смыло?

Масло весело брызгалось.

Хофмейстер надел фартук и завязал тесемки.

— Я понятия не имею, кто такой Мохаммед Атта, уж прости. Видимо, он — не любовь всей моей жизни, ну и бог с ним. Я просто спросила, есть у нас еще ром? Я, знаешь, начала с ром-колы и не хотела бы смешивать. Ром еще остался?

— Мохаммед Атта! — закричал Хофмейстер. — Мо-хам-мед Ат-та!

— Не ори так, Йорген.

Она подошла и обняла его сзади. Прижалась к нему. Сжала его грудь. Мужчина, которого она променяла на свою школьную любовь. Променяла и потребовала обратно. И вернула. Или вернула наполовину. Бесконечные возвращения — это и есть любовная жизнь человека.

Его тошнило от нее, и чем больше его тошнило, тем больше ему хотелось, чтобы она еще постояла так, прижавшись к нему. Недолго, пару секунд. Дольше не надо.

— Я понятия не имею, о чем ты говоришь. Но мне все равно. Я просто зашла за ромом. Эти ребятки такие чудесные, Йорген. Ребятки Тирзы. Такие все вежливые и умненькие.

— Твоя школьная любовь не читал газет? Не было денег на газету? Он что, нищий? Или тупой? Или нищий и тупой? У вас на лодке иногда включался телевизор? Там вообще был телевизор? Где тебя носило? В каком мире ты жила? Хотя постой-ка, когда это все случилось, ты же еще жила здесь! По крайней мере, официально.

— Я была влюблена, Йорген, я была влюблена. А когда ты влюблен, то многого не замечаешь, мой милый Йорген, ты такой душка, ты никогда не нравился мне так сильно, как сейчас, мой дорогой. Но скажи же мне, где у нас ром. А потом можешь сколько угодно рассказывать, кто такой этот Мохаммед-шмохаммед. И что я пропустила. Там, на лодке. Я обещаю тебе, что буду очень внимательно слушать. Я же всегда слушала тебя, когда ты пытался вещать всякие мудрости?

Он не сводил глаз со сковороды. Еще чуть-чуть — и рыбок надо будет перевернуть. Пот стекал у него по шее, но у него не было времени лезть в карман за платком. Он внимательно слушал, как шипит масло. Жарить сардины намного труднее, чем все думают.

— Четыре года назад, — сказал он и на минуту снял сковороду с огня, чтобы равномерно распределить масло. — Четыре года назад началась третья мировая война.

— Вот как? Значит, я действительно все пропустила. Третья мировая. И что, уже были голодные зимы?

— Прекрати! — закричал он. — Прекрати сейчас же! Голодные зимы еще будут. И очень надеюсь, что ты будешь их первой жертвой. Ты заслужила. Такие люди, как ты, заслуживают голодной зимы, и не одной, нет, четырех подряд.

Она прижалась к нему еще сильнее.

— И что же я за человек? — прошептала она ему на ухо. — К какой категории я отношусь? К категории «заслужила голодать»?

— К категории, которая мнит себя такой счастливой и неуязвимой, что даже не считает нужным заглянуть в газету. Вот о какой я категории.

Он схватил попавшийся под руку половник и пошевелил сардин на сковородке, чтобы они не пригорели.

— Я начисто пропустила целую третью мировую войну, — вздохнула она. — Ну прости меня, Йорген, прости же меня, что я так неуважительно обошлась с мировой войной, но где же ром? Не томи меня.

Он отодвинул ее от себя локтем.

Она снова в него вцепилась и прижалась к его заднице.

— Пошла вон! — закричал он с половником в руке. — Пошла вон! Грязная дрянь, пошла вон!

— А третья мировая война уже закончилась? — прошептала она ему в ухо. — Или она все еще продолжается? Ну, просвети же меня. Расскажи мне.

Он перевернул рыбу. Готовка всегда его успокаивала.

— Я не в настроении слушать твои глупости. Бутылка рома должна быть в холодильнике. И мне за тебя стыдно. Тебе чужда любая культура. Ты варвар. Вот кто ты. Когда я встретил тебя, то подумал: какая культурная девушка. Возвышенная. Художница. Наверняка интеллигентная и культурная. Так я думал. Академия художеств. Она столько всего должна знать. Ха! Да ничего подобного! Слышать звон, да не знать, где он, — это максимум, на что ты способна.

— Я тоже не в настроении слушать твои глупости. И я не глупая. Я просто пришла за ромом. Я хочу рома. Я хочу тебя. Я хочу хоть кого-нибудь. Ты — хоть кто-нибудь, Йорген? Ты кто-нибудь?

Он опять ткнул ее локтем и уставился в сковороду. Ему нисколько не мешали брызги раскаленного масла, он смотрел как загипнотизированный. У сардин такая красивая кожа, она намного красивее человеческой, хотя он, разумеется, никогда не видел, как выглядит человеческая кожа, если поджарить ее на сковородке.

Супруга открыла холодильник, нагнулась и стала искать, как он примерно час назад искал томатный сок.

— Мохаммед Атта, — сказал он, — был одним из террористов, он был главарем террористов. А друг Тирзы — это его брат, или сводный брат, или двоюродный брат. Или дядя. Или шурин. Но в любом случае это какой-то Мохаммед Атта. Он из того же мяса, та же челюсть, тот же взгляд. И те же самые мысли, это точно! Та же ненависть! Ненависть к нам. Ненависть к тому, кто мы есть и почему мы такие.

— И кто же мы, Йорген?

Она вытащила из холодильника несколько бутылок, вздохнула и пробурчала:

— Тут все забито битком, ничего невозможно найти.

Пока он вытирал руки о фартук, ему в голову вдруг пришло, что он сказал «мы». Мы, и даже не задумался. Это пришло само собой, как будто так и надо. Он ненавидел «мы».

— Мне кажется, я вспомнила, — сказала она. Она нашла ром. — Мохаммед Атта, это же одиннадцатое сентября? Одиннадцатое сентября, верно? Нет? Одиннадцатое?

Она открыла бутылку и полезла в холодильник за колой.

Разбавила ром колой и сделала глоток:

— Одиннадцатое сентября, правильно? Господи, кажется, что это было уже так давно. До чего же я была счастливой тогда. Я была влюблена. Я чувствовала себя такой юной, я не знаю, я чувствовала, как будто мне…

Сардины были готовы. Он выложил их на большую тарелку. И до сих пор не удостоил свою супругу ни единым взглядом.

— Двадцать. Восемнадцать. А порой и шестнадцать, — сказала она шепотом.

Он посыпал рыбу петрушкой и залюбовался, с трудом подавляя желание улыбнуться.

— Знаешь, — сказал он, снимая фартук, — ты знаешь, почему они ненавидят тебя и меня, и наших соседей? Потому, что мы верим в счастье. Не в Бога, а в счастье. Потому, что мы все — индивидуальности, мы все — отдельные личности. А не стадные животные.

Она пила ром-колу, держа стакан как ребенок — обхватив обеими руками. Она посмотрела на него — на лице у нее были следы бурного танцевального вечера, толкотни в душной гостиной. Макияж не растекся, а как будто поблек и засох. Резко проступили морщины.

— Йорген, ты же вообще не веришь в счастье. Твоим богом всегда было несчастье. Ты не хотел в жизни ничего другого, кроме как быть несчастным. И ты служил ему, этому богу, ты никогда не изменял ему, даже если чувствовал себя заслуженно преданным им, ты продолжал служить богу несчастья. Ты был его самым верным рабом. Ты заслуживаешь оваций. Как ты думаешь, почему я ушла от тебя? Мне тоже хотелось быть на первом месте. Мне хотелось лечь в постель с кем-то, кто не почитал несчастье превыше всего. Я просто больше не выдержала. Не выдержала тебя. Ну и все, что ты обожествлял.

Она подошла к нему. Она хотела его поцеловать, он это чувствовал. Он знал это.

Он отодвинул ее от себя.

— Уйди же! — крикнул он. — Не прикасайся ко мне, грязная женщина.

Она взяла свой стакан и подлила рома.

— И кто же мы тогда? — спросила она. — Раз уж мы об этом заговорили, кто же мы тогда и почему они так нас ненавидят? Кто мы, Йорген? Какие мы? Скажи мне.

Она подошла к нему со стаканом в руках.

— Положи лед, — сказал он. — Ром-кола без льда — отвратительная гадость. У тебя совсем нет вкуса?

Она обхватила его руками за шею, он не оттолкнул ее. У него не было сил.

— Знаешь, какие мы, — прошептала она и лизнула его ухо. — Знаешь, какие мы с тобой? Мы сломаны.

Она произнесла это слово как что-то приятное и возбуждающее, как будто это невероятно сексуально — быть сломанным. Самое прекрасное и желанное, что есть на свете. И обычно достается только фотомоделям и кинозвездам. Сломаны.

— Но только не говори никому. Пусть это будет нашей маленькой тайной, договорились? Никто не должен знать. Только мы с тобой знаем.

Она продолжала шептать. Хотя на кухне никого, кроме них, не было. Потом она наконец-то его отпустила.

Хофмейстер достал из кармана носовой платок и вытер ухо.

Он взял тарелку с сардинами.

— Их нужно есть горячими, я должен поторопиться, — сказал он скорее сам себе, чем своей супруге.

В гостиной он громко крикнул, отвратительно изобразив рыночного продавца:

— Сардины! Кому сардины! Таких свежих и в Португалии не найдете!

Но гостей сардины почему-то напугали. А может, они уже наелись. Хофмейстеру с большим трудом удалось пристроить свою рыбу.

Одну сардинку взял парень с именем, состоящим из одного слога.

— Это просто чистое счастье, — сказал Хофмейстер, указывая на рыбок, — не еда, а счастье чистой воды.

Он посмотрел, как парень ест.

Когда тот сунул в рот вторую сардину, Хофмейстер сказал: — Извини меня, пожалуйста, но я забыл, как тебя зовут.

— Бас, — сказал тот с набитым ртом. Но такое имя можно было запросто произнести и с набитым ртом.

— Бас, — повторил Хофмейстер. — Нравится тебе вечеринка, Бас?

— Да, — кивнул парень. — И еда у вас вкусная.

Хофмейстер кивнул:

— Я специально ездил за ней сегодня в раннюю рань в Димен. Там закупаются все лучшие рестораны. Совсем другой вкус. Чувствуешь?

Они некоторое время смотрели друг на друга, старый мужчина и молодой мужчина, смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Старый мужчина думал о рынке в Димене.

Потом, чтобы закончить разговор, Хофмейстер сказал:

— В Димене самая лучшая рыба, Бас. Запомни. Тебе наверняка пригодится.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и отправился к Тирзе. Она все еще весело болтала с юфрау Фелдкамп, как будто та была ее лучшей подружкой. На самом деле юфрау Фелдкамп уже не стоило называть юфрау. Она давно вышла из этого возраста. Хофмейстер не понимал, почему она сама не сказала ему: «Я не юфрау Фелдкамп, зовите меня госпожа Фелдкамп».

— Последнюю я приберег для тебя, Тирза. — Он сунул ей тарелку почти под нос, чтобы она почувствовала, как чудесно пахнет рыба.

— Нет, пап, спасибо, я не голодна, — вежливо отказалась она.

У нее за спиной стоял Мохаммед Атта. Он не принимал участия в разговоре. Пока она говорила, он поигрывал с пальцами ее правой руки. Хофмейстер понаблюдал за этим пару секунд. Атта показался ему чудовищем.

На кухне он сам съел последнюю сардину.

Супруга все еще стояла у столешницы, точно там же, где он ее оставил.

— Им понравилось? — поинтересовалась она.

Он промолчал. Ополоснул тарелку под краном.

— Что мы будем с этим делать? — спросил он.

— С чем?

— С чем? С чем?! Ты что, не слушаешь, когда я говорю?

— Я всегда слушаю. И сейчас я слушаю намного лучше, чем раньше. Да и ты стал говорить намного больше интересного, чем раньше. Ты спрашиваешь, что мы будем делать с нами?

Он вытер руки.

— С нами? Нет, не с нами. С нами мне давно все ясно. Что мы будем делать с Мохаммедом Аттой? Сколько бы ты ее ни ненавидела, но это ведь твой ребенок. Это моя Тирза. Но она и твоя дочь.