Враг женщин

* * *

Вот об этом я думал, возвращаясь в одиночестве в лагерь. Наутро, вспоминая о своих мыслях и предположениях, я стал стыдиться и высмеивать самого себя.

«Хомонголос, ты замечтался ночью под звездами, — говорил я. — Ты опьянел от общества женщин и от ночного воздуха. Все, что ты напридумывал, не более чем нелепица. Какими небывалыми грезами ты окутал образ этой самолюбивой и смешной девицы? Но истина-то проста… Эта госпожа Сара хотела посмешить окружающих, притворившись, что заинтересована твоей персоной. Может быть, ей мало тех ухаживаний, которыми в избытке окружают ее все мужчины, попадающиеся на ее пути, и она захотела добавить к числу своих поклонников еще и эксцентричный экземпляр вроде тебя. Или же она стремится полностью свести с ума своих воздыхателей тем, что ради протеста против их чувственных порывов выбрала для себя подобное чудовище в качестве спутника. А может быть, у ее внимания к моей персоне есть и другой, еще более коварный подтекст. Возможно, она тем самым дает понять своим ухажерам, что царит над всеми ними на такой высоте, что для нее, как для птицы в полете, все они кажутся одинаковыми, и нет никакой разницы между первыми красавцами и тем же Хомонголосом. Да, правда, наверное, в этом. Будь проклята ночь, наводящая на людей бредовые идеи и фантазии! Да здравствует солнце! Оно не только освещает мир, но и делает человеческий рассудок здравомыслящим, проясняет все недоразумения».

Я стремился больше никогда не переступать порога этой усадьбы, не общаться с этими ненормальными девицами и, в особенности, никогда не встречаться больше с этой госпожой Сарой. Но воплотить это решение в жизнь оказалось не в моих силах.

Они очень настаивали. Происшествия и случайные события — все было против меня. Да что там скрывать! Мое сопротивление все больше слабело. Я стал часто видеться с Сарой.

Эта девушка проявляла ко мне явную симпатию, постоянно занималась мною. Почему? Хотя я то и дело напрягал свой ум, силясь понять это, мне это никак не удавалось.

Я обратил внимание на одну вещь. Мои мысли о Саре делились на дневные и ночные, причем они были совершенно противоположного свойства. Как будто во мне жили два разных человека в это время, и думали они тоже по-разному.

Днем я хладнокровно изучал эту девушку и находил, что в ней сочетаются, слегка прикрытые лоском положительности, желание показать себя лучше, чем она есть, и кокетство. Я сделал вывод, что она пустое и лишенное смысла существо.

К тому же мне и не было особой нужды составлять ей компанию. Я старался удалить из головы мысли о ней, как выбрасывают из комнаты ненужные вещи. Но ночью, когда все кругом темнеет, когда и природа и души людей находятся в каком-то оцепенении, ее образ будто бы снова приближался ко мне, нетвердой рукой стучал в мои двери, и ее опечаленное и мечтательное лицо вставало передо мной, как живое.

Ночь развеивает наши рациональные убеждения. В лунном свете и кусочек стекла, сверкающий поодаль, кажется драгоценным камнем. Падая на мрачную стену, этот свет словно бы разделяет ее надвое, открывая проход в какой-то иной, неведомый нам мир. Таково воздействие ночи на наше зрение. Но она с неменьшей силой влияет и на то, что недоступно нашим глазам, на наши собственные мысли и чувства.

Образ Сары, приносимый ночью в мои мечты, был совершенно иным, чем та легковесная, бездушная, не видящая смысла в своей жизни Сара, какой я представлял ее днем. Я стыдился самого себя за то, что посмел возвести клевету на это прекрасное творение природы.

— Хомонголос, — говорили приятели, — мы сегодня вечером идем в поместье! А ты, конечно же, нет?

— Верно, но вы на всякий случай оставьте еще одного человека, чтобы присматривал за лагерем. Может, я тоже пойду куда-нибудь погуляю. А может быть, и зайду туда, если мне взбредет на ум. Они ведь так настаивали, что отвертеться этим вечером не так просто…

— Браво, Хомонголос! Другие-то пусть зовут, но когда сама госпожа Сара хочет тебя видеть… Да, ты понемногу привыкаешь к людям, становишься светским человеком.

Я пожимал плечами, делая вид, что не придаю значения сказанному, и говорил:

— Это еще не точно, что я приду.

Но я уже начал понимать, что те твердые решения, которые я принимал в дневное время, вечерами превращались в пух и прах. Иногда я стыдился своей собственной нерешительности. Я стал опасаться за себя.

«Во что бы то ни стало, я должен одержать верх над этим желанием», — говорил я себе. И вправду, я сдержал свое слово. Но в ту ночь я чувствовал себя больным. Дыхание у меня было прерывистым, я не мог стоять на одном месте. Я зашел в море и плавал до одурения, до тех пор пока окончательно не выбился из сил.

Я понял, однако, что не всякая победа достойна того, чтобы ею гордиться. И потому решил, что лучше будет не искушать судьбу и не плыть против течения.

Во мне вновь пробудился страх любви, как и много лет назад. Я пытался утешить самого себя и придумывал странные оправдания:

«То расположение, которое я испытываю к этой Саре, не имеет ничего общего с чувством любви. Если мы оставим в стороне всякие мелкие увлечения и страсти и обратимся к настоящей любви, то такая любовь может возникнуть только между людьми, чьи достоинства и способность любить друг друга более или менее равноценны.

Едва ли может возникнуть любовь между созданиями, принадлежащими к разным видам. Такого в природе не бывает. Я хорошо осознаю свое место в мире. Какую надежду я могу питать в отношении этой девушки? По какому праву мне дозволено ее любить? Я с удовольствием гуляю вместе с ней, мне нравится ее общество. Я даже не думаю при этом о том, что она женщина. Я люблю ее как друга, как мужчину, может быть, как потерянного мной Недждета… Это чисто дружеская любовь. Среди мужчин у меня был друг, которого можно было назвать братом, так почему же среди женщин у меня не может быть такого же друга, которого бы я называл сестрой?»

Эта непрочная логика помогала мне на время подавить тревогу и снова и снова приводила меня к Саре.

При каждой нашей встрече она все более по-дружески была настроена по отношению ко мне. Я старался не обнаружить свою глубокую приязнь к ней не только перед посторонними, но и перед ней самой. Поэтому я продолжал озорничать и делать глупости, не прекращал свои наглые нападки на нее и на других. Только делая все наоборот и грубя, я мог почувствовать, что я тоже принадлежу к роду человеческому. Если же я стал бы вдруг мило вести речь о доброте и принимать слащавые позы, все окружающие сочли бы это не более чем шутовством и кривлянием.

Ты знаешь, Недждет, рассказ об осле и болонке. У одного человека были прекрасная породистая болонка и безобразный осел. Собака всегда бегала за хозяином, спала у него на коленях, получала пищу с его стола.

Осел же переносил грузы, крутил водяное колесо на огороде и за свою службу получал меру ячменя и много палочных ударов. Однажды осел, почесав копытом с подковой свою большую голову, подумал:

«Все напрасно, так дело не пойдет… Мне нужно изменить тактику, поступить так, как делает собака… Ведь это не так трудно, подражать ей? Она иногда гавкает, иногда катается по земле, еще лапой гладит хозяина по лицу. Если я буду делать так же, как она, хозяину это наверняка понравится. Он освободит меня от переноски тяжестей, перестанет бить, и я буду всегда находиться при нем.

Бедный осел, не видя проку в дальнейших размышлениях, сразу приступил к делу. Ему удалось зайти в комнату, где сидел хозяин. Тот, конечно же, сильно удивился. И стал ожидать, чем все это закончится.

Осел поднял голову, прижал уши и начал издавать звуки, подражая собачьему лаю. Затем упал на бок и стал подкатываться к хозяину, задирая при этом копыта кверху. Вся комната сотрясалась, как во время землетрясения. Кувыркаясь, осел ронял все вещи, которые были в комнате, сдвигал все в сторону. Наконец осел, полный решимости осуществить и третий пункт своего замысла, встал на ноги и попытался погладить хозяина копытом по щеке. Не рассчитав силу, он выбил хозяину сразу несколько зубов.

Тот позвал на помощь. Слуга и садовник забежали в комнату с палками, и для осла началась совсем другая песня.

И вот я сам себя сравнил с ослом из этой сказки.

Для меня говорить добрые слова, вести себя как культурный человек, — означает выставить себя на смех, еще раз обратить внимание на свое уродство, и не более того.

Я был человеком, который признает свое поражение в делах сердечных и уходит от борьбы в этой сфере. Если для меня забрезжит вдруг какая-то надежда, все только посмеются надо мной. А я никогда не согласился бы на это.

Но этим я не ограничился. Я не хотел, чтобы меня считали страдальцем, Сознающим свое собственное положение и оттого еще более заслуживающим сочувствия. Для гордого человека сострадание еще хуже, чем насмешки. Поэтому я и решил представить себя как настоящего Хомонголоса, лишенного человеческих чувств и ощущений монстра. И я обращался с госпожой Сарой из рук вон плохо. Мои слова и поступки могли возмутить любого, даже самого безобидного и скромного человека. Но эта ни на кого не похожая девушка не реагировала, что бы я ни делал и ни говорил.

Отношение Сары было для меня неразгаданной загадкой. После долгих раздумий я пришел к такому выводу.

Несмотря на все мои усилия, я допустил опрометчивую оплошность. Мой наглый вид не обманул Сару. Она почувствовала, что, несмотря на показную веселость, в душе я глубоко несчастен. Может быть, у этой девушки и душа так же прекрасна, как и ее лицо? Она действительно жалеет меня. Она утешает меня, подобно тому, как пытаются обнадежить смертельно больного человека. Откуда у такой прекрасной девушки столь благородный порыв?

Моя болезнь началась, Недждет. Мои взгляды и мысли постепенно меняются. Сара в моих глазах все более отделяется от обычных людей, становится благодаря прикрасам моей фантазии полубожественным созданием, все выше возносится в моих мечтах.

И не только мое отношение к Саре изменилось. Вот, например, дорога между поместьем, в котором она остановилась, и лагерем… Эта пыльная, плохо вымощенная улица, которую я днем попираю то и дело колесами моего мотоцикла, в ночное время кажется мне дорогой в царство снов. Тот сад, в котором я впервые увидел ее, то дерево, под которым она тогда стояла, фонарь, отбрасывавший холодный свет на ее лоб, на ее волосы в один вечер, когда мы расставались с ней, и множество таких же маловажных деталей приобретают в моих глазах неожиданную ценность.

Наконец я вынес окончательный приговор:

«Хомонголос, не отрицай того, что ты влюблен. Эта болезнь чем-то напоминает краснуху… Как ты ни старался, а она от тебя не отвязывается. И ты заболел так же, как и все прочие люди. Но нет причины для беспокойства. Если бы ты подвергся такому заболеванию в юности, это могло бы представлять для тебя опасность. Но сейчас у тебя достаточно сил, чтобы защитить себя. У тебя сильное тело… Что еще более важно, у тебя крепкий и холодный рассудок. Подростком ты бы поддался пустым мечтам, пустым надеждам. И, наверное, не смог бы вынести крушения своих фантазий, которое рано или поздно обязательно бы последовало. Опасность этой болезни даже не в ней самой, а в порождаемом ей чувстве надежды, как я думаю. А ты никогда уже не допустишь такого ребячества… Только смотри, чтобы от страсти не потерять рассудок. Весь бред, все твои бессвязные речи — от всего этого нужно себя беречь…