Представление о двадцатом веке

В эту секунду Амалия потеряла сознание, и все, что она делала дальше, она делала как будто во сне.

Когда она очнулась, то увидела склонившегося к ней Карла Лаурица. Он влил между ее бледными губами несколько капель коньяка, и алкоголь потек по ее артериям, словно ручейки расплавленного металла. Она внимательно посмотрела на него, потом отрицательно покачала головой, закрыла глаза и вновь потеряла сознание. Когда коньяк снова обжег ей слизистые оболочки, она снова открыла глаза и на этот раз огляделась по сторонам. Гондолу освещали золотистые отблески. В свете заходящего солнца море окрасилось в темно-красный цвет, и на фоне светлого еще горизонта она увидела туманные контуры Копенгагена — далекие голубые горы. В полутьме позади фигуры Карла Лаурица она различила корпус огромного дирижабля, который плавно скользил вперед, несомый вечерним ветром. Казалось, воздушный корабль плывет по воздуху. В конце салона на подиуме стояли шесть музыкантов в белых костюмах и играли вальс, и Амалия решила, что она уже на том свете. Да, в конечном итоге, скорее по воле случая, чем в результате принятого ею решения, она оказалась в ином мире, который до сих пор изучала лишь на расстоянии. Ей казалось, что прежде она уже слышала эти мелодии, что ей знаком этот запах фритюра, что она где-то видела украшения этих женщин и помнит ободряющее прикосновение Карла Лаурица и вкус коньяка. Наконец-то она умерла и наконец-то попала в тот Рай, который всю жизнь манил ее и который она на сто процентов заслужила.

Карл Лауриц недолго просидел рядом с ней. У него были и другие дела. Решение подхватить ее на руки и поднять на борт дирижабля было спонтанным, но он был человеком, который мог позволить себе положиться на интуицию и поддаться внезапному порыву, потому что в его жизни, где правили расчет и рассудок, случайности никогда не выходили из-под контроля. Поэтому он дал Амалии коньяку, посмотрел, как она томно закрыла глаза и вновь потеряла сознание, потом снова вернул ее к жизни, с улыбкой оглядел ее тощую фигурку и рассеянно выслушал ее бессвязный рассказ о ватерклозетах, редких животных, долгом странствии и далеких лиловых лесах. После чего попросил одного из слуг присмотреть за ней и вернулся к своим гостям.

Когда он отошел от Амалии, он как будто позабыл о ней. Не чувствуя ничего подозрительного, он отправился общаться со своей публикой и погрузился в дружескую и праздничную обстановку. Предприниматели танцевали или беседовали с дамами полусвета, представитель общества работодателей перечислял имена тех ведущих синдикалистов, арест которых ожидался в самое ближайшее время, а писатель Йоханнес В. Йенсен предупреждал молодую актрису об опасности, исходящей от гомосексуалистов, при этом его правая рука пыталась остановить левую, которая скользила вверх по плотному трико молодого официанта. Раскланиваясь направо и налево, Карл Лауриц поднялся на подиум перед музыкантами — не для того, чтобы прервать праздник, а для того, чтобы еще больше его оживить и показать, что у него по-прежнему все под контролем и все могут отдаться общению друг с другом, еде, шампанскому, музыке и ощущению полета. И тут он внезапно почувствовал резкую боль с левой стороны груди. Сначала он решил, что в него выстрелили. Покачиваясь и пытаясь обрести равновесие, он нащупал под фраком маленький короткоствольный револьвер, который всегда носил с собой. Лишь когда его рука скользнула по рубашке и он понял, что она такая же сухая, белая и накрахмаленная, как и когда он надевал ее, он сообразил, что причина боли и потери равновесия не снаружи, а внутри — это так сильно стучит его сердце. Он спустился с подиума, при этом никто из окружающих не заметил каких-то странностей в его поведении. На одном из столиков он подхватил бокал шампанского и, сделав несколько глотков, хладнокровно констатировал, что руки его непроизвольно дрожат, а вино по вкусу как вода. Со времен скарлатины и кори в детстве Карл Лауриц ничем не болел. Он был убежден, что сила воли и уверенность в себе создают вокруг него непробиваемую броню, и поэтому пришел к выводу, что кому-то из его гостей удалось отравить его и что яд теперь добрался до сердца. Сжимая в руке револьвер, он стал медленно переходить от одной группы гостей к другой в поисках бегающего взгляда, который выдаст злоумышленника. И тогда он сможет отомстить, в самую последнюю минуту, пока яд еще не сожрал его изнутри и он, находясь в зените своей славы, не распластался на полу, как вареный овощ.

В эти минуты, когда Карлом Лаурицем овладевает страх смерти, он похож на животное. Ссутулившись, не пытаясь спрятать револьвер, который он каждое утро, в том числе и сегодня, чистит, смазывает и заряжает маленькими коварными свинцовыми пулями, он переходит от группы к группе, чтобы вычислить убийцу, но видит он только лихорадочное веселье, разворачивающееся как цветок. В этом месте мне очень хочется сказать: вот видите, Карл Лауриц демонстрирует сейчас свое истинное «я», видите, как треснула тонкая скорлупа человечности, и остались одни только инстинкты. Циник показал свою истинную натуру, состоящую лишь из страха и ненависти, и именно такие мысли возникают в голове писателя Йоханнеса В. Йенсена. Он один достаточно трезв, чтобы понять — с Карлом Лаурицем что-то не так. К тому же благодаря множеству замысловатых романов, написанных в молодости, он научился анализировать мир при помощи набора вульгарных понятий, которые он сейчас как раз припомнил, чтобы объяснить молодой актрисе что происходит: вот оно, черт возьми, вот оно — животное, вот жаждущий крови пролетарий, повинующийся инстинктам, с орудием борьбы в виде револьвера. Сейчас все эти паразиты и лавочники будут стерты с лица земли, потому что одному человеку пришла в голову мысль отомстить, и человек этот — Карл Лауриц.

Такое описание происходящего и особенно поведения Карла Лаурица вполне соответствует нашей всеобщей мечте, стремлению иметь право объявить некоторых людей бесчеловечными, но в данных обстоятельствах — во всяком случае, в данных обстоятельствах — это вряд ли что-то нам объясняет. Здесь, в гондоле, над крышами Копенгагена, мы нисколько не приблизимся к Карлу Лаурицу, если будем утверждать, что он животное. Ведь если его в эти минуты трясет, если у него потеют ладони и он изучающе заглядывает в эти разгоряченные, напудренные и полные надежды лица гостей, которые не принимают всерьез ни его сосредоточенность, ни его револьвер, то на самом деле не из-за жажды мести, а из страха потери. Это обстоятельство он даже сам начинает осознавать, обойдя гостей и не найдя ничего другого, кроме того, что он изо всех сил стремился привнести сюда, в это пространство под огромным корпусом дирижабля, а именно, веселье, страсть, наслаждение едой, самозабвение, благодарность и недолговечное, хрупкое ощущение защищенности. Когда он проходит мимо последних Ромео и Джульетт, повесивших свои накидки и фраки на газовые фонари и погрузившихся во тьму на скамейках, и последних баронов, которые в угаре от выпитого шампанского позабыли о своих недавно приобретенных титулах и вспомнили свою бродячую жизнь барышников, стали сквернословить, бороться на руках, перетягивать друг друга, сцепившись средними пальцами, и повисать на руке за бортом гондолы, он оказывается у плетеного шезлонга, где лежит Амалия. И тут он замирает на месте, потому что все симптомы проходят, сердце возвращается в обычный ритм, ладони высыхают, отчетливо заявляет о себе чувство голода, он засовывает револьвер под жилет и говорит себе, что его настигло совершенно необъяснимое недомогание, которое уже прошло, не оставив никакого следа.

На самом деле все только начинается. Как бы странно это ни звучало, но у Карла Лаурица в эту минуту уже не осталось выбора. Хотя я и питаю глубочайшее недоверие к Судьбе, хочу сказать, что для Карла Лаурица все уже было решено. Его ожидала любовь, и не какая-то там противоречивая мечта рубежа веков о томных и верных женах и пылких, надежных и целеустремленных мужьях, да и не наше современное идеальное представление о двух взрослых людях, которые бок о бок, с гордо поднятой головой идут в светлое будущее. Карла Лаурица Махони и Амалию Теандер ждала любовная трясина, дымящаяся топь чувств, которые так никогда и не приобрели ясные очертания.

Если бы кто-то сейчас, в эту торжественную минуту, когда Карл Лауриц обрел равновесие, рассказал ему об этом, он бы замахал руками, решительно отвергая такую возможность. К нему вернулось хорошее настроение, он твердо стоял на ногах и весело подмигнул Амалии, пообещав себе, что если, оказавшись на земле, не забудет эту бледненькую девчушку, то надо будет ее слегка подкормить и тогда можно будет ее трахнуть, на память об этом удачном путешествии и без риска лишить ее последних жизненных сил. Потом он отдал капитану воздушного судна приказ начинать снижение, а сам отправился бродить среди гостей, чтобы убедиться в том, что никто не жалуется на шум винтов или на резкий свист выпускаемого водорода. Он знал, что для этих людей, которые в глубине души переживали, страдали от запоров и различных таинственных нервных лихорадок, важен не только взлет, важно также незаметно и мягко приземлиться. Он удовлетворенно констатировал, что праздник настолько удался, что гости даже не заметили самого момента приземления, потому что крики, песни, радостные возгласы и шум оркестра, который теперь заиграл джаз — наверное, первый джаз в Копенгагене, полностью заглушили звук двигателей, толчки при приземлении и шипение газовых струй.

Когда Карл Лауриц вместе с Амалией уехал в прибывшем за ним экипаже, праздник за их спиной продолжался. Освещенная гондола была притянута к мачтам на лугу, и пока молодые люди удалялись по Странвайен, сквозь ласковую весеннюю ночь до них еще долго доносилась бодрая музыка.

Карл Лауриц назвал кучеру адрес величественного и дорогого «Англетера» (построенного, конечно же, Мельдалем). В гостинице он снял для Амалии номер для новобрачных. Выбор гостиницы, очевидно, был не самым разумным, поскольку всего лишь год назад он сбежал отсюда, не оплатив самый большой из когда-либо неоплаченных гостиничных счетов в истории Дании. Лишь совсем недавно его, после долгого судебного разбирательства, заставили заплатить, и до сих пор над стойкой администратора в рамке под стеклом красовался астрономический счет — в назидание гостям, а может, это была такая экстравагантная шутка, вполне в стиле высокомерного персонала гостинцы. Мне кажется, что при других обстоятельствах Карла Лаурица немедленно вышвырнули бы на улицу. Во всяком случае, трудно представить, чтобы гостиница приняла его после скандального расследования, когда сначала полиции никак не удавалось выследить его, а потом судебным исполнителям еще труднее было определить его платежеспособность, можно ли действительно взыскать с него деньги и что за деятельность скрывается за многочисленными фирмами и компаниями, созданными им за те два года, которые прошли после его прибытия в Копенгаген из поместья Темный холм. И тем не менее сейчас Карл Лауриц видит только гостеприимство и вежливость, и, на мой взгляд, все дело в окружающем его ореоле самоуверенности. За те часы, которые прошли со времени встречи с Амалией, его настроение резко улучшилось, он полон энергии, по непонятной причине его охватывает нервное возбуждение, и он решает, что, конечно же, она должна жить в «Англетере», конечно же, именно тут следует ее откармливать. Ничем иным, кроме его самоуверенности, я не могу объяснить, почему все идет как по маслу. А как еще это все объяснить? Ведь несмотря на все прошлые события, Карл Лауриц не встречает никакого противодействия, напротив, все спешат ему помочь, швейцары придерживают двери, портье встречают его глупыми и многозначительными ухмылками, а носильщики наталкиваются друг на друга в поисках отсутствующего багажа. В эпицентре этого столпотворения внезапно возникает администратор ресторана, который вежливо раскланивается, а шеф-повар обещает какое-то оставшееся нам неизвестным блюдо, и не исключено, что сейчас и управляющий заглянет на минутку, словно желая своим присутствием заверить Карла Лаурица в том, что нисколько не сердится на него, он здесь желанный гость, несмотря на то, что совсем немного воды утекло в датских проливах с тех пор, как он пытался обмануть гостиницу.