Когда умру, я стану снегом...

36

— Зачем ты приехала?

Спросила в лоб. Без предисловий. Что расшаркиваться перед этой соплячкой…

— Вы мне не оставили выбора, Людмила Григорьевна.

— Что ты несешь?

— Ну как же… Меня из квартиры выписали, жилье продали. Разве я не имею право на долю моего мужа?

В глазах потемнело. Нахалка. Да как она смеет!

— О чем речь, девочка? О какой доле ты говоришь? Я добилась того, чтобы моего мужа лишили родительских прав. Иначе Костя не смог бы даже поступить в училище, с таким "багажом". Как только ему исполнилось восемнадцать, он и от наследства в мою пользу отказался, по собственной инициативе. Так что квартира по праву моя, и только моя. И Костиной доли там не было. Ну а прописка, что же… Имею полное право — ты мне, поганка, абсолютно никто.

— Ну, не скажите. Все равно это незаконно. Уж не знаю, как вам это удалось. Только вот жить мне негде. А значит, поживу тут, у вас. Не погоните же бывшую родственницу в мороз из дома?

— Погоню, еще как погоню, Катенька. Как только мороз спадет, вышвырну тебя, как тряпку, и забуду, как звали. Зря приехала. И говорить даже не о чем. Ничего не добьёшься, прав у тебя никаких. Да и тут ты никому не нужна. И Косте не нужна была, иначе подумал бы…

Дернулась Катенька от слов, будто от пощёчины. Вот и прекрасно. Спесь твоя, девочка, никому теперь неинтересна… И защищать тут тебя никто не кинется…

Гнев душил, не давал даже думать. Нужно как-то взять себя в руки.

Оделась во двор выйти, прихватила ведро. Скоро придет бабка Фрося, чтобы выдоить Мурку. Лучше встретить соседку на улице. Лишние глаза — лишние разговоры. Да и остыть не мешает, а то такими темпами сама себя до греха раскочегарит.

Не хотелось разговоров, сплетен. Но шила в мешке не утаить. Вот и бабка Фрося в лоб спросила. Пока еще ползла по двору, еле переступая в огромных прорезиненных чунях, одетых на сразу несколько шерстяных носков.

— Что же ты тут в такой мороз стоишь, Люда? Аль дом теперь не мил?

— Не мил, баб Фрось. И я только что вышла, постою с вами в сарае. Привыкать к корове надо. Что я боюсь ее, как ребёнок.

— Значит, гостья-то пострашней коровы будет, Мурки нашей. Ну пойдём, пойдем, не кипятись. Зря тепло не растрачивай. Я заодно тебе курицу покажу. Кажется, захиреет скоро. Может, зарубим?

— Думаете не вылечить?

— А что их жалеть? Им уж по два года точно, третий пошел. Печенка, видимо, совсем плоха, скоро все дохнуть соберутся. Так потихоньку на бульон заранее и перерубишь. А весной я цыплят у Булатовых возьму, у них порода хорошая. Да на тебя десяток попрошу, если захочешь, конечно.

— Не знаю пока. Может, и захочу. Посмотрим.

— Вот и я говорю, поживем — увидим. Смотрю я сегодня Петруша какой-то дерганый, злой от тебя вышел. Ты уж мужика не обижай. Он хоть и страшноват, да человек хороший. В хозяйстве такой пригодится.

— Баб Фрось, вы никак мне его сватать удумали? Спасибо, я мужиками сыта до последних дней. От них счастья ждать не приходится. А то, что злой ушел, так сам, наверное, понял, что не нужны его разговоры. А то высказался бы…

— Ну, это хорошо. Что ты ему мозги не пудришь. Зря не привечаешь. Он, конечно, засматривается на тебя, переживает. Но это ваше дело, взрослые — разберетесь.

— Вот на том и спасибо, не надо мне этих разговоров. И без этого голова болит, куда теперь мне эту гостью приткнуть.

— Ох, и правда. Кровать ведь у тебя одна. А ты знаешь, у меня раскладушка осталась от девок. Добротная, с матрасом. Ну вот как кровать, а не походная. Я ее в пленку замотала да убрала. Уж больно хорошая. Отдам, пользуйся.

От одного слова раскладушка нехорошо так сжалось сердце. Вспомнилась вдруг их комнатка, свекровь, супружеская полуторная кровать. И жесткий матрас на полу, на котором всеми ночами крутилась сама, пытаясь уснуть.

— Ну чего молчишь-то? — спрашивает Фросенька, не оборачиваясь, и уже бойко пускает первые звонкие струи парящего добрым теплом молока в металлическое ведро. Руки её хоть и огромные, несуразные, но доит она ими здорово. Засмотришься. — Или ты это про гостью сказала так, в общем? Не мила она тебе, это понятно. Но куда ты ее сейчас выпроводишь? Морозы на две недели минимум взялись. Февраль грядет. Не думай, что через день отпустит. Сегодня вот уже под пятьдесят ночью было, так это первая ласточка. Машина в город теперь нескоро пойдёт. Да и зачем грех на душу брать, Люда. Девочка ехала сюда, в такую глушь, думаю, что не зря. Может беда у нее какая.

— Да какая у нее беда. Вертихвостка эта долю свою требует от квартиры. Денег, видимо, хочется урвать. Да только шиш ей. Не было ее доли, и прав у этой дряни нет никаких.

— Ох-ох, как все серьёзно. Ну, что тебе сказать? Терпи, пока морозы не сойдут. Ехала она к тебе, не думай, что председатель поможет. Он мужик принципиальный. В обиду, конечно, не даст. Но если девочку ты на улицу сейчас выгонишь, он крепко на тебя осерчает. Помощи какой потом не жди. Сама понимаешь, мы в таком краю живем, нам тут друг за друга держаться нужно. Раскладушку достану, сама приди забери, а то я с ней где в сугроб упаду, не дай бог. Меня потом оттуда и трактором не вытянешь. А обиды свои ты ей выскажи. Никто и не услышит. И она не сбежит.

— Спасибо, баб Фрось. Нелегко мне будет, не знаю, как переживу это все. И за что мне напоследок такое наказание.

— Эх, Люда. Если говорить о том, что дано напоследок… То вот как раз и разберись со всем этим грузом. Не нужно с собой тяготы тащить. Чтобы там душа твоя не маялась. Собралась на тот свет, значит, готовься. Молись, грехи свои вспоминай, да других за обиды прости. Господь просто так дорожки не строит. Не зря эта девочка приехала. Смирись. И реши уже, что вы должны друг другу. Не обижайся на меня только…

— Да нет, баб Фрось. Спасибо вам. Понимаете вы меня, как никто другой, мне от этого уже легче.

— Вот и хорошо. Ты пока соломки подстели побольше, да особливо вон в тот угол, тянет холодом. Негоже скотину морозить. Сейчас я уж додою, задние остались только наполовину.