ВЕЧНЫЙ ЖИД

3

Снег летел косо, сек по лицу и таял на асфальте. Из-под земли сквозь металлические решетки поднимались клубы пара. Под ногами загудело — мчался поезд.

Поежившись, Илья ускорил шаг. А обещали солнце. И без снега. Нью-йоркские зимы хуже израильских и несравнимы с киевскими. В Киеве сыпал снег, мягкий, пушистый. Сугробы лежали, как на новогодних открытках. По-пушкински. Можно было валяться на лежанке и смотреть в окно — на раме снизу медленно нарастала неровная белая полоска. Под бочком лежала какая-нибудь книжица, а в комнату сквозь тиканье часов прорывались волчьи завывания ветра — «у-у»…

В Израиле зимой было сыро. Одежду приходилось сушить на слабом электрокамине, привезенном из Киева. На улице бывало теплее, чем в квартире. Но вдруг могло выглянуть солнце — тогда огромные листья пальмы под окном, быстро высохнув, отливали темно-зеленым. На скамейке около дома сразу появлялись два старых грузинских еврея в кепках-«аэродромах», раскладывали нарды и, словно два жреца, трясли кости в сложенных ладонях: «Гош-гош-гош — зара, давай!» А рядом с ними, на краешек скамейки, присаживалась бабушка…

Илья прошел мимо скульптуры еврея в ермолке, сидящего за швейной машинкой «Зингер». Здесь, в кварталах Нью-Йорка на Фэшн-стрит, сто лет назад сбежавшая из царской России шолом-алейхемовская беднота уселась за свои «Зингеры». И начала новую жизнь. Ради детей. Чтобы дети выучились, стали врачами и адвокатами.

У бабушки Ильи тоже был «Зингер». Все бабушки начинали и заканчивали «Зингером». «Зингер» становился членом любой семьи, как соковыжималка или радиоприемник. Для ребенка наибольший интерес представляла шпулька, упрятанная в нижней части машинки под блестящей выдвижной пластинкой. Бабушкины пальцы, грубые, распухшие в суставах и искривленные артритом, умудрялись нырнуть в эту щель и легко, в одно мгновение, вытащить шпульку на свет Божий.

Бабушка захотела взять машинку с собой из Киева в Израиль. Был бой, уговоры. Что сказать? Старуха просто выжила из ума. Что она собирается там шить? Открывать ателье? Снабжать магазины? Ну и как прикажете эту машинку везти? В чемодане? Или в авоське?

Но бабушка все-таки настояла, упрямая была старушка. По приезде даже что-то шила и латала. «Когда сердце начинает болеть, сажусь за “Зингер”, и боль сразу отпускает». Ей никто не перечил, но втихомолку, чтобы не обижать, выносили залатанное старье на улицу и оставляли на заборах. Она, конечно, обо всем догадывалась, но виду не подавала. Все играли в эту игру, пока бабушка не слегла.

Зима уже шла на убыль, на носу был март, и бабушка почему-то верила, что если дотянет до весны, то обязательно встанет. Несколько раз уже выглядывало солнце, и пальма под окном веселее хлопала на ветру тяжелыми листьями.

Но, видимо, богини судьбы парки что-то не согласовали с синоптиками. В тот, свой последний вечер бабушка, пожелтевшая и высохшая, как мумия, подозвала Илью. Она была спокойна, и глаза ее светились тихим светом. «Знаешь, я думала: потеплеет, выйду на улицу, сяду на скамеечку… — умолкла, глядя куда-то сквозь Илью. Грустно улыбнулась. — Не получилось…» Съехала по подушке. Съежилась. Вздрогнула.

...Назавтра ее в белом саване опустили на каменное дно могилы. Как назло, в небе горело такое яркое солнце, что хотелось замазать его густым черным дегтем…

А швейная машинка пылилась в углу. Отдать ее было некому, выбросить жалко. Стояла там до тех пор, пока не уехали в Нью-Йорк. Пусть новые жильцы решают, что с ней делать.

И надо же! Машинка неожиданно вынырнула здесь, в Нью-Йорке, попав в руки к бронзовому еврею.