Тирза

5

Хофмейстер неподвижно сидел на кровати в своей спальне. В своем доме как будто в тюрьме. Он слышал музыку, слышал, как хлопает входная дверь, голос Тирзы, голоса незнакомых людей. Гостей провожали по домам. Праздник заканчивался.

Он бы многое отдал сейчас за возможность выпить бокал гевюрцтраминера, но не решался спуститься на кухню. Ему нужно было отсидеться здесь, пока все не разойдутся.

Наверху раздался какой-то шум. Похоже, жильца тоже разбудили.

Хофмейстер не мог собраться с мыслями, бесконечными мыслями у себя в голове. Единственное, что он знал твердо, — никакой надежды не осталось. Он потерял Тирзу, он ее проиграл. Как азартный игрок, который никак не мог остановиться, он поставил на карту и потерял самое лучшее, самое прекрасное, что у него было, и ради чего? Чего он ожидал? Двойного выигрыша?

Ему показалось, что он сидит тут на кровати уже несколько дней. Половину жизни вот здесь, перед платяным шкафом. Человек, который боится выйти из собственной спальни.

В этот момент дверь вдруг открылась. Он повернул голову, думал, что это его супруга. Но это была Тирза. Его Тирза. Его царица солнца. Она остановилась и посмотрела на отца.

— Что ты делаешь? — спросила она.

Он посмотрел на свою дочь, он изучал ее, насколько еще был в состоянии.

— Жду, — сказал он.

— Чего ждешь?

Он пожал плечами.

— Все уже разошлись? — спросил он спустя несколько секунд тишины. Напряженной, неприятной тишины.

— Большинство — да. Несколько человек засиделись. Последние.

— И как? Ничего не оставили?

— Ты про что?

— Про закуски. Они все съели? Суши?

— Я не знаю, пап, честное слово, про суши я не знаю.

Она посмотрела по сторонам. Он сделал то же самое. Он увидел, что вещи его супруги снова захватили половину кровати, как будто она никогда и не исчезала. Его рубашки на спинке стула. Галстуки. Туфли его супруги. Босоножки.

— Папа, — позвала Тирза.

— Да, — ответил он, не поднимая глаз.

— Что теперь будет?

— Ты про что?

— Про тебя.

— Про меня? — Теперь он посмотрел на нее. — Но, Тирза, что это за вопрос?

— Что теперь будет с тобой? — повторила она очень четко.

Он покачал головой:

— Тебе не нужно об этом переживать. Что со мной будет. Тебе нужно заниматься своим будущим.

Тут он вспомнил, как сказал ей, когда она еще была больна: «У тебя все впереди, у тебя впереди все твое будущее». Как будто будущее было решающим аргументом, чтобы не заморить себя до смерти голодом.

Хофмейстер вспотел. Под мышками образовались мокрые пятна. Трудовой пот слишком затянувшейся ночи.

— Что на тебя нашло? — Голос его дочери звучал не осуждающе, а скорее изучающе. Почти с любопытством.

— Когда? Что такое на меня могло найти?

— С Эстер. Только что. Что… о чем ты вообще думал?

Он стал тереть руками щеки, губы, лоб. Он хотел что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Тогда в нем говорил зверь, а звери говорят без слов. Язык зверей не нуждается в словах. Зверь кусает и лижет, выплевывает и разрывает плоть. Но говорить по-человечески — нет, это не для него.

— Ладно бы ты об этом думал, хотя и это ужасно, но ты это сделал! На моем празднике.

Он посмотрел в сторону балкона. Двери все еще были открыты.

— У тебя был чудесный праздник, — медленно произнес он. — Все веселились и развлекались, я заботился обо всех твоих гостях. Никого не обделил. Было много суши. И даже сашими не все доели.

— Папа, ответь мне.

— А что ты спросила?

— Что на тебя нашло? О чем ты думал? Что с тобой произошло? С тобой что-то произошло?

Он пожал плечами. Он так часто это делал, это был типичный для него жест. Он пожал плечами еще раз, как будто это движение могло дать ответы на все вопросы. Она села рядом с ним на кровать. Не совсем рядом, между ними было расстояние.

— Я не хочу, — сказала она, — потерять возможность думать о тебе как о моем папе. Мамы ведь уже нет. По крайней мере, для меня. Я не хочу стать сиротой. Я хочу, чтобы ты остался моим папой. Мне слишком мало лет, чтобы остаться сиротой.

Ему хотелось закричать, как смертельно раненному солдату, умолять, чтобы его пристрелили из жалости, зная, что его сослуживцы забыли и бросили его на поле боя. Хофмейстера забыли. И честно признаться: никто его и не искал.

— Я буду тем, кем всегда для тебя был, — хрипло ответил он. — Все останется так, как было. Ничего не изменится.

— Но ты для меня уже стал грязным. Ты стал мне противен.

Несмотря на эти слова, она положила ему сзади на шею руку, и он подумал, что умирает. На какое-то мгновение ему показалось, что он понял, что это значит — умирать.

— Пойдем, — сказал он. — Пойдем вниз. Ничего страшного не случилось. Мы с Эстер просто играли. И все зашло слишком далеко. Такое случается. Особенно на вечеринках.

Он хотел подняться, но ему нужно было собраться с силами, собраться с мужеством. И пока он собирался, он силился осознать, что же за слово — «грязный». Он вдруг подумал, что всегда был грязным для самого себя и для других людей, и все его попытки сближения были не чем иным, как попытками очиститься. В этом одном случайно сказанном слове оказалось ядро всего его существования. Постоянный фактор.

— И во что же вы играли?

— В игру, — шепотом едва выговорил он. — В игру, Тирза. Иногда люди играют, притворяясь кем-то другим. Им нужны такие игры. Это полезно. Нужно уметь быть гибкой личностью. Только сумасшедшие всю жизнь остаются сами собой. Я твой отец, ты моя дочь, моя самая любимая, моя младшая дочь, моя самая любимая дочь. Но иногда мы с тобой играем, притворяясь кем-то другим. Как будто ты — царица солнца в египетском храме, а я — твой верховный жрец. Чтобы не сойти с ума окончательно, нам нужны игры. Чтобы не лишиться разума. У нас нет другого выбора. Чем ты умнее, тем лучше ты играешь. Ты очень умная, Тирза, поэтому ты очень хорошо играешь.

Когда он думал о слове «грязный», ему в голову пришли еще «брезгливость» и «боязнь грязных рук». «Вот кто я, — подумал он. — Жутко брезгливый человек, который при этом воспринимает собственное тело как грязный общественный туалет». И когда это тело стареет и приходит к распаду, брезгливость, а проще говоря, отвращение становится все сильнее.

— Я ничего не поняла, — сказала она. — Но какая разница. Мне так кажется. Какая разница, понимаю я тебя или нет. Главное, что ты не стал этого отрицать. И ты можешь просто сказать: «Мне очень жаль».

— Конечно, ты меня понимаешь, — сказал он. — Ты прекрасно меня понимаешь.

Она все еще держала руку на его шее, а ему сильнее, чем когда-то в жизни, хотелось итальянского гевюрцтраминера, даже если бы он сейчас мог просто открыть бутылку, это было бы огромное облегчение, эти звук и запах.

— Ты нужен мне как папа, — сказала она. — Ты понимаешь? Ты нужен мне как папа.

— Ты мне тоже нужна, — шепотом сказал он. — Тирза, ты мне тоже нужна.

Он вдруг сжал кулак и изо всех сил впился в него зубами. Словно хотел загрызть зверя, которого, как он думал, уже победил, безмолвного зверя, живущего в нем.

Снизу все еще доносилась музыка.

— Пап, ты был пьяный? — спросила она.

— Да, — с облегчением выдохнул он. — Да, это все алкоголь. В этом все дело. Я напился.

Теперь он смог встать. Теперь у него были силы. Простой и достойный ответ.

Но она все еще не отпускала его загривок.

— Значит, мне не надо беспокоиться, когда я буду в Африке?

— Конечно, нет, — быстро ответил он. — С чего бы тебе беспокоиться? О ком? Обо мне? Зачем?

— О том, все ли тут будет в порядке без меня. И если мама опять исчезнет. Ведь от этого ничего не изменится? Ты же будешь по-прежнему о себе заботиться?

— Конечно, — сказал он. — Я буду жить дальше. Как я всегда заботился о тебе, так же я буду продолжать заботиться о себе, даже когда ты будешь в Африке. Мне никто не нужен. Я же просто живу, разве ты не знаешь?

— Но, папа, — вздохнула она, — ты же этого как раз и не умеешь. Жить. У тебя совсем не получается.

По ее руке у себя на шее он почувствовал, что она плачет.

Он снова сунул в рот кулак. Это его успокоило. Впиться зубами в собственную плоть — очень хорошо отрезвляет мысли.

— А зачем ты вообще нас завел?

Он слишком сильно прикусил руку, на ней теперь остались отпечатки.

— Так захотела ваша мама, — сказал он. — Но как только я увидел вас, я пропал. Я так вас полюбил, что потерял голову.

— Вот как.

Он поднялся, поправил рубашку, заправил ее как следует в брюки. На секунду ему показалось, что у него опять все под контролем. Что он опять стал тем отцом, которым и хотел быть все эти последние годы, человеком, который выбрал отцовство своей профессией и в ней реализовывал свои амбиции. Не назойливо, но с душой. В игре слов он чувствовал нежность, в плоских шутках и анекдотах, которые должны были сделать его ближе к дочери и ее друзьям, скрывалась любовь, которая должна была остаться легальной.

— А что будет, — спросил он, — когда ты окажешься где-нибудь посреди Африки с Мохаммедом Аттой, а тебе там вдруг понравится какой-нибудь двухметровый негр?

— Тогда я пошлю тебе открытку, — сказала она. — Так и напишу: «Привет, папа! Я встретила тут двухметрового негра, и он мне очень нравится».

Снизу донеслось: «Bei mir bist du schön».

Они опять включили ту же музыку. Как будто все началось сначала.

Он пошел к двери.

— Пойдем, — позвал он. — Пойдем.

Блюдо с сашими так и стояло на полу, но он не стал его поднимать.

Осторожно, как древний старик, он спустился по лестнице.

В гостиной еще были человек пять-шесть. Госпожа Ван Делфен разговаривала в углу с кем-то из учеников. Повсюду стояли стаканы, валялись салфетки с остатками сырой рыбы, на полу полно риса, опять стаканы, пивные бутылки, остатки украшений, которыми он оформлял блюда с закусками. У стены рядом со столом стояла его супруга, плотно прижавшись к молодому человеку, имя которого Хофмейстеру так и не удалось запомнить. Они слились в страстном поцелуе. Мохаммеда Атты нигде не было видно.

В комнате пахло праздником. Прошедшим праздником.

Он обернулся к Тирзе.

— Где Мохаммед Атта? — спросил он.

— Шукри! — подчеркнуто громко сказала она. — Шукри ушел домой. Я сказала, что ему лучше уйти. Мне не хотелось, чтобы он все это видел.

И она показала пальцем на свою мать. В этом ее движении было так много всего. Мать, которая никогда не может сдержаться. Мать, которая никогда не хотела себя сдерживать.

На столе стоял чей-то недопитый бокал с вином. Хофмейстер схватил его и судорожно выпил остатки.

— Я вас отвезу, — сказал он. — Я вас туда довезу. Вы же улетаете из Франкфурта? Я отвезу вас в аэропорт.

Это была спонтанная идея, но она придала ему сил. У него вдруг снова появилась надежда.

— Не нужно. Мы можем доехать на поезде.

— Нет-нет, — замотал головой Хофмейстер, — позволь мне вас отвезти. Мы можем переночевать в Бетюве, в доме у бабушки и дедушки. Побудем вместе еще одни выходные перед вашим отъездом. Я не хотел сказать ничего плохого, когда назвал его Мохаммедом Аттой. Он похож, правда, тут ничего не поделаешь. Но не принимай это близко к сердцу, вообще не принимай ничего этого близко к сердцу.